Произошла размолвка, и в результате все германские дивизии, находившиеся на австрийском фронте, переведены были немцами на север, на свой фронт. Генерал Конрад, тем не менее, повел наступление на Луцк—Ровно.
В конце августа я получил от генерала Брусилова приказание идти спешно в местечко Клевань, находившееся между Луцком и Ровно, в 20 верстах от нас, где находился штаб 8-й армии. Приведя дивизию форсированным маршем в Клевань к ночи, я застал там полный хаос. Со стороны Луцка наступали австрийцы, тесня какие-то наши ополченские дружины и спешенную кавалерию, никакого фронта по существу уже не было, и путь на Ровно был открыт.
Я развернул дивизию по обе стороны шоссе и после долгих поисков вошел, наконец, в телефонную связь со штабом армии. Узнал, что положение серьезное и штаб предполагал было эвакуировать Ровно, что у Клевани спешно формируется новый корпус (39-й) из ополченских дружин, которые, по словам Брусилова, «впервые попадают в бой и не представляют никакой боевой силы». Начальнику этого корпуса, генералу Стельницкому, я входил в подчинение. Брусилов добавил, что он надеется, «что фронт все же получится довольно устойчивым, опираясь на “Железную” дивизию, дабы задержать врага на речке Стубель».
Положение дивизии было необыкновенно трудным. Австрийцы, вводя в бой все новые силы, распространялись влево, в охват правого фланга армии. Сообразно с этим удлинялся и мой фронт, дойдя, в конце концов, до 15 километров. Силы противника значительно превосходили нас, почти втрое, и обороняться при таких условиях было невозможно. Я решил атаковать. С 21 августа я трижды переходил в наступление, и тремя атаками «Железная» дивизия приковала к своему фронту около трех австрийских дивизий и задерживала обходное движение противника. Но 8—11 сентября, после тяжких боев, австрийцам удалось оттеснить нас за р. Горынь.
Между тем генерал Брусилов, получив в свое распоряжение 30-й корпус генерала Зайончковского и направив его к р. Горыни, решил выйти из создавшегося трудного положения переходом в наступление правым крылом армии (три корпуса) с целью выхода и утверждения на р. Стыри. После долгих споров с главнокомандующим генералом Ивановым, не желавшим допускать наступление крупными силами, Брусилов настоял на своем, и наступление началось.
«Железная» дивизия шла в центре фронта. Блестящими атаками колонн генерала Станкевича и полковника Маркова противник был разбит 16 и 17 сентября, причем частью уничтожен, частью взят в плен. И 18 сентября дивизия, по собственной инициативе преследуя быстро отступавших австрийцев, форсированными маршами пошла на Луцк, и 19-го числа я атаковал уже сильные передовые укрепления его. Бой шел беспрерывно весь день и всю ночь.
Против нас было 2½ австрийских дивизии, прочно засевших в хорошо подготовленных окопах. Стрелки дрались уже на самой позиции, были взяты пулеметы и пленные, захвачены два первых ряда окопов. Но дальнейшее продвижение казалось для нас непосильным, мы понесли большие потери, и войска устали. Генерал Стельницкий даже не предлагал мне помощи своих ополченских частей, понимая ее бесполезность.
Чтобы помочь моей захлебнувшейся фронтальной атаке, генерал Брусилов приказал генералу Зайончковскому атаковать Луцк с севера. Тут необходимо сделать отступление совсем не боевого свойства, дабы пояснить дальнейший ход событий.
По особенностям своего характера, Зайончковский внес элемент прямо анекдотический в суровую и эпическую боевую атмосферу. Получив распоряжение Брусилова, он отдал по своему корпусу многоречивый приказ, в котором говорилось, что «Железная» дивизия не смогла взять Луцк, и эта почетная и трудная задача возлагается на него… Припоминал праздник Рождества Богородицы, приходящийся на 21 сентября… Приглашал войска «порадовать матушку царицу» и в заключение восклицал: «Бутылка откупорена! Что придется нам пить из нее – вино или яд, покажет завтрашний день».
Подобная «беллетристика» совсем несвойственна нашему воинскому обиходу; впрочем, я узнал об этом приказе только по окончании операции.
Но «пить вина» на «завтрашний день» Зайончковскому не пришлось. Наступление его не подвинулось вперед, и он потребовал у штаба армии передать ему на усиление один из моих полков, что и было сделано. Я остался с тремя. Кроме того, в ночь на 23 сентября получаю приказ из армии: ввиду того, что Зайончковскому доставляет большие затруднения сильный артиллерийский огонь противника, мне, по его просьбе, приказано вести стрельбу всеми моими батареями в течение ночи, «чтобы отвлечь на себя неприятельский огонь».
Стрелять в течение всей ночи, когда у нас каждый снаряд на учете! Но приказ я исполнил. Вероятно, понять мои чувства может только тот, кто был на войне и попадал в такое положение… Австрийцы мне не отвечали. С их стороны раздалось только три выстрела, причем одна граната попала в камин штабной хаты. По воле судьбы она не разорвалась.
Эта нелепая стрельба обнаружила врагу расположение наших скрытых батарей, и к утру положение моей дивизии должно было стать трагичным. Я вызвал к телефону своих трех командиров полков и, очертив им обстановку, сказал:
– Наше положение пиковое. Ничего нам не остается, как атаковать.
Все три командира согласились со мной.
Я тут же отдал приказ дивизии: атаковать Луцк с рассветом.
Брусилов потом писал об этом эпизоде так: «Деникин, не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк одним махом, взял его, во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк».
Вслед за сим Зайончковский донес о взятии им Луцка. Но на его телеграмме Брусилов сделал шутливую пометку: «…и взял там в плен генерала Деникина».
За первое взятие Луцка[112] я был произведен в генерал-лейтенанты. Требование Зайончковского о награждении его Георгиевским крестом не прошло.
Ниже увидим, что я нажил себе жестокого врага…
* * *За всю Луцкую операцию «Железная» дивизия взяла в плен 158 офицеров и 9773 солдат, т. е. количество, равное ее составу. Но и мы были изрядно потрепаны и через два дня были сменены и по обыкновению выведены в резерв командующего армией.
Соседние 8-й и 30-й корпуса, опрокидывая австрийцев, вышли к Стыри. Генерал Конрад, сильно обеспокоенный разгромом своего левого крыла, обратился за помощью к германскому командованию, и вскоре мы обнаружили к северу от Луцка движение немецкого корпуса в охват нашего правого фланга.
В дальнейшем произошло нечто совершенно несуразное, и я до сих пор не мог установить обстоятельств этого дела по первоисточникам, ибо они находятся в руках у большевиков. Но если верить генералу Брусилову, то он получил от главнокомандующего фронтом приказ: «Бросить Луцк и отвести войска в первоначальное положение» (к Клевани), а корпусу генералу Зайончковского, с приданной ему «Железной» дивизией, «спрятаться в лесах восточнее Колки и, когда немцы втянутся по дороге Колки—Клевань, неожиданно ударить им во фланг, а остальному фронту перейти тогда в наступление»…
Эта «стратегия», больше похожая на детскую игру в прятки, свидетельствовала о весьма слабой военной квалификации как генерала Иванова, так и его нового начальника штаба генерала Саввича.
Линия Стыри и Луцк, доставшиеся нам ценою таких героических усилий, были брошены без давления противника. Вся Луцкая операция, стоившая нам столько крови и таких потерь, пошла прахом…
Корпуса скрыть в лесу, конечно, не удалось, и в результате оба противника, русский корпус и немецкий, развернулись друг против друга в дремучем, заболоченном Полесье, понастроили из поваленных деревьев, перевитых колючей проволокой, укрепления, и оба перешли к обороне.
Под предлогом лесистой местности штаб отнял мою артиллерию, передав ее другой дивизии. Когда я явился к генералу Зайончковскому, он сухо и наставительно прочел мне свою директиву, по которой три моих полка были распределены по его дивизиям, а четвертый взят в корпусный резерв. «Железная» дивизия расформирована, и я оставлен не у дел.
Я не возражал, только внутренне улыбнулся, ибо знал, что такое распоряжение исполнено быть не может. Действительно, получив директиву Зайончковского, Брусилов немедленно приказал ему «вернуть дивизию в распоряжение ее начальника и дать дивизии самостоятельную задачу».
Командир корпуса поставил нас вдоль лесной речки Кармин, и начались наши злоключения.
Зайончковский приказал дивизии атаковать противостоящих германцев. Я попробовал перейти в атаку раз, потом еще раз, понеся потери, был отбит и убедился в невозможности одержать успех по болоту, против уже укрепившихся немцев, не имея артиллерии. Командир корпуса в течение нескольких дней присылал резкие и категорические приказания перейти в атаку, угрожая отрешить меня от командования за неисполнение.
Не находя возможным вести людей на верную гибель и считая операцию явно обреченной, я отмалчивался. Зайончковский пожаловался в штаб армии, последний потребовал прямого соединения со мной телеграфной линией, и генерал Брусилов телеграфировал мне: «Что у вас происходит, объясните?»
Я отвечал, что принял личное участие в последней атаке 14-го полка, и очертил всю обстановку, доложив, что для меня и моих командиров ясно, что дивизию посылают на убой.
Через час генерал Зайончковский получил приказание Брусилова этой же ночью сменить своими частями «Железную» дивизию, которая возвращается в резерв командующего.
Первый и единственный раз я встретил такое жестокое и оскорбительное отношение к дивизии и к себе. Ибо всюду, куда бы ни появлялась наша «пожарная команда», ее встречали с чувством облегчения и признания.
На этом эпизоде кончилась «скитальческая жизнь» «Железной» дивизии по разным корпусам. В составе 8-й армии сформирован был новый 40-й корпус, в который вошла моя дивизия и отличная 2-я стрелковая дивизия во главе с достойным начальником генералом Белозором. Про этот корпус генерал Брусилов выразился так: «По составу своих войск этот корпус был одним из лучших во всей Русской армии».
* * *Тотчас по сформировании 40-му корпусу пришлось вступить в бой. Между Юго-Западным и Западным фронтами образовался промежуток в 60 км, наблюдаемый только спешенной кавалерией. Правда, это была лесисто-болотистая линия Полесья, которая, однако, вовсе не была непроходимой. Германцы все более подвигались к северу, заняли Чарторийск и все время угрожали охватом правому флангу нашей армии и прорывали связи ее с Западным фронтом. Поэтому генерал Брусилов решил вторично коротким ударом правого крыла (30-й, 40-й и конный корпуса) исправить фронт, выйдя снова на р. Стырь.
Началась Чарторийская операция, которая составляет одну из славнейших страниц истории «Железной» дивизии. «На 4-ю стрелковую дивизию,– писал Брусилов,– возложена была самая тяжелая задача – взять Чарторийск и разбить германскую дивизию».
В ночь на 16 октября дивизия развернулась против Чарторийска и Новоселок, в следующую ночь переправилась через Стырь и в течение двух дней разбила, потопила и пленила австро-германцев на фронте в 18 км. Левая колонна (генерал Станкевич, полковник Марков, капитан Удовиченко[113]), направленная мною на запад и юго-запад, опрокидывая врага, шла неудержимо вперед, в то время как правая колонна полковника Бирюкова (16-й стрелковый полк), брошенная на Чарторийск, с огромным подъемом, без выстрела, атаковала город с тыла, одним порывом взяла его, почти уничтожив занимавший его 1-й гренадерский Кронпринца полк, захватив орудия, пулеметы и обозы.
Переправившаяся через Стырь по мостам, наведенным 16-м полком, 2-я стрелковая дивизия также успешно гнала противника правее нас, но дойдя до Лисово, не смогла дальше развить своего наступления ввиду неуспеха соседнего кавалерийского корпуса.
К утру 20 октября «Железная» дивизия завершила свой прорыв – 18 км по фронту и свыше 20 км в глубину, располагаясь в виде буквы «П». Справа и слева мы вели упорные бои, но с фронта против нас никого не было. Наша артиллерия громила город Колки, в глубоком тылу противника, где находился штаб всей левой его группы. Замешательство и растерянность австро-германцев были так велики, что в течение двух дней на фронт полковника Маркова выходили обозы, транспорты и почта противника, которые он перехватывал.
Нам удалось подслушать телефонный разговор генерала, командовавшего районом Колки, в котором он доносил начальству о безнадежности своего положения. Впоследствии, изучая австрийскую официальную историю вой-ны, я находил в каждой строчке подтверждение тогдашнего их разгрома. Нужен был напор со стороны 30-го корпуса генерала Зайончковского, стоявшего левее нас, и весь левый фланг австрийских армий был бы опрокинут.
Еще 5 октября я неоднократно обращался в штаб своего корпуса и в штаб армии, прося двинуть вперед правый фланг 30-го корпуса, хотя бы только для обеспечения моего движения. Штаб армии производил давление на Зайончковского, но он противился. «Деникин сообщает, что он занял уже Яблонку,– говорил он по аппарату начальнику штаба армии,– но я в этом сомневаюсь, так как упорство врага на моем фронте ничуть не ослабело».
И хотя после взятия мною Куликовичей против правого фланга 30-го корпуса стояли только спешенные кавалерийские части, он за все время операции так и не сдвинулся с места.
По мере расширения прорыва 2-й и 4-й стрелковых дивизий я настойчиво доносил о необходимости использовать этот прорыв, влив в него спешно новые крупные силы. Генерал-квартирмейстерская часть штаба горячо поддерживала меня, но обычно столь энергичный Брусилов почему-то колебался. И момент был упущен…
Когда, в конце концов, мне прислали 105-ю дивизию, то, во-первых, было уже поздно, а во-вторых, дивизия эта, ополченская, при первом же напоре противника отступила так поспешно, что только отягчила наше положение.
Между тем противник спешно стягивал со всех сторон подкрепления. На схеме австрийского официального описания войны впоследствии я увидел по крайней мере 15 полков, действовавших против моего фронта, не считая всяких сборных команд. Постепенно сжималось австро-германское кольцо вокруг прорвавшихся дивизий. Полковник Марков, занимавший выдвинутое положение у Яблонки, по телефону докладывал мне:
– Очень оригинальное положение. Веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!
Теперь, с некоторой уже «исторической перспективы» взирая на эти далекие события, испытываю все то же чувство глубокого умиления и гордости перед неугасимым воинским духом, доблестью и самоотверженным патриотизмом моих соратников по «Железной» дивизии.
Не только Маркову, но и всей дивизии в течение двух суток (20 и 21 октября) пришлось драться фронтом на все четыре стороны. И не только паники – ни малейшего падения духом, ни малейшего колебания не было в рядах моих славных стрелков.
К утру 22 октября, распоряжением командира корпуса, дивизия была отведена к с. Комарово.
Прорыв был ликвидирован, не принеся нам пользы…
Усилившийся противник еще в продолжение двух недель вел бесплодные атаки против Чарторийского фронта, неизменно отбиваемые русскими войсками. «Железная» дивизия в последний раз 9 ноября переходила всем своим фронтом в контратаку, разбив австро-германцев и нанеся им большой урон. Всего за Чарторийскую операцию мы взяли неранненых пленных 8,5 тысяч.
С половины ноября на нашем фронте наступило полное затишье, длившееся до весны 1916 года. Первый наш отдых от начала войны.
Итак, поставленная 8-й армии тактическая задача была выполнена: мы прочно утвердились на Стыри. Но Ставка и штаб главнокомандующего обратили внимание на то, что были упущены неожиданно открывшиеся стратегические возможности. Следовательно, надо было найти виновного. И тут опять сказались некоторые характерные черты Брусилова. Историю нашего прорыва в своих записках он излагает так: «Два соседа, корпусные командиры, 30-го и 40-го, сговориться не сумели и только друг на друга жаловались. Виновного в нерешительности (!) командира 40-го корпуса [генерал Воронин] пришлось сместить, но время было упущено, германцы успели прислать серьезную поддержку своим разбитым частям».
Таким образом, генерал Воронин, войска которого вторглись глубоко в неприятельское расположение и этим создали, неиспользованную свыше, возможность, был отрешен от командования, а генерал Зайончковский, не исполнивший приказа и не тронувшийся с места во все время прорыва, остался безнаказанным.
* * *5 сентября государь назначил великого князя Николая Николаевича главнокомандующим на Кавказ и сам вступил в Верховное командование российскими вооруженными силами. Этому предшествовали безрезультатные попытки целого ряда политических деятелей, в том числе и письменное обращение восьми министров, предостеречь царя от опасного шага. Мотивами выставлялась, прежде всего, трудность совмещения управления государством и военного командования.
Оппозиционные министры докладывали, что при таком решении государя и особенно принимая во внимание отсутствие какой-либо правительственной программы по общей политике и коренное расхождение их во взглядах с председателем Совета министров Горемыкиным[114], они «теряют веру и возможность служить с пользой ему [царю] и родине». Другим официальным мотивом был риск брать на себя полную ответственность за армию в тяжкий период ее неудач.
А мотивы, волновавшие очень многих, но не высказываемые официально, были – страх, что отсутствие военных знаний и опыта у нового Верховного главнокомандующего осложнят и без того трудное положение армии, и опасение, что на ней отразится влияние Распутина.