Жена Кавалера, вихрь энергии и отваги, сновала между королевой и своим домом, где они с матерью руководили разбором одежды, белья и лекарств, – считается, что лишь женщины умеют укладывать такие вещи, – а Кавалер распоряжался упаковкой культурных ценностей: писем и документов, музыкальных инструментов и нот, карт и книг. Слуг, не занятых сборами, посылали ко всем англичанам, живущим в Неаполе, с записками от жены Кавалера, с указанием собраться и быть готовыми к отъезду на следующий день после получения уведомления.
Кавалер удалился к себе в кабинет. Он читал, стараясь отрешиться от происходящего, – для этого, главным образом, и нужны книги.
Как хорошо, что вазы он отослал уже два месяца назад и большая часть трехсот сорока семи картин уже упакована. Коллекционеры Италии жили в паническом страхе перед ненасытным хищником Наполеоном, который в качестве своеобразного военного налога обязывал побежденные города сдавать картины и другие произведения искусства. Парма и Модена, Милан и Венеция – каждый город обязан был сдать двадцать избранных шедевров; Папе же велели предоставить сто сокровищ Ватикана. Все это предназначалось для «Триумфального шествия произведений науки и искусства, привезенных из Италии» по французской столице, состоявшегося в прошедшем июле, через две недели после того, как Кавалер составил свой список. Тогда длинную процессию бесценных артефактов, в том числе ватиканского «Лаокоона» и четырех бронзовых коней Сан-Марко, торжественно провезли по парижским бульварам, представили на официальной церемонии министру внутренних дел, а затем отправили в Лувр.
Его картин французы не получат. Но как же коллекция вулканических минералов, статуи, бронза и прочие античные ценности? С собой можно взять лишь малую часть. Как выясняется, быть коллекционером – такая обуза!
Бывало, ему снился пожар, посреди которого он стоял, окаменев, не зная, что делать, не в силах распорядиться слугами, выбрать те немногие из вещей, которые надо спасать. И вот сон об ужасной потере становился явью. Но все же лучше бежать от пожара войны, чем от извержения, когда пришлось бы выскочить на улицу в ночной рубашке, с пустыми руками, или, при попытке вынести что-то из имущества, увидеть, что путь преграждает поток лавы. Как-никак, он многое может увезти. Но не все. А ведь каждая вещь ему так дорога.
* * *Народ роптал – и Герой почел за благо отвести свои корабли подальше от берега, из зоны поражения неаполитанских пушек. Там они и стояли, качаясь на бурных волнах. Двадцать первого декабря, холодной дождливой ночью, Герой подвел к берегу три барки, высадился, пробрался во дворец и по тайному подземному ходу вывел короля, королеву, их детей, включая старшего сына с женой, новорожденным младенцем и кормилицей, королевского доктора, королевского капеллана, главного егеря и восемнадцать камергеров и фрейлин к гавани, а потом по зыбким водам изобилующего рифами залива переправил на «Вангард». Для прикрытия побега королевского двора Кавалер с женой и тещей в тот вечер отправились на прием к турецкому послу, откуда позднее потихоньку ускользнули и пешком добрались до порта. Там они взошли на борт своей барки – их встретили возгласы облегчения слуг, которые должны были ехать с ними. Английские секретари Кавалера пребывали почти в таком же возбуждении, какого, казалось, можно было ожидать только от неаполитанцев, а именно, мажордома, двух кухарок, двух конюхов, трех камердинеров и нескольких горничных жены Кавалера. Ее новая любимица, подарок Героя, чернокожая красавица Фатима, – из коптов, трофей Нильского сражения, к которому он не притрагивался, – при виде хозяйки разразилась бурными рыданиями. Следом за их баркой – волнение на море все усиливалось – шла еще одна, с двумя бывшими премьер-министрами королевства обеих Сицилии, австрийским послом, русским послом, их чадами и домочадцами.
Герой рассчитывал отплыть назавтра, рано утром. Вот уже какое-то время трезубец Нептуна впивался ему в обрубок руки, и тот пульсировал от боли – собирался шторм. Но Король не разрешал «Вангарду» поднять якорь, пока из Казерты не доставят семьдесят лучших его гончих и те не будут погружены на один из английских кораблей, давно готовых к отплытию в Палермо. Король, который даже гончих не мог доверить кораблю своего государства, стоял на палубе «Вангарда» и возбужденно говорил с Кавалером о том, как славно они поохотятся на тетеревов на Сицилии, а адмирал Караччьоло тем временем, стараясь пережить унижение, мерил шагами палубу «Санниты». Королевская семья не только сама плыла с британским адмиралом, но и не доверила неаполитанскому флагману ни единой корзинки из своего имущества. Наконец к вечеру следующего дня «Вангард» смог выйти из залива в бушующее море. Он не возглавлял, а замыкал флотилию, включавшую еще два боевых корабля эскадры Героя; «Санниту» и второй неаполитанский боевой корабль, с которых разбежалась практически вся команда и которыми теперь управляли английские моряки; португальский военный корабль; и торговые судна, где разместились два кардинала, неаполитанская знать, представители английской и французской колоний Неаполя (среди французов было много бежавших от революции аристократов), бесчисленные слуги и большая часть имущества Кавалера и его окружения.
Королева взяла в путешествие множество сундуков, но ни в один не догадалась положить постельное белье. Как только об этом стало известно, жена Кавалера сразу же отдала свое, миссис Кэдоган постелила королю постель, и он лег спать. Жена Кавалера сидела рядом с королевой на складном чемодане, содержавшем шестьдесят тысяч дукатов королевских сбережений, и держала ее за руку. На матрасе в углу каюты лежал самый младший принц, шестилетний Карло Альберто. Он спал очень неспокойно, дышал хрипло, с присвистом втягивая воздух. Перед тем как уйти от королевы жена Кавалера прочистила малышу глаза и вытерла липкий пот с его бледного лица. Остальные королевские дети были наверху – бегали по качким палубам и путались под ногами у матросов, которые сновали по кораблю, спешно подготавливая его к нападению шторма. Дети были совершенно зачарованы татуировками и незаживающими, покрытыми струпьями язвами на лицах, шеях, бицепсах и плечах моряков.
К утру шторм был в разгаре, и казалось, что с каждым ударом корабль кренится все сильнее. Волны били в корпус. Небо хлестало паруса. Дубовая обшивка трещала и стонала. Матросы проклинали друг друга. Взрослые пассажиры совершали все те, как правило, шумные действия, которые совершают люди, когда думают, что скоро умрут: молились, плакали, острили, сидели неподвижно, сжав зубы. Герой, который клялся, что никогда за время своих морских странствий не видел такого свирепого шторма, оставался на палубе. Жена Кавалера ходила из каюты в каюту с тазами и полотенцами и помогала тем, кто страдал от морской болезни. Кавалер оставался в каюте, отведенной под спальню, и его рвало до тех пор, пока желудок совершенно не опустел. Он попытался глотнуть воды из фляги и удивился, как сильно дрожит рука.
* * *Для слепого все происходит неожиданно. Для объятого ужасом каждое событие преждевременно.
Вот за вами идут, чтобы отвести на расстрел, на виселицу, на костер, на электрический стул, в газовую камеру. Надо встать – но вы не можете. Тело, скованное страхом, слишком тяжело, неподъемно. Вам бы и хотелось подняться, с достоинством выйти между конвоирами в открытую дверь камеры – но вы не можете. И вас приходится выволакивать.
Или: приближается неизбежное, оно нависает над вами, над вами и всеми остальными; воет сирена, или бьют колокола (воздушный налет, ураган, наводнение), а вы прячетесь в похожем на камеру убежище, подальше от опасности и от тех, кому положено иметь дело с чрезвычайными ситуациями. Но становится только хуже – вы загнали себя в ловушку. Бежать некуда; даже если бы и было куда, все равно ваши ноги от страха налились тяжестью, и вы едва в состоянии двигаться. С кровати на стул, со стула на пол вы с трудом перемещаете не свое, а чье-то чужое тело. Вы дрожите от холода или страха и совершенно ничего не можете сделать. Вы лишь пытаетесь унять панику и, впадая в абсолютную неподвижность, убеждаете себя, будто это – единственное, что можно сделать в такой ситуации.
Кавалер не мог бы сказать, что в шторме хуже всего. Может, то, что приходилось сидеть, сжавшись в комок, в полутьме содрогающейся, грохочущей, клацающей каюты, стены которой, смыкаясь, грозили раздавить его? А может, влажная одежда и холод? Было смертельно холодно. А может, шум; треск обшивки – доски ходили ходуном и терлись друг о друга; страшный удар – кажется, рухнула мачта; какие-то взрывы – наверное, разрывает ветром топсели; завывания ветра, какофония людских воплей и выкриков. Или нет – отвратительные запахи. Иллюминаторы и люки задраены. На корабле – немногим шире и в два раза длиннее теннисного корта – свыше шестисот человек команды и примерно пятьдесят пассажиров, при этом всего четыре гальюна, да и теми нельзя пользоваться. Кавалеру хотелось вдыхать острый, бодрящий, свежий воздух. Вместо этого в ноздри било зловоние кишечного содержимого.
Кавалер не мог бы сказать, что в шторме хуже всего. Может, то, что приходилось сидеть, сжавшись в комок, в полутьме содрогающейся, грохочущей, клацающей каюты, стены которой, смыкаясь, грозили раздавить его? А может, влажная одежда и холод? Было смертельно холодно. А может, шум; треск обшивки – доски ходили ходуном и терлись друг о друга; страшный удар – кажется, рухнула мачта; какие-то взрывы – наверное, разрывает ветром топсели; завывания ветра, какофония людских воплей и выкриков. Или нет – отвратительные запахи. Иллюминаторы и люки задраены. На корабле – немногим шире и в два раза длиннее теннисного корта – свыше шестисот человек команды и примерно пятьдесят пассажиров, при этом всего четыре гальюна, да и теми нельзя пользоваться. Кавалеру хотелось вдыхать острый, бодрящий, свежий воздух. Вместо этого в ноздри било зловоние кишечного содержимого.
Будь он на палубе, он мог бы противостоять стихии, поскольку видел бы все: как вздымается корабль, как его швыряет вперед, как он падает меж двух высоченных стен черной воды. Боялся ли он умереть? Такой смертью – да. Лучше уж выйти на палубу – если только дрожащие ноги одолеют скользкий переход. Он вышел из каюты поискать жену и побрел по узкому кренящемуся коридору, шлепая ногами в холодной морской воде, в экскрементах и рвотных массах, на несколько дюймов поднимавшихся над полом, потом повернул направо. Но тут у него погасла свеча. Он испугался, что потеряется. Он мысленно умолял свою Ариадну прийти и снасти его – протянуть нить. Но он не был Тезеем, нет, он был Минотавром, запертым в лабиринте. Не герой, но чудовище.
Хватаясь, чтобы не терять равновесия, за неприятно-скользкие стены и грубые веревочные поручни, он вернулся в крошечную каюту. Свеча в фонаре еще горела. Он захлопнул дверь, и в этот момент корабль вдруг повалился вниз. Кавалера отбросило к стене. Он соскользнул на пол и схватился за раму кровати, потом прислонился к ней, задыхаясь от испуга, от острой боли в ребре. Фонарь замигал. Кавалера швыряло из стороны в сторону. Мебель была привинчена к полу, а он не был. Он закрыл глаза.
Как там говорила гадалка? Дыши.
Рецепт: если вам грустно или одиноко и рядом никого нет, призовите духов. Кавалер открыл глаза. Рядом сидела Эфросинья Пумо. Она сочувственно кивала. И Толо тоже был здесь, значит, неправда, что при отступлении из Рима его убил французский солдат. Толо держал Кавалера за лодыжки, помогая сохранять равновесие, не падать. Эфросинья гладила его по лбу.
Не бойтесь, мой господин.
Я и не боюсь, подумал он. Я унижен.
Он не видел гадалку много лет. Она, должно быть, совсем старая, а выглядит моложе, чем в тот первый, давний визит. Это удивило его. И Толо тоже молодой – не тот бородатый, загорелый мужчина с полузатянувшимся глазом, который на протяжении двадцати лет ходил с ним в гору (постепенно теряя проворство – да, и он тоже), а снова изящный, ранимый мальчик с открытым молочно-белым глазом.
Я умру, – пробормотал Кавалер.
Гадалка помотала головой.
Но ведь корабль перевернется.
Эфросинья сказала господину срок… У вас еще четыре года.
Всего четыре, подумал он. Это же так мало! Но он понимал, что должен радоваться.
Я не хочу умереть вот так, – сказал он мрачно.
И тут заметил – как же не увидел раньше? – что Эфросинья держит в руках колоду карт.
Позвольте показать вашу судьбу, мой господин.
Но он едва может разглядеть выбранную карту. Он видит одно – на ней изображен человек вверх ногами. Это я, подумал он. Корабль так скачет, уже давно кажется, что я вверх ногами.
Да, это Его превосходительство. Посмотрите, как безучастно лицо Повешенного. Да, мой господин, это вы.
Кавалер – человек, подвешенный к виселице за правую лодыжку, со связанными за спиной руками?
Да, определенно, это Его превосходительство. Вы бросились в пропасть головой вниз, но вы спокойны…
Я не спокоен!
Вы сохраняете веру…
Нет у меня никакой веры!
Он внимательно изучил карту. Но ведь она означает, что я должен умереть.
Нет, это не так. Гадалка вздохнула. Эта карта значит не то, что вы думаете. Взгляните на нее беспристрастно, мой господин. Она безрадостно засмеялась. Вас не только не повесят, мой господин, но, обещаю, вы проживете достаточно долго для того, чтобы успеть повесить других.
Но он не желал ничего слушать про карты. Он хотел, чтобы Эфросинья отвлекла его, превратила шторм в картинку на стене, сделала темные стены белыми, расширила пространство, подняла потолок.
Волны в очередной раз тяжело ударили о борт корабля, и с палубы донеслись грохот и крики. Еще одна мачта упала? Корабль накренился сильнее. Все, он опрокинется, это ясно! Толо! Скоро вместо воздуха здесь будет вода! Толо!
Мальчик сидел рядом, массировал Кавалеру ногу.
Я не могу успокоиться, – пожаловался Кавалер.
Возьмите пистолет, милорд, вы почувствуете себя лучше. Голос Толо. Совет мужчины.
Пистолет?
Толо принес дорожный чемоданчик, где лежали два пистолета, которые Кавалер всегда возил с собой. Эфросинья тем временем отирала пот с его лба. Он вытащил пистолеты. И закрыл глаза.
Вам лучше? Не так страшно?
Да.
В таком виде, с пистолетами в руках и совершенно неподвижного, помощники оставили Кавалера одного превозмогать удары стихии.
* * *Жена Кавалера вышла из каюты австрийского посла, князя Эстерхази, которого страшно рвало и который неустанно молился, и вдруг с ужасом поняла, что уже несколько часов не видела мужа. И побежала по дыбящемуся коридору в свою каюту.
Какое облегчение она испытала, когда распахнула дверь и увидела, что он сидит на сундуке, и как испугалась, когда поняла, что в каждой руке он держит по пистолету.
Ой! Что это?
Буль-буль-буль, – ответил он бесцветным замогильным голосом.
Что?
Так булькает в горле соленая вода! – выкрикнул он.
В горле?
В горле! И на всем корабле! Как только я пойму, что корабль тонет, – он потряс пистолетами, – я застрелюсь.
Держась за содрогающуюся дверную раму, она смотрела в упор на мужа до тех пор, пока тот не отвел глаза и не перестал размахивать пистолетами.
Буль-буль, – пробурчал он.
Ее окатила волна жалости, сострадание к его страху и отчаянию. Губы у него будто распухли. Но она не бросилась успокаивать его, как успокаивала многих других пассажиров корабля. Впервые она не принадлежала ему. Иначе говоря, она впервые пожалела, что он таков, каков есть – несчастный пожилой человек, ослабленный рвотой, оскорбленный дурным запахом, неприятной близостью скопища людей, отсутствием декорума.
Корабль не потонет, – сказала она. – Ведь у руля наш прославленный друг.
Посиди со мной, – попросил Кавалер.
Я вернусь через час. Королева…
У тебя все платье запачкано.
Самое большее через час я вернусь. Обещаю!
Она выполнила обещание, и тем же вечером – это был сочельник – ветер стих. Жена уговорила Кавалера выйти на палубу и полюбоваться чудесным видом: вулканами Липарских островов, Стромболи и Вулькано, выбрасывающими в небо огненные фонтаны. Супруги стояли рядом. Ветер награждал их мокрыми, солеными пощечинами, вулканическое пламя озаряло усеянный звездами небосвод.
Видите, видите, – пробормотала она и обняла мужа одной рукой. Потом отвела его обратно в каюту, где до сих пор ощущалось присутствие Толо и Эфросиньи.
Она уложила Кавалера спать, а сама решила не ложиться, ее помощь может еще кому-то понадобиться. На заре она вернулась в каюту, разбудила мужа и вывела его на заваленную обломками палубу. Море совершенно успокоилось, красный шар восходящего солнца подсвечивал розовым раздутые паруса, а призраки тех, кто приходил утешать Кавалера, постепенно рассеивались. Жена показала записку, которую получила в четыре утра, когда в каюте королевы убаюкивала беспокойного, вырывающегося Карло Альберто. Записка была адресована ей. Герой просил Кавалера, ее светлость и миссис Кэдоган почтить своим присутствием рождественский ужин, который состоится сегодня в полдень в адмиральской каюте. Какое чудесное утро, сказала она.
В середине обеда, за которым измотанный до предела Герой не ел ничего, страдающий от тошноты Кавалер пытался съесть хоть что-то, а обе женщины (миссис Кэдоган спала всего час) ели с большим аппетитом, кто-то постучал, потом заколотил, потом забарабанил в дверь. Оказалось, это одна из горничных королевы: задыхаясь от рыданий, она стала умолять жену Кавалера поскорее прийти в каюту своей госпожи. Миссис Кэдоган извинилась и ушла следом за дочерью. Королеву и доктора они застали склонившимися над постелью принца. Взгляните, закричала королева. Il meurt![17] Глаза мальчика закатились, тело извивалось в судорогах, дрожащие пальчики сжимались в кулачки, большими пальцами внутрь. Жена Кавалера обхватила ребенка и поцеловала в холодный лобик.
Конвульсии – обычное проявление страха, – сказал доктор. – Когда юный принц придет в себя и поймет, что шторм прекратился…