Вавлерий Алексеев «УТОЧНЕННАЯ ПОДЛОСТЬ»
Но совершенно роскошное дело, — сказал Боря Холмский, — я раскрыл вот здесь, в этой комнате, буквально не поднимаясь из кресла. Правда, это было не совсем официальное дело, я бы назвал его, с известной долей условности, делом об уточненной подлости.
Как, как? — переспросил я, усевшись в кресле напротив и приготовившись уже слушать с блокнотом на коленях и с карандашом на весу (ибо подобная словоохотливость нападала на Б. П. Холмского не часто). — Как ты сказал? «Уточненная подлость»?
Утонченная, разумеется, — сказал Боря Холмский. — Есть у меня приятель один, он эти два слова еще в детстве смешал, в беглом чтении, видимо, с тех пор так и ходит. Ты скажи, беллетрист, можно ли по такой оговорке судить о человеке в целом?
Я прикинулся глубокомысленным, лоб наморщил, почесал карандашиком нос и ответил, что можно.
Так суди, — приказал мне Б. П., — а я пока закурю.
Ну, культурность понаслышке, — промямлил я, — неширокий круг знакомств, самомнение и, наверно, упрямство.
— Плотно мыслишь, — .одобрил Б. П., — плотно, но тривиально. Круг знакомств как раз может быть слишком широк. Ладно, слушай. И пиши все дословно, если успеваешь, конечно. Повторяться не буду.
Я пока успевал.
— В один прекрасный день, — начал Боря и черкнул по воздуху сигаретой, показав мне тем самым, что день действительно был прекрасный, а не так, для словца, — приходит ко мне мой приятель, тот самый, «уточненный», назовем его Жорой, имя приблизительное, конечно, чтобы ты не смотрел на него во все глаза при встрече: знакомства с ним после этого случая я не порвал. Ну, знакомство не слишком тесное, тут уж так получилось, что он меня большим другом своим считает, а я его — нет. Домами мы, правда, знакомы, он с женой ко мне приходил: очень милая женщина, хрупкая, несколько изнуренная, но с большим запасом жизнерадостности. Парень он неплохой, этот якобы Жора, ротозей только ужасный и общителен не в меру, а я, что бы ты там ни думал об этом, общительность почитаю за недостаток, сродни неряшливости, неразборчивости, всеядности… ну, слово ты сам подыщешь, я в соавторы к тебе не вяжусь.
Тут я должен сделать небольшое отступление: в монологе, только что мной приведенном, Боря Холмский выступает, возможно, излишне и даже неприятно напористым. Уверяю вас, это ложное впечатление: более неторопливого и, я бы сказал, осторожного в своих суждениях человека я не встречал. Пока мнение его не устоялось, с Борей можно делать все, что угодно: оспаривать, высмеивать каждое его слово, сбивать с толку, опровергать. Боря будет слушать, похмыкивать и покачивать головой. Но уж если он выработал свою точку зрения, никакими силами не заставишь его ввязаться в спор: отрубит сплеча и решительно сменит предмет разговора. Это тоже деликатность своего рода: он дает вам понять, что наскакивать на него в данной ситуации бесполезно. Видимо, сейчас речь зашла о деле, которое для Б. П. закончено. Поэтому я решил ничего не править, не придавать его рассказу оттенка колебательности и раздумчивости, который был бы здесь чрезвычайно уместным и выигрышным: оставляю все так, как есть.
— Ты о чем это задумался? — подозрительно спросил меня Боря Холмский, и так как я, естественно, уклонился от ответа, он счел необходимым несколько сбавить темп.
— О характере Жорика следовало бы сказать поподробнее, если ты опять затеял психологический детектив. Типичный циклотимик, феноменально добр и отзывчив. На все-то реплики он с готовностью откликается, всему-то охотно поддакивает, все-то у него исключительно хорошие люди. Вывести такого человека из состояния благодушия почти невозможно. Но появился он у меня в тот день крайне удрученным. Пришел и сел на стул вон там, в уголочке, голову понурил, а лицо усталое, серое.
«В чем дело, Жора, — спрашиваю, — обидел тебя кто-нибудь?»
«Да нет, — говорит, — Боря, никто меня не обидел несчастье, — говорит, — у меня».
Несчастье — слово сильное, им пользуются редко сейчас, и то если стресс за сто единиц переваливает, по той новомодной шкале. А сто единиц, если помнишь, — это утрата ближнего или скверный диагноз, все остальное словом «несчастье» как-то не принято называть.
«С Лилькой что-нибудь?» — спрашиваю. Лилька — это жена его, я тебе ее уже очертил.
«Нет, — отвечает мне Жора, — с женой все в порядке, тут хуже, брат Боря, потому и к тебе пришел: соседа слева у меня обокрали».
Черт бы побрал этих циклотимиков, и смех с ними, и грех.
«Не понял, — говорю ему с юмором, — в каком это смысле слева обокрали? С правой стороны, значит, нет?»
Не поддался на юмор Жорик, не оценил моей шутки, голову только поднял, посмотрел укоряюще и снова понурился. Да еще вздохнул при этом. Напиши: «…и вздохнул».
«А ты-то здесь при чем? — спрашиваю. — Что маешься? Не ты же обокрал, я надеюсь?»
«Почти что я, — отвечает. — В том-то и дело, что не я обокрал, а все равно что я».
Сам понимаешь, мне это не понравилось. Я ведь не частный дантист, на дому не практикую, тем более есть определенная профессиональная этика.
«Ну что ж, — говорю я ему довольно сурово, — в милицию ступай, если все равно что ты. Чистосердечное признание — это не домашнее дело».
«Не в чем мне признаваться, — отвечает Жора. — А кто это дело сделал — ума не приложу. Всю ночь сегодня голову ломал, пока наконец Лилька меня к тебе не наладила».
Ох, горе наше горькое, думаю. Добровольных детективов развелось — отбою нет от соучастников. А все ваш брат беллетрист. Нет такого детектива, где бы под ногами у следствия какой-нибудь любитель не путался. И что особенно раздражает — акценты смещены: любитель идет по пятам преступника, а наш брат следователь прокуратуры — по пятам любителя, для страховки, чтобы шею ему кто не свернул.
«Так пускай твой сосед, — говорю я Жоре, — заявление подаст куда надо, если еще не подал. И не ломай себе, пожалуйста, голову: дорогой инструмент».
«Да в том-то и дело, — отвечает мне Жора со слезами в голосе, — в том-то и дело, что не хочет он в милицию заявлять».
«Как так?»
«А так вот. Стыдно ему, понимаешь? Передо мной стыдно».
«Да много ли украли?» — спрашиваю.
«Четыре тысячи пятьсот новыми».
«Ого! — сказал я тогда. — Застенчив твой сосед. Деньги-то у него откуда такие, или не знаешь?»
А Жорик мне на это:
«Ох, понял я, Боря, о чем ты думаешь. Свои у него деньги, законные. Машину старую продал, мебелишку кой-какую… Вот и собралось».
«Он что, переезжать намеревается?»
«Да вроде бы. Теперь уж не знаю».
«Ну вот что, — сказал я сурово. — Если все так обстоит, как ты говоришь, тогда стыдливость твоего соседа мне непонятна. И даже более того: подозрительна».
«Да я ж тебе самого главного не сказал! — вскричал мой Жора. — Когда это дело произошло, в гостях он был у меня. Я сам его затащил на праздник. Ты понимаешь, в чем вся загвоздка? Мы с ним друзья детства, можно сказать. А в милицию надо на меня подавать. На меня и на всю компанию».
Тут я резвиться перестал: компании Жоркины были мне хорошо известны. Кого я только там не видел, пока не перестал захаживать! Мой Жорик с улицы может первого встречного пьяницу привести — помыть, побрить, за стол усадить и представить всем как наилучшего друга. И жалостлив безмерно, оттого и липнет к нему всякая сырь. Как праздник — меньше двух десятков гостей у него за столом не бывает. Юнцы какие-то наглые, приблудные парочки, девицы в поиске, мужья в бегах — одним словом, вавилон, да и только. За двух своих дружков просил меня Жорик однажды, но я его крепко на место поставил, с тех пор и пошла наша дружба на определенную убыль.
«Вот, значит, как, — говорю. — А что ж твой сосед, при таких деньгах к тебе в гости явился?»
«Да нет, ты меня не понял, — отвечает мне Жорик. — Деньги в бумажнике в секретере у него остались. Шкафчик такой, секретер, с откидной этой самой…»
«Ну, ну?»
«Вернулся он от меня — секретер взломан, бумажника след простыл».
«Дома не было никого?»
«Не было. Один он теперь живет. Жена его бросила, голову приклонить некуда, вот он и собирался уехать. А тут такое дело. И дернула меня нелегкая в гости его позвать…»
«Подожди. В котором часу он от тебя вернулся?»
«В час ночи, наверно».
«Ты его провожал?»
«А чего провожать. Сам дошел, хоть и был сильно хороший. Дверь-то налево. Тут, правда, Лилька мусор как раз выносила, он ручкой махнул ей, дверь захлопнул — и загремел. Об калоши, видно, споткнулся. Там у него в прихожей много обуви набросано. Беспорядок в квартире, известное дело, женщины нет… Так и спал до утра, как дворняга, поверх старых ботинок, пока я его утром не разбудил. Но это уже часов в одиннадцать, на другой, естественно, день. А тогда, среди ночи, мне жена говорит: „Ох, упал он, наверно, сходи погляди“. Я пошел, позвонил, постучался, послушал: храпит. Ну, думаю, ладно. Забот у нас своих было выше горла: выгребать за гостями знаешь сколько приходится. Гости в час разошлись, а мы с Лилькой чуть ли не до четырех прибирались. Она у меня заводная: спать не ляжет, пока ни крошки на столе не останется…»
«Значит, утром хватился твой сосед — и сразу к тебе».
«Нет, не так дело было. Сам я утром к нему пришел. По-соседски проведать, ну и опохмелиться в тесном кругу. Лилька моя этих опохмелок не любит. Позвонил я как следует, завозился он в коридоре, встал, дверь открыл. Весь помятый, зеленый. Выяснять сразу начал, не чудил ли у нас. Я его успокоил, а потом и говорю: „А не сбегать ли мне, Вова, за пивком? Только денег у меня кот наплакал“. Он, конечно, обрадовался — и к секретеру. Тут мы с ним вместе все это и увидели».
«Что конкретно увидели?»
«Замок вывернут, дверца эта — или как там ее — на место прислонена и щепочкой заложена, чтоб не падала: замок-то не держит…»
«Накануне замок был цел?»
«Цел, конечно. Я же заходил к нему вечером с Гришкой и с Антоном — в гости звать. И замок был цел, и дверца в порядке, и ключи из нее связкой висели…»
«Прямо так-таки твой взгляд и упал на этот секретер?»
«А там другой мебели считай что и не было. Стул, да стол, да вот этот шкафчик… из прихожей его очень хорошо было видно. Тем более ключи Вовка вынул тогда и с собой забрал. Там и входной был прицеплен».
«А входная дверь, как я понимаю, в порядке…»
«В идеальном. Родным ключом открывал, паразит — тот, который это дело сделал. Ты мне, Боря, помоги его найти: я из него эти деньги вместе с душой выну. А пропил — убью. Это ж уточненная подлость: за столом вместе пить, а потом взять человека и ограбить».
«Подожди. Давай о ключах. Значит, вечером, когда вы к нему зашли, вынул Вова ключи из замка секретера и с собой забрал. А куда он эти ключи положил?»
«В боковой карман пиджака».
«Сам ты это видел?»
«И да и нет. Тут ведь как получилось: за столом он сначала в пиджаке сидел, а потом раскраснелся весь, лихо стало ему, вот и снял он пиджак, на диван кинул, тут ключи из кармана и выпали».
«Что же дальше?»
«Дальше Лилька моя подскочила. Дорогой, говорит, пиджачок, сядет кто, изомнет. Ключи — назад в карман, а пиджак унесла. Это мы сегодня вспомнили».
«И куда унесла?»
«А в прихожей поверх пальто набросила».
«Значит, вы с Вовкой предполагаете, что кто-то из ваших гостей вышел в прихожую, достал ключи из кармана пиджака, потом пошел на площадку, открыл соседнюю дверь, совершил, что задумал, и вернулся. Положил ключи в Вовкин пиджак и опять сел к вам за стол. Так я понимаю?»
«Все правильно. Вовка ничего не предполагает, а я-то думаю, что именно так и было».
«Это как же так — ничего не предполагает? Неужели действительно ничего?»
«Может, и предполагает, но молчит. Все равно ему стало. Я тут предложил собрать кое-какую сумму, а он только рукой махнул. Ладно, говорит, все одно к одному».
«Что одно к одному?»
«Ну, остался бобылем, это в сорок-то лет, а теперь вот еще подарочек. Жить не хочется человеку. Я уж боюсь его одного оставлять. Ночевал он у нас сегодня, да разве уследишь?»
«Слушай, Георгий, — говорю я ему осторожно, — а уверен ли ты, что деньги вообще были?»
«Были, видел я их. Мне Володька еще месяц назад показывал. И бумаги от продажи я видел. Не на всю, правда, сумму, на три восемьсот. „Остальное, — говорит, — по мелочи собралось“».
«А с какой стати он тебе так доверился?»
«Ну, друзья мы с ним. И еще — вроде как бы оправдывался он: не такой уж я, мол, конченый человек, жить и дальше собираюсь».
«А скажи, не могла ли его жена приехать — как раз на праздники? Далеко она сейчас?»
«Далеко, аж в Кемерово укатила. Видел я дролю ее: чернявый такой, сытенький. Нет, брат Боря, жена отпадает: у нее теперь другие праздники. Телеграмму накануне прислала: „Прошлым кончено. Поздравляю весной. Желаю большого счастья“. Я его вчера тоже спросил про жену, не могла ли она и все такое. Он мне телеграмму показал и заплакал…»
Тут мой Жорик тоже заплакал, как ребенок. «Жалко мне его, — говорит. — Если б Лилька моя, — говорит, — такое выкинула, — я бы, я бы, — говорит…» А пока он вздыхал и сморкался, я прикинул так и этак: получалось, что не напрасно Жорик ко мне пришел. Но все же надо было каждый мыслимый вариант проверить.
«Значит, кража произошла в промежутке между девятью вечера и часом ночи, — сказал я, когда Жорик наконец притих. — В девять вышли вы с Гришкой и с Антоном на площадку…»
«Нет, не в девять, а в девять тридцать, — отвечает мне Жорик. — Он не ждал нас совсем и не думал, что в гости пойдет. В куртке был затрапезной, в тапочках. Ну, пока одевался…»
«А вы в это время стояли в прихожей».
«Правильно. Гришка, я и Антон. Но на них ты не думай: золотые ребята. Не стоит на них грешить».
«Это уж позволь мне самому разобраться, кто золотой, а кто не совсем».
«Не сердись на меня, Боря. Я же понимаю, что ты должен чисто работать. Потому и не говорю, на кого у меня глаз имеется. Восемнадцать человек у меня было, вот список. И себя внес, и Лильку, и даже Вовку. Никого не забыл».
«Подожди со своим списком. Ты ответь мне толком, что делали твои Антон и Гришка, пока сосед одевался».
«Гришка все к квартире прицеливался. Хорошая квартира, двухкомнатная, я ему намекнул, что хозяин съезжает, вот и загорелось Гришке эту квартиру снять. Парень он молодой, холостой, дело ясное…»
«А про деньги ты ему тоже намекнул?»
«Нет, про деньги никому ни слова. За кого ты меня принимаешь? И вообще, как только это дело случилось, я сразу к тебе. Хотел было объехать гостей да сам навести следствие, но Лилька отговорила».
«Молодец твоя Лилька. Ну а Антон?»
«Что Антон?»
«Чем Антон занимался в это время, я спрашиваю?»
«Да ничем таким особенным. Стоял и курил».
«Докурил до конца?»
«Понимаю, ты насчет окурка. Нет, Антон у нас деликатный, он даже пепел на площадку стряхивал».
«Значит, трогал замок?»
«Трогал. То есть… ну да, трогал. Тут Володя оделся, вышел к нам уже в полном параде — и чего-то закапризничал. „Ай, да ну, — говорит, — не пойду никуда. Что я буду сидеть как пень среди незнакомых людей да настроение им портить?“»
«Он в гостях-то у тебя часто бывал?»
«Да случалось».
«Отчего ж компания незнакомая? Гришка и Антон, наверно, были ему знакомы?»
«Не были. Я взял их для представительства, чтобы удобнее приглашать. Все-таки коллективная просьба. А насчет других гостей — ты же знаешь, друзей у меня много, каждого пригласить хоть один раз в году надо? Надо. Вот и получается, что состав непостоянный».
«Ну, добро. Закапризничал Вова, и тогда вы втроем…»
«Взяли под руки его и силой из квартиры вывели».
«Зачем же силой?»
«Да мучился человек! — отвечает мне Жорик с простодушием невыразимым. — Сидит в пустой квартире как сыч, за стеной поют и пляшут, попробуй-ка вынеси! Вот и получилось, что мы одни только видели, как квартира осталась пустая. И никто посторонний не мог, только наши, вот эти, из списка».
«А когда вы вышли из квартиры, на площадке никого не было?»
«Никого. Половина десятого, самый час такой для застолья… Хотя стой! Что ж я вру-то тебе? Были люди на площадке. Из моих же гостей. Сипухин стоял, Гоша с Томкой курили. Праздник, сам понимаешь. Кто за столом, кто в прихожей, кто на лестнице проветривается. Отлучился я на минуту — ну, и вышел перекур. Может, все играючи началось: дай, мол, загляну, пока квартира пустая, посмотрю, как другие люди живут. Ну а там уж, с поддачи…»
«Эх, Жора, Жора, „с поддачи“. Дешева твоя пьяная доброта, а обходится дорого».
«Да куда уж дороже. Четыре пятьсот! За два года не заработаешь».
«Не об этом я, ну да ладно. Давай твой список».
Оживился, бумажку мне сунул, в глаза заглядывает преданно: помоги, разберись. А бумажку эту я на память себе оставил. Любопытнейший документ. Аккуратно все по графам расчерчено, каждая графа — это десять минут застольного времени, и если против фамилии в графе стоит крестик, это значит, что десять минут человек сидел за столом на глазах у хозяина. Время отбытия тоже обозначено с точностью, для пьяной компании необыкновенной. Жорик очень гордился этим шедевром и минут, наверно, двадцать объяснял мне, как списком пользоваться.
«Ты, мой друг, — сказал я Жорику, — за столом в тот вечер, наверно, с этим графиком сидел?»
Он не понял сначала, потом обиделся.
«Если ты к тому спросил, был ли я трезвый, так позволю тебя заверить: последнее время меня вообще не берет. Прокалился. А список мы с Лилькой сегодня ночью составляли».
«Володя тоже участвовал?»
«Нет, он к этому делу отношения иметь не хочет. Злится, ругается. Потому мы и дождались, когда он заснул».
«Да, работа проделана гигантская».
«А что ты думаешь? Мы с Лилькой каждую единицу сверили. Она у меня не пьет, да и по хозяйству больше. Угол обзора у нее был пошире. Если я кого из виду терял, так она не теряла».
Я представил себе Лильку и от души ее пожалел: каково обслужить два десятка орущих, пьющих, случайных людей? Нет, не пьянство главное зло. Зло скрывается вот в таких случайных компаниях. В тени одной такой компании десяток преступлений может укрыться. Это я тебе говорю, с Жориком на эту тему смысла не было разговаривать. Урок ему, конечно, будет, но надолго ли этот урок?