Что в первый раз, когда их сном прекрасным
Божественная двинула Любовь!..
– Вы вдохновили меня на сочинение «Божественной поэмы». Но вы не просто прекрасны, вы талантливы.
Подошедший доктор Коровкин с изумлением поймал себя на том, что не испытывает никакого желания пресекать неумеренные комплименты московской знаменитости – и на него композитор произвел самое благоприятное впечатление. Умеют же москвичи с первой минуты казаться родными! Тонкое, умное, чуть расширяющееся к скулам лицо, высокий лоб, несколько запавшие глазницы.
– Необходимо слияние всех искусств, – говорил Скрябин, – но не такое театральное, как у Вагнера. Искусство должно сочетаться с философией и религией в нечто неразделимо-единое. У меня есть мечта создать такую мистерию…
Хрупкий человек с просветленным лицом говорил о «божественной игре» как основе миротворчества и художественного творчества, о сущности искусства, о социализме, о религии, о последнем своем произведении – Третьей симфонии. Потом смешался и, глядя в глаза Брунгильде, произнес:
– Прошу разрешения телефонировать вам и пригласить на исполнение Третьей симфонии. Я приехал, чтобы услышать отзывы Римского-Корсакова и Глазунова.
– Конечно! – воскликнула Мура. – А где вы остановились? Есть ли у вас здесь родные?
– У нотоиздателя Митрофана Петровича Беляева, на Николаевской. Прошу и вас, Мария Николаевна, и вас, дорогой доктор, не отказать.
Три пары восторженных влюбленных глаз провожали удаляющуюся тонкую фигурку московского гостя. И потому никто не обратил внимания, как из противоположных дверей появился Илья Михайлович Холомков.
– А я вас ищу, – сказал он, будто ничего не случилось. – Имею поручение от неизвестного господина.
– Никаких поручений, тем более от неизвестных, – недовольно буркнул доктор Коровкин.
– Молодой человек обратился ко мне, видел, как я с вами беседовал перед концертом. Просил передать записку для очаровательной брюнетки.
– Очаровательной брюнетки? – механически переспросила Брунгильда, думая о Скрябине.
Мура вспыхнула и взглянула на Клима Кирилловича.
– И где эта записка?
Илья Михайлович протянул девушке листок бумаги. Мура развернула записку и прочла: «К вашему образу следует прибавить шляпу с большими перьями. Траурными».
Глава 5
В цирк Павел Миронович Тернов отправился с превеликим удовольствием. На вечернее представление он уже опаздывал и беспокоился, что не увидит под куполом цирка знаменитую итальянскую канатоходку. Хотя шанс у него был: номера обычно идут от худшего к лучшему, и скользящую по проволоке, натянутой на невозможной высоте, красотку наверняка выпустят к концу представления – на афишах ее имя набиралось самым крупным шрифтом, а на рекламных тумбах в людных местах и на бортиках конок помещалось и изображение черноглазой синьорины с ярким смеющимся ртом, в ее пухлых пальчиках неизменно дымилась зажженная пахитосочка.
Впрочем, юный кандидат на судебные должности не знал, о чем ему более мечтать, – о том, чтобы лицезреть отважную синьорину Чимбалиони в воздухе или в ее гримерке, где она будет так близко, что удастся разглядеть ее во всех подробностях.
С Литейного извозчик свернул на Симеоновскую улицу, переехал по мосту через взбухшую Фонтанку и с трудом отыскал на запруженной экипажами и «ваньками» площадке место, где можно высадить пригревшегося под суконной полостью седока.
Здание цирка окутывала плотная пелена из снежной мороси, но даже она не могла скрыть праздничного сияния гирлянд из разноцветных электрических лампочек, обвивавших фасад, вход, окна. От хлеставшей в глаза, слепящей мокряди, от ярких огней, решительно пробивавшихся сквозь влажный мрак петербургской ночи, – Павлу Мироновичу казалось, что сказочный дворец, куда ему предстояло войти, колеблется, того и гляди растает в тумане.
Внутри было тепло и сухо. Швейцар с почтением принял верхнюю одежду от молодого человека при исполнении служебных обязанностей; другой цирковой служитель, в зеленой с золотом униформе, проводил Павла Мироновича в зал, где восседали нарядные дамы и барышни, мужчины в штатском, военные, купцы с окладистыми бородами, дети, – синьорина Чимбалиони готовилась к номеру и никого не принимала.
Павел Миронович удобно устроился в предложенном ему кресле и с удовольствием уставился на покрытую желтыми опилками арену, где под звуки бравурной музыки ходили на задних ногах, как маленькие собачки, шесть вороных лошадок, одной величины, с пучками из розовых и голубых перьев на голове. Повелевал ими стройный дрессировщик с длинными черными, немного волнистыми, волосами. Потом лошадки убежали, за ними последовал артист в обтягивающем белом с блестками костюме, и на смену им явился пожилой, с седыми висками наездник: серый в яблоках жеребец выделывал па марша, польки, вальса, галопа и даже танцы с пантомимой. Потом ловкая, легкая девица в короткой белой, тоже с блестками, юбочке скакала, стоя на спине лошади, заставляла ее мчаться с удивительной быстротой, перепрыгивать через препятствия в полный карьер. Потом появились клоуны: рыжий в немыслимом балахоне – знаменитый Комикакимант – изображал цирюльника, другой – путешественника-англичанина. Цирюльник разбросал по арене огромных размеров гребенку, головную щетку, бритву и гонялся за англичанином в черном сюртуке и цилиндре. Наконец цирюльник настиг свою жертву, усадил на бочку и покрыл англичанину лицо и голову какой-то густой пеной с помощью гигантской кисти, какими летом красили дома. Англичанину удалось сбежать, но рыжий настиг его и, размахивая кистью, как шпагой, загнал в бочку, повалил ее и покатил прочь с арены.
Пока клоуны смешили публику, бесшумные служители готовили последний номер первого отделения: специальными приспособлениями натягивали под куполом толстый трос. Зал погрузился в полную темноту, заиграла нежная музыка, прожектор высветил обвитое цветочной гирляндой огромное кольцо метрах в трех над ареной: в нем сидела, помахивая затянутыми в белое трико ножками, хорошенькая девица с зажженной пахитоской в правой руке. Кольцо поднималось все выше и выше, пока не достигло едва видимой проволоки. Не выпуская пахитоску, черноволосая артистка скользнула на проволоку и стала расхаживать и поворачиваться на ней, сперва в красных башмачках, потом на коньках, потом на ходулях, умудряясь сменять их на крохотной площадке, куда упирался один из концов проволоки. С восторгом и замираннем, вжавшись в кресла и обратив лица вверх, смотрели взрослые и дети на блестяще тренированную итальянку – она безупречно владела своим телом, поражала силой мышц и чувством равновесия. Царица купола работала без лонжи. Красная коротенькая юбочка колыхалась вокруг полных ножек, рука с зажженной пахитоской описывала немыслимые круги. В завершение номера девица отколола от красно-черного корсажа с глубоким декольте букет алых розочек и швырнула его в публику. Грянул шквал аплодисментов, и первое отделение закончилось.
В антракте Павел Миронович побродил по фойе, скушал мороженое и сфотографировался с обезьянкой на плече. Он считал, что в антракте в гримерной несравненной Шарлотты наверняка толпа поклонников, и ему лучше отправиться в святая святых – за кулисы, когда начнется второе отделение. Фойе постепенно пустело, после третьего звонка публика переместилась в зал. В последний раз Павел Миронович был на цирковом представлении в детстве. В старших классах гимназии и тем более в университетских кругах цирк считался зрелищем недостойным, низким, для публики простодушной и невзыскательной. Но сегодня юный юрист не был согласен с этим мнением: цирк – зрелище захватывающее в любом возрасте. Он не удержался и заглянул в зал, где на арену медленно выплывали четыре слона в плоских красных шапочках, вышитых золотом, посмотрел, как они одновременно вставали, подняв заднюю левую ногу, вздохнул и направился в гримерную к синьорине, чтобы побеседовать с ней наедине.
Гримерная Шарлотты Чимбалиони поразила кандидата Тернова. Он застыл на пороге и озирал райские кущи – пышные букеты живых цветов, в корзинах и вазах, загромождали все видимое пространство. Тернов с трудом различил между ними пуфики, зеркало со столиком, софу, стол.
– Кто там еще? – услышал он недовольный голос хозяйки.
Павел Миронович откашлялся и шагнул вперед.
Из-за голубой, с вышитыми шелком павлинами, ширмы выглянула кудрявая головка циркачки.
– Сюда нельзя, я переодеваюсь, извольте выйти, – сказала она приветливо.
Павел Миронович, углядев обнаженное плечико Шарлотты, взволновался и поспешил ответить:
– Синьорина Чимбалиони, прошу вас одеться и выйти. Я представитель Окружного суда. И у меня к вам есть несколько вопросов.
– Ой, как интересно, – кудрявая головка скрылась за ширмой, раздались какие-то шорохи и неопределенные звуки, затем невидимая циркачка весело продолжила: – Присядьте, я сейчас. Как вас зовут?
– Тернов, Павел Миронович, помощник судебного следователя, – представился юный юрист, оглядывая стены комнатки небожительницы. – Явился в целях проведения дознания.
Из-за ширмы выскочила невзрачная девица, а следом за ней появилась сама Шарлотта.
– Чужих не пускать, – приказала циркачка в спину убегающей ассистентке и улыбнулась.
Павел Миронович густо покраснел, ибо не смог отвести взгляда от стройных, обтянутых ажурными белыми чулками с блестками ножек девушки, выглядывающих из-под распахивающегося полупрозрачного пеньюара.
Лукавая итальянка, не двигаясь с места, наблюдала за смущенным визитером.
«Специально выбивает меня из колеи», – мелькнуло в парализованном мозгу кандидата.
– Мне нравится, когда мною любуются, – заявила Шарлотта, грациозно передвигаясь по комнатке, ловко лавируя между столиками, пуфиками, цветами и всякими чудесными вещами, без которых немыслим цирковой мир.
Тернов провожал взглядом фигурку в просвечивающем пеньюаре и внимательно слушал.
– Надеюсь, я вас не смущаю своим видом? Полагают, что женщины нашего круга подвержены разврату, и мужчины не считают нужным соблюдать приличия. Глупости все это. Никакого разврата. И тело человека, особенно женщины, совершенно и прекрасно – это известно с античных времен. Разве я виновата, что моя красота вызывает похоть? Мне стыдиться нечего. Пусть стыдятся мужчины. А вы, юный мой друг, если доживете до глубокой старости, на что я очень надеюсь, убедитесь сами – через сто лет никакого разврата не будет. Даже слова эти люди забудут. Станут брать старые книжки, станут их читать и спрашивать у своих бабушек и дедушек, а что такое блуд? А что такое срам? А что такое похоть? Люди будущего будут знать только одно слово – любовь…. Да вы присаживайтесь.
Синьорина Чимбалиони в продолжение всего монолога успела разыскать пепельницу, перенести ее на столик возле Тернова, затем уселась в кресло, закинула ногу на ногу и, так и не дождавшись от гостя огня, закурила длинную пахитоску.
– А вы превосходно говорите по-русски, – выдавил из себя Тернов: он наконец примостился на низенький пуфик и судорожно сцепил пальцы рук, положив их на колени.
– А я русская. – Шарлотта засмеялась. – На афишах мой сценический псевдоним. А то ведь наша публика как устроена? Нам, если рискует собой русская циркачка, – тьфу, неинтересно. А если на проволоке под куполом итальянка… О! Это так романтично, необычно! Это возбуждает!
Она презрительно скривила губки и вновь поднесла пахитосочку ко рту.
Вдохнув облачко белесоватого дыма, Тернов закашлялся, а когда поднял глаза на собеседницу, то увидел ее жесткий прямой оценивающий взор.
– Извольте изложить ваши вопросы, – сказала она сухо.
– Мы проводим дознание по делу о смерти господина Сайкина.
Синьорина смотрела немигающим взором на тоненькую шею, выглядывающую из-под туго накрахмаленного белоснежного воротника, и юный кандидат отметил, что она нисколько не удивилась известию о смерти любовника.
– Умер-таки старый греховодник. – Она удовлетворенно вздохнула и откинулась на спинку кресла. – А при чем здесь я? И зачем дознание?
– А вы не догадываетесь? – быстро парировал Тернов.
– Что? Укокошила какая-нибудь подружка? – циркачка нимало не смутилась. – Впрочем, мне все равно, туда ему и дорога.
Грубый жаргон в чувственных пунцовых губках неприятно поразил Тернова.
– Но ведь и вы… э… тоже… – замямлил он.
– Что вы хотите сказать? – Шарлотта округлила сильно подведенные глаза. – Да, мы вместе весело проводили время. Играла я с ним, баловалась. Развлекалась, если так вам понятнее. Так, по-пустому. В нем было – что и нравилось мне! – этакое сочетание напора и робости. Сомневался в своей мужской силе, что ли?
– А на каком основании вы так думаете? – Тернов зарделся.
– На ужинах в ресторане всегда требовал сельдерей. Ну… Впрочем, вы этого не знаете, у вас этих страхов нет…
В ее голосе Тернову послышалось что-то насмешливо-двусмысленное.
– Так, может, в момент наиболее невыносимых домогательств вы и убили его? – спросил он.
– Чем? – Циркачка фыркнула, затянулась пахитоской и выпустила очередное ароматное облачко. – У вас есть факты, чтобы подозревать насильственную смерть?
– Есть, – сказал Тернов. – Вы вполне могли довести его до сердечного приступа.
Шарлотта с интересом воззрилась на розовощекого кандидата.
– Где вы были прошлой ночью? – насупился тот.
– Как где? В ресторане! Есть сотни две свидетелей! Уехала оттуда в час – и сразу домой.
– И вашего возвращения домой, конечно, никто не видел?
Тернов заметил, что пальчики с пахитоской задрожали.
– Вы думаете, я наносила господину Сайкину ночной визит?
– Я собираю факты, – важно изрек Тернов. – И считал необходимым побеседовать с вами, ибо о ваших отношениях с покойным издателем знал весь город. А смерть его, как утверждают врачи, наступила между двенадцатью и двумя часами ночи.
Синьорина Чимбалиони загасила пахитоску и расстегнула пуговки на прозрачном пеньюаре, выставив напоказ полуобнаженную пышную грудь, стянутую черным гипюром, что позволяло разгуляться юношескому воображению, блуждающему между светлыми и темными пятнышками.
– А что вы думаете о повести Конан Дойла «Автомобиль Иоанна Крестителя»? – спросил Тернов, судорожно пытаясь сохранить нить разговора.
– Ничего не думаю. А при чем это здесь?
– О нем много пишут в газетах. – Тернов сглотнул слюну и поднял взор на недоуменное личико чернокудрой циркачки.
– Не читаю газет, не читаю книг, – ответила Шарлотта, – скучно. А если не верите, Джулия подтвердит. Джулия!
Она громко крикнула, и, видимо, скрывающаяся за дверью, ассистентка тотчас появилась в проеме.
– Скажи господину следователю, что я книги и газеты в руки не беру, – велела черноокая красавица и потянулась к вазе, из-за которой достала свой фотографический портрет.
– Клянусь всем святым, – хихикнула неприятная Джулия, а вероятнее всего, Фекла или Перепетуя…
– Сейчас проводишь господина Тернова, – безапелляционно заявила Шарлотта, – и дай мне скорее карандаш. Хочу подарить такому милому юноше портрет на память о нашей встрече.
Шустрая Джулия проскользнула в комнатку, метнулась куда-то и через миг протянула хозяйке карандаш. Кандидат Тернов, еще не опомнившийся от смены впечатлений и запутавшийся в своих мыслях, автоматически встал – его выдворяли. Но выдворяли так, что он не мог возразить ни слова против.
– Вот. – Шарлотта победоносно улыбнулась, поднялась и приблизилась к Тернову. Заглядывая ему в глаза снизу вверх, она произнесла: – Я написала здесь: «Милому сыщику. Шарлотта».
Протянув опешившему Павлу Мироновичу свой фотографический портрет, она отступила на шаг.
Кандидат Тернов откланяться не успел, так как за дверью раздались шумные голоса и на пороге возникли два господина. Один из них – скромный стройный мужчина средних лет, с темной бородкой клинышком и острыми усами, другой – высокий старик благообразного вида, совершенно лысый, в пенсне.
– Где наша богиня? – мелодичный баритон старика странно контрастировал с морщинистым лицом и седой бородкой.
– У меня настоящее приключение, господин Копелевич! – Шарлотта кокетливо повела головкой. – Вы не поверите, что я сейчас пережила! Сердце до сих пор стучит бешено! Ах!
Она приложила ладошки к груди и, рухнув в кресло, стала болтать в воздухе стройными ножками. Глаза у визитеров замаслились.
– Такой юный красавец, – старик, глядя на Тернова, плотоядно облизал блеклые губы острым розовым языком, – такой поклонник не может не взволновать, не то, что мы, старики.
– Ой насмешили, ой уморили. – Шарлотта продолжала призывно перебирать аппетитными ножками. – Господин Полянский, где ваши ландышевые капли?
– Всегда к вашим услугам. – Мужчина средних лет поклонился. – Но, думаю, лучшее лекарство для вас – коньяк. Лихач ждет. Предлагаю лечиться в ресторане.
– И юношу захватим с собой. – Старик обошел Тернова и опустился на софу. – Он, душечка, взволнован не меньше вашего. Ему тоже коньяк не помешает. Окаменел ваш прекрасный Аполлон. Душечка, собирайтесь быстрее, а то юноша никогда не вернется к жизни.
В словах старика Тернову, неподвижно застывшему с портретом циркачки в руках, почудилось что-то зловещее. Кое-что подозрительное прозвучало и из прелестных уст Шарлотты. Как настоящий охотник, он все более входил в азарт и теперь боролся с подступающим искушением. Провести весь вечер, а может, и всю ночь в такой интересной компании, где, благодаря коньяку, развяжутся языки – и что-нибудь нужное наверняка выплывет. Полюбоваться еще синьориной Чимбалиони! Приложила или не приложила она свою ручку к смерти господина Сайкина, но, в любом случае, не каждый из универсантов может похвастать, что провел вечер в обществе блестящей, отважной Шарлотты!