Азин распахнул дверь еще одного кабинета: за письменным столом сидел Стен, в углу кучились арестованные. Около них стоял Шурмин, сжимая в руке потный «бульдог»; тут же на кожаном диване валялась разорванная гармошка.
Азин сел рядом со Стеном, поставил на стол локти, уперся ладонями в подбородок. Обвел темными глазами арестованных: рыжие братья Быковы, безбровый и безбородый, с изрытой оспинками физиономией Маркел-мельник. Узнал долговязого Афанасия Скрябина, которого он выпорол в Вятских Полянах. Задержал взгляд на разодранных алых мехах гармошки.
— Почему гармонь? Для чего она здесь? — Собственный голос казался Азину неприятным и черным.
— Когда эти подлецы петли на комбедчиков накидывали, — показал Шурмин на братьев Быковых, — Маркел-то на гармошке «Вы жертвою пали в борьбе роковой» играл. Может, откажешься, сука? — подсунулся Шурмин к мельнику, перекладывая револьвер из правой ладони в левую.
— Жалею, Андрейка, не удалось сыграть и тебе отходную, — ответил с наглостью обреченного и не ждущий спасения мельник.
— Выведи их пока, Шурмин, кроме этого долговязого.
Азин снова, уже пристальнее, поглядел на Скрябина.
— Партикулярный коммерсант, не красный, не белый? Так? — спросил Азин.
— Так, гражданин товарищ.
— Я тебе не товарищ. Рассказывай, как все происходило?
— Я к самосуду не причастен. Расправу чинил Маркел да братаны Быковы, а мне еще с соседями жить…
— Не путай следов, не заяц.
— Говорю, как на исповеди, батюшка мой.
— При аресте комбедчиков били?
— Маркел-то Спиридоныч тяжел на руку, и братаны Быковы — люди лукавые, — уклончиво ответил Скрябин. — Поучили, конешно, было дело.
— Что значит поучили?
— Раздели догола, дегтем вымазали, в пуху вываляли, хомуты на шею вздели и по селу водили. Вожжами, конешно, учили, в дерьмо носами тыкали…
— Ты тоже участвовал во всех этих гнусностях, — убежденно сказал Азин.
— Ни боже мой! Я — безгрешен. Мое дело — хлебная торговля. — Скрябин опустил глаза на опойковые с ремешками сапоги, одернул шелковую желтую рубаху.
— Что ты крутишься, как береста на огне? — не вытерпел Стен и выложил на стол новенький, лоснящийся от масла наган. — У тебя при обыске нашли. Для чего оружие?
— Сейчас времена такие паскудные. Коммерсанту без нагана нельзя.
Азин повернул барабан со змеиными головками пуль, Стен подал какую-то записку. Азин прочитал:
«Афанасий Гаврилович? Ради бога, сообщите, что творится в селе? Потолкуйте с хорошими мужиками, готовы ли они, помогут ли нам? Наши передают поклоны. Евгения Петровна…»
Черная борода Скрябина затряслась на желтой рубахе, страх отразился в узком лице.
— Кто такая Евгения Петровна? О чем ты должен толковать с мужиками? На какую помощь надеется эта самая Евгения Петровна? — строго спрашивал Азин.
— Не повинен я. Кого угодно спросите, Шурмин и тот скажет безгрешен.
— Стен, позови Шурмина. Да покарауль бандитов, — сказал Азин и подумал: «Или я заставлю его говорить, или я дурак».
Азин с удовольствием оглядел беловолосого Шурмина. Он напомнил младшего, любимого братишку, и Азин невольно улыбнулся.
— Какие против Скрябина улики, Шурмин?
— Оно конешно, подозрениев всяких полное лукошко накидать можно, солидным баском сказал Шурмин, — а вот улик не имеем. Афанасий-то Скрябин вреда комбедчикам не чинил, против Советской власти не буйствовал. Ну и тут опять-таки закавыка — он же правая рука помещицы нашей, Евгении Петровны Долгушиной, но и хлеба своего мужикам он ужас сколь роздал. Вот тут и разберись, — неопределенно говорил Шурмин и заключил: — А все же Афанасий Гаврилыч — контра зеленая. Ты для чего хлебные скирды в поле пожег?
— Правда, скирды жег или врет парень?
— На собственный хлеб руки не поднимал. Обмишурился Андрюшка, скирды пожег Сергей Петрович, сын Долгушиной. А я — ни боже ты мой!
— Ступай на улицу, Шурмин, — заглянул Азин в безмятежные глаза паренька, синевшие под выгоревшими бровями.
Шурмин выскользнул за дверь, Азин прикрыл ладонью наган и записку. Наступило неприятное молчание. «Передо мной человек. Кто он? С одной стороны, от него за версту контрой воняет, с другой — свой хлеб мужикам раздает. И я должен решить его судьбу. Именем Революции вогнать ему пулю в лоб. Или выпустить на свободу, и тоже именем Революции? Я могу поверить или усомниться в Андрее Шурмине. У Скрябина найден наган и эта странная записка помещицы Долгушиной. Я заставлю говорить хлеботорговца!» В азинских глазах уже не было глубины, светящейся мыслью, они выражали одну ненависть.
— «Вы жертвою пали» играл, когда комбедчикам петлю накидывали? Издевался, подлец! По всем большевикам отходную не сыграешь. Молись богу, мерзавец! — выкрикивал Азин, тиская в пальцах новенький, отобранный у Скрябина наган.
— А чё мне молиться? Стреляй, коли твой верх. Был бы мой, я бы не лаялся. Ты бы у меня уже висел вниз головой, — скаля прокуренные зубы, ответил мельник.
Азин разрядил маузер в Маркела. Подгибая колени, мельник рухнул на пол. Азин шагнул к Скрябину:
— Минута тебе на правду! Соврешь — догонишь мельника на том свете…
— Я скажу, я все скажу, — всхлипнул Скрябин. — Заарканила она меня, охомутала, но я для вашей власти сквернова-худова не делал. А вот она, сучка, она — и гидра, и контра…
— Кто это «она»? — прицыкнул Азин.
— Евгения Петровна. Как паучиха свою паутину сплела. С помещиком Николаем Николаевичем Граве союз «Черного орла» придумала, она и здешний бунт заварила в отместку за отобранное поместье. Она с генералом Рычковым в Казани дружбу водит.
— Кто с ней в заговоре кроме тебя и помещика Граве?
— Братья Быковы, доктор Дмитрий Федорович, у которого она в Арске живет. Ну Воробьев — начальник станции Арск. Всех назвал, как на исповеди, — заплакал Скрябин.
— Если оклеветал неповинных людей, застрелю, собаку. Стен, стереги его! За этого типа мне головой отвечаешь…
Офицерский, со следами споротых погон, мундир аккуратно обтягивал плечи Азина. Начищенные сапоги сливались в один черный цвет с галифе, гладко зачесанные волосы прятались под каракулевой папахой.
— Хорош? — повернулся Азин вокруг себя.
— Очень плох! — рассмеялся Стен. — Кто поверит: офицер прибыл из Казани, а чистенький как гимназистка. Надень-ка растоптанные сапоги, папаху — долой. Поверх мундира накинь студенческую шинельку. Правдоподобнее…
Ночной сад дышал влажной зеленью, запахами малины, крыжовника, созревающих яблок, шишки чертополоха кололи руки, хватали за галифе. Азин и Стен остановились в вишневых зарослях.
— Предупреждаю, Стен, во флигель врывайся, если начнется стрельба.
Азин зашагал к флигелю, поднялся на террасу, прислушался к смутному говору за окном. Из неразборчивого говора вырвался женский голос, произносящий французскую фразу. Азин мягко постучал в дверь, голоса смолкли. Послышались грузные шаги, забренчала цепочка.
— Кто там? — опасливо спросили за дверью.
— К доктору Дмитрию Федоровичу из Казани…
Дверь открыл сам доктор. Недоуменно вскинул длинную бритую голову, колыхнул могучим животом.
— Дорогой Дмитрий Федорович! Я привез вам привет от генерала Рычкова. Прапорщик Соболев, адъютант полковника Каппеля, свидетельствую свое почтение.
— Проходите, прошу, — доктор пропустил Азина в темный коридор, провел в небольшую, загроможденную мебелью комнату. — Гость из Казани, Евгения Петровна.
— Очень рад, мадам, — сказал по-французски Азин, склоняя голову перед Долгушиной и прищелкивая каблуками.
Евгения Петровна приподняла брови, недоверчиво рассматривая Азина.
— У меня приятные новости, — перешел он с французского языка на русский. — Наши войска победоносно продвигаются вперед. В Казани от красного бешенства осталось одно воспоминание…
Доктор сочно хлопнул пробкой, поставил на стол бутылку домашней вишневой настойки.
— Мы сначала выпьем за ваш приезд, потом уже рассказывайте. Ваше имя-отчество, господин прапорщик?
— Сергей Сергеевич, — не задумываясь ответил Азин.
— За ваш приезд! — доктор прозвенел рюмкой. — Ох, это красное бешенство, как всякое — оно нелепо и неразумно. — Дмитрий Федорович бисерно засмеялся. — Я мужчина громоздкий, а все толстяки для краснокожих — первостатейные буржуи. Недавно какой-то залетный комиссар меня на станции прихватил. «Я тебя, контра, в Казань для выяснения личности повезу». — «Во мне семь пудов диабета, в вагон не поднимусь». «Ага! Ты не просто буржуй, а иностранный. Что такое диабет?» — «Сахарная болезнь». — «Врешь, ты сахарином, размерзавец, торгуешь». Спасибо начальнику станции, выручил из беды господин Воробьев.
— Вы уже про это рассказывали, Дмитрий Федорович, — нахмурилась Долгушина.
— Вы уже про это рассказывали, Дмитрий Федорович, — нахмурилась Долгушина.
Азин деликатно улыбнулся, чувствуя на себе испытующий взгляд Долгушиной. «Надо быть начеку».
— Как здоровье его превосходительства? — спросила Евгения Петровна.
Азин понятия не имел, о ком спрашивает Долгушина, но догадка проскользнула в уме: конечно же о генерале Рычкове! А что, если Долгушина спросит о его внешности: худой, толстый, рыжий, белый? Азин ответил почтительно:
— Я еще не имел чести быть представленным его превосходительству. Лишь полковник Каппель — мой непосредственный шеф — виделся с генералом. Азин приподнял рюмку: — Ваше здоровье, мадам! Кстати, мадам, казанские народные комиссары — бывшие каторжники, — старался Азин увести Долгушину от опасного разговора о генерале Рычкове. — Даже самые высшие их начальники говорят между собой на непотребном языке. Мне рассказывали, как красный главком Вацетис со своими командирами беседует, — со смеху умрешь. «Что же ты, мать твою, Симбирск не удержал?» — «А разве ты, мать-перемать, не знаешь, что вся моя сволочь разбежалась?» Извините, Евгения Петровна, но стиль красных — стиль скотов…
— Сейчас неподходящее время для анекдотов, — остановила помещица Азина. — С какими же вы поручениями явились?
— Полковник Каппель интересуется всем: антибольшевистскими настроениями, крестьянскими мятежами, запасами провианта, — начал перечислять Азин. — И конечно, нам нужно знать о силах так называемого Особого батальона, который занял Арск. Наше командование, впрочем, не придает серьезного значения этому Азину, — скривил он в усмешке губы. Азин — сопляк со способностями заурядного бандита.
— Этот мальчишка за два дня увеличил свою банду в десять раз, — зло возразила Долгушина. — Вам известно про это?
— Если Азин мне попадется, я его сперва высеку, — объявил Дмитрий Федорович.
— А потом что? — спросил Азин.
— Потом подорву бомбой.
— Перестаньте болтать чепуху, доктор, — поскучнела Евгения Петровна. — Странно, что Вениамин Вениаминович ничего не передал нам через полковника Каппеля. Посылать специального человека и не сговориться между собою? Не похоже это на генерала…
Азин понял: приближается развязка. Он приподнялся, отодвигая стул.
В окно дважды постучали: все насторожились. Стук повторился.
— Это Воробьев. Слава богу, я уже начал беспокоиться, — доктор вышел из комнаты.
— Сейчас мы узнаем кое-что новое об Особом батальоне, — сказала Долгушина.
Азин закрыл окно спиною. В комнату одновременно вошли Воробьев и доктор.
— Разрешите, Сергей Сергеевич, представить вам…
— Руки вверх! — скомандовал Азин, вскидывая над головой гранату. — Эй вы, седой террорист, не шевелиться!..
— Это, Азин, возмутительно! Это безобразно, Азин! — ругался Северихин.
— Что ты на меня остервенился? — беспечно спросил Азин.
— Случайно узнаю от Стена о твоих ночных похождениях. Что же это такое, а? Командующий целой группой войск ведет себя, как мальчишка! Экая доблесть, переодеться, словно в маскараде, чтобы арестовать тройку монархистов.
— Хотел убедиться, что это действительно преступники, — слабо защищался Азин.
— Тебе хотелось покрасоваться, смотрите, мол, на молодца. Молодец на овец! Нельзя больше мальчишествовать, Азин, — уже смягчаясь, выговаривал Северихин. — У тебя теперь заботы посерьезнее.
— Молодец, говоришь, на овец, говоришь, — громко рассмеялся Азин. Мы пока липовые разведчики: нас белые заведут, проведут и выведут.
В салон-вагон вошел Стен:
— К тебе, командир, этот паренек из Зеленого Роя, Шурмин. Спрашиваю зачем, отвечает — по личному делу.
— Какая опять беда, Шурмин? — спросил Азин у вошедшего улыбающегося паренька.
— Принимай к себе добровольцем. У меня теперь с кулаками со здешними рогатые отношения.
— Мамка с тятькой мне голову оторвут, — усмехнулся Азин, глядя на светившиеся синью глаза, на босые в цыпках ноги Шурмина.
— Сирота я, — вздохнул Шурмин, гася сияющее выражение. — Я ведь с виду неказист, но мне уже восемнадцатый. Разведчиком могу быть, да и в писаря пригожусь. Ей-богу, Азин…
— Возьмем его, Северихин, в разведчики. Лихой разведчик должен быть, а? — Азин протянул руку опять расцветшему пареньку.
Шум подошедшего поезда заглушил азинские слова. На соседнем пути остановился не совсем обычный состав: его платформы и вагоны были обшиты двойным рядом досок, обложены мешками с песком, из узких бойниц выглядывали пулеметные дула.
— Это еще откуда? — спрашивал Азин, выбегая на перрон и сталкиваясь с Федотом Пироговым.
— Вот бронепоезд привел. Подарок вятскополянских железнодорожников, четверо суток без передыху трудились, а сделали. С виду неказист, а сработан прочно.
— В четыре дня такую махину! Не зря говорят, вяцкой — народ хвацкой, — Азин чмокнул Пирогова в рыжую бороду.
— А не запляшет бронепоезд на рельсах от собственных выстрелов? деловито осведомился Северихин.
— Испытывали. Подрагивает, — согласился Пирогов.
— Прыжок влево, прыжок вправо и кубарем под откос?
— Ты это брось, Северихин! В хороводе все девки красивы. Четыре вагона, пять платформ, три пулемета, — подсчитал Азин. — Откуда пулеметы, Федот?
— У местных кулаков взяли. По овинам, собаки, распрятали.
— Азин, Ахин! — раздался испуганный голос Стена.
— Что такое? Чего орешь?
— Скрябин сбежал…
— Как сбежал?
— Крышу в станционном складе разобрал и смылся. Часовые даже не слышали.
— Часовые виноваты? — вскинулся Азин. — Не поймаешь — пеняй на себя…
Под ногами Афанасия Скрябина лежала Вятка — сизая в зеленой раме лугов. По песчаным косам бродили долговязые кулики, дышали теплом перестоявшие травы, водяные лилии пьянели от собственного запаха. Над сонными озерцами висели поспевшие гроздья черемухи, ежевика осыпалась в воду. Несокрушимое, словно литое из голубого металла, небо казалось близким, но и неприкасаемым. Скрябин рыскал по берегам реки, обходя деревни, укрываясь в рощах. Опасался мужиков: как бы не выдали красным. Страшился пойти и к Граве: тот запретил без нужды приходить к нему членам союза «Черного орла и землепашца».
После долгих колебаний Скрябин все же пришел в Гоньбу. Сельцо уютно раскидалось по речному крутояру; мужичьи дворы утопали в яблоневых садах, зарослях черемухи, калины, шпанской ягоды. На самом венце крутояра стояли два белокаменных дома, соединенных между собою крытой галереей. К воротам усадьбы вела липовая аллея. Старые, еще екатерининских времен, липы плотно переплелись вершинами. Аллея гудела пчелами, вкусно пахло медом, на серой коре деревьев играли солнечные пятна.
Граве уже давно заприметил Скрябина — и, стоя в кустах бузины, следил за его приближением.
— Зачем пожаловали, господин Скрябин? — спросил он, выходя из кустов и не отвечая на почтительный поклон хлеботорговца. — Я, кажется, запретил приходить без крайней необходимости.
— Необходимость меня и пригнала, Николай Николаевич.
— Чепуха какая-нибудь. В чем дело, говорите без словесной шелухи.
— Беда, Николай Николаевич! Красные в Арске расстреляли Долгушину и начальника станции Воробьева. Мельник Маркел тоже приказал долго жить. Я чудом уцелел, удалось бежать из-под ареста, — сообщил Скрябин.
— Чего кричите? Идемте за мной. — Граве провел хлеботорговца в беседку. Бросил пробковый шлем на стол, опустился на деревянный топчан. Кто их расстрелял? Когда расстрелял? А самое существенное — кто предал? Злое, болезненно сморщенное лицо помещика напугало Скрябина.
— Азин учинил расправу над нашими. Красный бандит Азин.
— Уничтожены лучшие люди. А кто их предал, так и не сказали.
— Если бы я знал предателя — задушил бы собственными руками. Скрябин печально поник головой. «Не дай бог, догадаются о моем грехе. Умен ведь, хитер ведь, как бы не запутал расспросами».
— Азин! — задумчиво повторил короткую фамилию Николай Николаевич. Что ж! Запишем Азина в наш поминальник. — Он подозрительно скосился на Скрябина: — А как вам удалось вырваться из красных лап? Крышу разобрали и скрылись? А часовые спали? А собаки не лаяли? Как все просто и легко получилось. Милее сказки…
— Бог помог, нужда заставила.
— А может, из вас провокатора сделали? Может, вы черноорловцев предали? А? Бывает? А?
— Бог с вами! Как можно подумать такое, батюшка мой?
— Что глаза прячете? Чего смущаетесь, господин Скрябин?
— Совестно, что про меня такие скверные мысли в голову приходят.
— Совесть — не голод, можно терпеть. Я еще не думаю, что вы стали предателем, пока еще нет. Но теперь на предательство мода. Мода пошла на все! Поносить покойного императора — мода! Радоваться разрушению России мода! Говорить, что нас спасут интервенты, — мода! Никто тебя не спасет, кроме самого тебя. — Граве закусил тонкие, ярко-красные губы. — А для собственного спасения надо убивать других. Наступило время ужасать, теперь уже мало одного божьего страха. А кого невозможно убить — того купим. Деньги тоже бьют наповал.