В 1983 году Элиот был посмертно удостоен премии «Тони» за лучшее либретто мюзикла…
(«Именование кота», перевод И. Юрьевой)Поэмы 40-х годов – «Ист Кокер» («East Coker», 1940), «Бернт Нортон» («Burnt Norton», 1941), «Драй Сэлвейджес» («The Dry Salvages», 1941), «Литтл Гиддинг» («Little Gidding», 1942), «Четыре квартета» («Four Quartets», 1943) считаются наиболее зрелыми поэтическими произведениями Элиота. Каждая поэма – это размышления, навеянные созерцанием различных пейзажей, в которые поэт вплетает свои суждения об истории, времени, природе языка, а также свои личные воспоминания. В поэмах ясно выражен религиозно– философский взгляд на мир, на жизнь и вечность – жизнь приравнивается к смерти, умирание означает для поэта приобщение к божественному разуму.
В 1948 году Элиоту присуждается Нобелевская премия по литературе «за выдающийся новаторский вклад в современную поэзию». Член Шведской академии А. Эстерлинг в своей речи подчеркнул, что у стихов Элиота «…есть особое свойство – способность врезаться в сознание нашего поколения с остротой алмаза». «Я считаю вручение Нобелевской премии поэту подтверждением общечеловеческой ценности поэзии, –сказал Элиот в ответной речи, – ради одного этого следует время от времени награждать поэтов. Нобелевскую премию я рассматриваю не как признание своих собственных заслуг, но как символ значимости поэзии».
Аверс памятной медали Т.Элиота
В 1957 году Элиот женился на Эсме Валери Флетчер.
Поэт скончался в 1965 году, в возрасте 76 лет, и был похоронен в Ист-Кокер, деревне в Сомерсете, откуда в середине XVII века его предок Эндрю Элиот отправился в Америку.
Элиот был удостоен многих наград. Среди них британский орден «За заслуги» (1948), французский орден Почетного легиона (1954), премия Гете Ганзейского союза (1954). Элиот имел 16 почетных степеней английских, американских и европейских университетов и был почетным членом советов Магдален-колледжа и Мертон-колледжа (Оксфорд).
На протяжении своей жизни Элиот часто ездил на родину, навещал родных, выступал с лекциями, занимался издательской деятельностью. Поэт получил несколько американских наград и был членом научного совета Института фундаментальных исследований в Принстоне в 1948 году и членом совета американской Библиотеки конгресса с 1947 по 1954 год.
Критическая и текстологическая литература, посвященная творчеству Элиота, продолжает появляться и после смерти поэта. По мнению американского исследователя И. Эренпрайса, «…поэзия Элиота проникает в глубины морали и психологии. Элиот понимал меняющуюся, парадоксальную природу наших самых скрытых эмоций и суждений и пытался выразить этот парадокс в своем стиле».
Главные проблемы, поднятые поэзией Элиота – трагизм существования человека, кризис духа в условиях антигуманной современной цивилизации. Модернизм Элиота определялся его позицией неверия в общественный прогресс и нравственные силы людей. Глубокий пессимизм и перерастающая в сатиру ирония вовсю взаимодействуют в его творчестве. Прозревая возможную гибель европейской культуры, Элиот ищет и обретает опору в христианской религии и вере, противостоящих отчаянию и бездуховности.
«Двоякая задача Элиота заключалась в том, – писал английский критик М. Брэдбрук, – чтобы найти истолкование своей эпохи, держа, как учил величайший из поэтов, Зеркало лицом к Природе, и вместе с тем следовать образцам истинного совершенства».
Памятная плита Томасу Стерну в Вестминстерском аббатстве, в «уголке поэтов». Лондон. Великобритания
Переводы произведений Т.Элиота на русский язык появились еще в 60-е годы, однако в полной мере познакомиться с его творчеством наш читатель смог только после 1985 года, когда были изданы его сборники стихотворений и поэмы «Полые люди» и «Бесплодная земля»…
Глава XIV Уильям Фолкнер (Faulkner) 1949, США
Уильям Фолкнер
Американский романист и новеллист Уильям Катберт Фолкнер (25 сентября 1897 – 6 июля 1962) родился в Нью-Олбани (штат Миссисипи). Он был старшим из четырех сыновей управляющего делами университета Марри Чарлза Фолкнера и Мод (Батлер) Фолкнер. Его прадед, Уильям Кларк Фолкнер, во время войны Севера и Юга служил в армии южан и был автором известного в то время романа «Белая роза Мемфиса». Когда Фолкнер был еще ребенком, семья переехала в город Оксфорд, на север штата, где писатель прожил всю жизнь. До школы Уильяма, застенчивого, замкнутого мальчика, учила читать мать, а в 13 лет он уже писал стихи, посвященные Эстелл Олдхэм, девочке, в которую был влюблен. Школу Фолкнер не закончил, и некоторое время работал в банке у своего деда.
Из-за туманных финансовых перспектив, Фолкнер не смог жениться на Эстелл, и, когда девушка в апреле 1918 года вышла замуж за другого, «…жизнь для него, – как выразился его брат Джон, – кончилась». Фолкнер хотел вступить добровольцем в армию, но ему отказали по причине малого роста.
Приехав к своему другу в Йельский университет, Фолкнер решает записаться в Канадские военно– воздушные силы и в июле поступает в военную школу в Торонто. Когда же спустя несколько месяцев первая мировая война закончилась, Фолкнер вернулся в Оксфорд и стал посещать занятия в университете Миссисипи.
Его литературный дебют состоялся в 1919 году – стихотворение «Дневной сон фавна» («L'Apres-midi d'un faune») было опубликовано в журнале «Нью рипаблик» («New Republic»).
В этом доме родился и жил У.Фолкнер
В 1920 году Фолкнер бросил университет, так и не получив диплома, и по приглашению романиста и театрального критика Старка Янга переехал в Нью-Йорк, где работал продавцом в книжном магазине Элизабет Пролл. Через некоторое время будущий писатель вновь возвращается в Оксфорд и устраивается почтмейстером при университете, пока его не увольняют за чтение книг на рабочем месте.
В 1922 году в студенческой газете университета Миссисипи в Оксфорде был опубликован рассказ «Холм». Позднее, в 1925 году, Фолкнер создает удивительный симбиоз этого рассказа и первого своего стихотворения «Дневной сон фавна» рассказ «Нимфолепсия». Опубликован он был все в том же университетском журнале после смерти писателя…
…Он шел, а впереди, извиваясь словно змея, ползла его собственная тень, пока холм, наконец, не накрыл своей темнотой обоих. Его тяжелые башмаки были серыми от дорожной пыли, серой от пыли была его роба. Пыль – то было благословение, снизошедшее на него за дневные труды. Он уже не вспоминал, как жали они пшеницу, как потом работали вилами, натирая руки о натруженную и гладкую, словно шелк, рукоять, заглядывая в широкий зев амбара, словно в пропасть, уходящую вверх. Полова, словно насекомые, не кружилась больше перед его глазами в своем солнечном хороводе.
Дневные заботы ушли. Теперь его ждал неприхотливый комковатый ужин и глухой сон в дощатом бараке. А завтра снова работа, пока тень его не совершит свой очередной круг.
Он миновал холм: тот напоследок зацепил его краешком своей тени. Пред ним была сумрачная долина – за нею золотился в закате выпуклый холм. Внутри долины, средь лиловых теней, покоился городок. Там его ждали еда и сон. Но, может быть, словно живой слепок забытой мелодии, на дороге еще возникнет девушка, вся в капельках жары, в чем-то синем и льняном: и как многие другие молодые пары, они лягут под луной, и золотая пшеничная пыль налипнет на их разгоряченные тела.
Он миновал холм: тот напоследок зацепил его краешком своей тени. Пред ним была сумрачная долина – за нею золотился в закате выпуклый холм. Внутри долины, средь лиловых теней, покоился городок. Там его ждали еда и сон. Но, может быть, словно живой слепок забытой мелодии, на дороге еще возникнет девушка, вся в капельках жары, в чем-то синем и льняном: и как многие другие молодые пары, они лягут под луной, и золотая пшеничная пыль налипнет на их разгоряченные тела.
Вот он, городок. Над серыми досками забора нависают ветки, усеянные яблоками, еще зелеными до оскомины. Вот амбар и сарай: словно огромные серые улья, а в них – пустые соты, из которых вытек весь мед золотого дня. А вон там, чуть дальше, здание суда, торжественное, достойное пера Фукидида. Но если подойти поближе, можно увидеть, что его почти ионические колонны испещрены черными грязными пятнами от притушенных сигарет.
Из кузницы неподалеку гулким эхом раздавался стук молота о наковальню, размеренный как призыв к вечерне.
Он остановился, объятый предзакатной прохладой. Жар уходил из его натруженного тела. Он взглянул на церковь в отдалении: острый шпиль отбрасывал тень на землю, словно знак рукотворный. Он нагнулся и снял башмаки, высыпал из них пыль и песок. Черные подошвы его ног были грубыми и зернистыми. Он снова одел башмаки и опять ощутил их влажное и теплое нутро.
Многие книги У.Фолкнера были написаны в этом кабинете писателя
Между тем красное горнило солнца опускалось все ниже и ниже, золотые язычки пламени перебегали с ветки на ветку, повсюду на листьях играли предзакатные переливы.
Он уставился на багряную кисточку закатного огня, мелькавшего меж сосен, и подумал: господи, как живая. Заблудшее пламя, что отправилось на поиски своей родной свечи.
Сам не зная почему, но он твердо был уверен теперь, что видит девушку – там, вдалеке. Какое-то мгновение с еще неосознанным любопытством он наблюдал, как движется ее маленькая фигурка: словно пущенный кем-то солнечный зайчик. Девушка остановилась, а потом вдруг исчезла. Ослепленный на мгновение, он замер. Затем, жадной поступью самца, устремился вперед.
Он перемахнул через изгородь под тупые взоры чей-то припозднившейся на пастбище скотины, и грузно побежал через пшеничное поле, в сторону леса.
Колосья хрупко расступались под его напором, с колючим шуршанием колотились о колени: сзади оставалась легкая пышная борозда.
Чтобы достичь леса, ему пришлось перебраться еще через одну изгородь. На холмистой опушке леса он замер: закат щедро позолотил его щетину. Пред ним возникли охряные, бледно– лиловые стволы клена и березы: их растопыренные ветки разбивали закатный цвет на множество оттенков. Здесь, на краю леса, сосны были словно отлиты из железа и бронзы – живой символ вечной гулкой тишины: закатное золото стекало с них каплями, а редкая трава внизу словно занималась огнем, который перебегал все дальше и дальше и, наконец, угасал в глубоком мраке соснового бора. Неподалеку, раскачиваясь на ветке, чирикнула птичка и вспорхнула прочь.
Обложка популярного американского журнала «Time» за 1939 год с портретом У.Фолкнера
Сейчас он стоял на невысоком холме, на пороге зеленого собора деревьев, опустошенный и дрожащий словно овца, прислушиваясь к звукам уходящего дня. День сочился из щелей мироздания, словно из кувшина или корыта, что дали от старости трещину. Там, за зелеными колоннами, кто-то невидимый воспевал тихую молитву. Он медленно двинулся вперед, вот-вот готовый столкнуться со священником, который остановит его словами назидания.
Но ничего подобного не произошло. День продолжал затихать беззвучно, и словно движимый притяжением земли, он начал медленно спускаться вниз с холма, вдоль широкого ряда молчаливых деревьев, погружаясь в сиреневый сумрак. Здесь, внизу, уже более не было солнца: лишь верхушки леса были слегка позолочены, да между черных стволов, словно за каминной решеткой, дотлевали остатки дня. И тогда он познал страх.
Он вдруг вспомнил обрывки дня: как глотал с сотоварищами по очереди холодную воду из кувшина, как шумно работала средь пшеницы жнейка – словно накидывала железный хомут на вздыбленную соловую кобылицу. Он вспомнил и про настоящих лошадей, помогавших им в работе: лошадей, которые, наверное, целый день мечтают об овсе насущном да об отдыхе в тени старой конюшни, пропитанной сладким запахом аммиака. Он вспомнил о черных дроздах, что порхали над пшеницей словно рассеянный по ветру бумажный пепел. Он вспомнил, как перекатывались его натруженные мышцы под выгоревшей голубой рубахой, как он переговаривался с другими батраками или просто слушал их разговор. Всегда рядом есть кто-то твоего роду-племени. Человек есть что угодно, кроме безмолвия. И теперь, оказавшись среди безмолвия, он испугался.
Здесь было нечто превыше вожделения женского тела. А может быть этот животный инстинкт специально заманил его в ловушку, подальше от безопасного места, и теперь бросил его тут одного? «Если я найду ее, я буду спасен», вдруг подумал он, сам еще не зная, спасет ли его само соитие или простая дружеская беседа. Но теперь вокруг себя он видел одни лишь холмы, разделенные тут и там небольшой извилистой речкой. Под черной ольхой и ивами текла темная вода: лишенная солнечного света, она показалась ему зловещей. «Эта река – словно линия жизни, словно глубокая длинная морщина на ладони мира. Я вполне могу утонуть здесь», – с ужасом вдруг подумалось ему. Вокруг кружились комары, деревья замерли, горделивые как боги: тусклый туманный воздух словно покровом прикрывал его собственное ничтожество.
Спустя много лет снова на обложке журнала
Деревья: он привык низводить их до уровня бревен, но эти деревья молчали со смыслом. Он знал, что такое дома из бревен, он кормил лесом костры, готовил себе пищу, питая огонь лесом; он долбил деревянные лодки, чтобы удержаться на воде, перебираясь от земли к земле. Но эти деревья… Нет… Эти деревья смотрели на него, словно готовясь к мести. Ибо тут не было другого огня, кроме закатного, не было другой воды, кроме той, что не подпустит к себе ни одну лодку. Потому что над всем этим царил Бог, и привычные понятия постепенно покидали его. Здесь был Бог – он словно не замечал человека, но и не впускал его, чужака, невесть зачем забредшего сюда.
Он медленно опустился на колени, опершись руками о землю: он почувствовал ее живое тепло и приготовился к смерти.
Но ничего не случилось, и он открыл глаза. Над ближним холмом, меж деревьев, он увидел звезду, одинокое светило – сейчас это было все равно, что увидеть собрата. Впрочем, светило было слишком далеко, чтобы он устыдился. Он встал и пошел обратно по направлению к городку. И тут ему преградила путь река. Мысль, что придется искать переправу, наполнила его новым страхом. Он попробовал помечтать об ужине и о том, что, возможно, еще доберется до этой девушки.
Но никак не покидало ощущение, что только что он оскорбил своим присутствием какое-то божественное существо. И теперь словно чувствовал над собой незримое колыханье чьих– то распростертых крыльев. Первый страх, однако, прошел, но все равно – он побежал изо всех своих сил. Может, надо было остановиться и проверить, он ли это по-прежнему, но он бежал и бежал. Здесь, в глухом сумраке, он увидел старое дерево, поваленное через реку. «Пройди, прошагай», твердил ему разум, но ноги несли его что есть мочи. Кусок гнилой коры подался под ногами и гулко шлепнулся в темный бурчащий поток. Он поскользнулся и, проклиная собственную неуклюжесть, будто видел уже со стороны, как начинает падать. «Ты умрешь», говорил он себе, ощущая в воздухе чье-то незримое присутствие: притяжение воды уже заглушило собственные мысли. На какое-то мгновенье, одним своим полуобморочным зрением, он увидел темные водяные недра, бревно через реку, контуры деревьев, пульсирующих и живых, воздевших ветви кверху, словно в немом, обращенном к Богу жесте. Его падение было как смерть, под чьей-то блеклый и невидимый смешок. Он переживал, что умирает, и не хотел этого. Затем вода приняла его.
Река приняла его. Но это было нечто большее, чем просто вода. Темные недра шарили под его одеждой, откидывали со лба мокрые пряди. И вдруг под рукой, словно змея, проскользнуло чье-то быстрое бедро: среди темных пузырей воздуха промелькнула чья-то нога. У самого дна по спине его прошелся чей-то острый сосок. И в этом медленном взбудораженном колыхании он увидел смерть – в облике девушки, бьющейся в предсмертной агонии, сверкающую смерть-утопленницу, поджидавшую его. И тогда, отплевываясь водой, он вынырнул на поверхность.