Часы бѣгутъ, время летитъ. Сказочная страна снова прекрасна.
Близъ одного водопоя считаетъ добрѣйшій Карнѣй Григорьевичъ за должное пропустить впередъ насъ чужой экипажъ. Это русское семейство. Они ѣдутъ скорѣе насъ. Мы видѣли ихъ еще въ Корби; но, такъ какъ мы сегодня выѣхали на много раньше, то они не должны бы были нагнать насъ. Мы снова терпимъ отъ пыли, которую они поднимаютъ, и дѣлается невозможно дышатъ.
Тогда я ударяю Карнѣя кулакомъ по плечу и даю ему понять, что онъ натворилъ.
Онъ смотритъ съ минуту на насъ съ какимъ-то ужасомъ и удерживаетъ лошадей.
Онъ какъ-будто ничего не понимаетъ и попросту хочетъ ѣхать дальше. Тогда я выпрыгиваю изъ экипажа, держу лошадей и дѣлаю отчаянные жесты; однако его изумленіе при видѣ недуга, овладѣвшаго мною, становится все больше и больше. Онъ видитъ пыль, которая тихо и неподвижно стоитъ на томъ мѣстѣ дороги, гдѣ проѣхалъ экипажъ, она щиплетъ ему глаза такъ же точно, какъ и намъ, — это известковая пыль, она бѣлымъ слоемъ покрываетъ экипажъ, но того, что мы не можемъ ѣхать въ ея облакахъ, этого Карнѣй не можетъ постичь. Я долженъ держать лошадей цѣлыхъ пять минутъ, пока, наконецъ, становится возможнымъ ѣхать дальше. Мнѣ постепенно становится яснымъ, почему повелѣніе, царская воля такъ необходима этому великому народу.
Люди эти въ извѣстныхъ дѣлахъ черезчуръ глупы, они могутъ бродить на волѣ въ степи и пасти овецъ, заниматься своей землей и сдѣлать два-три удара заступомъ. Но въ отвлеченыхъ вещахъ мозгъ ихъ слишкомъ неразвитъ….
Я внутренно даю себѣ слово сдѣлать Карнѣю небольшой вычетъ по пріѣздѣ въ Тифлисъ.
Луна свѣтитъ уже ярко. Пять часовъ; солнце и луна одновременно освѣщаютъ окрестности; въ воздухѣ тепло. Этотъ мірокъ не похожъ ни на одинъ другой, извѣстный мнѣ, и мнѣ снова приходитъ на умъ, что я охотно остался бы здѣсь на всю жизнь. Мы теперь уже спустились такъ низко, что вновь начались виноградники, въ лѣсу растутъ орѣхи, а солнце съ луною свѣтятъ, словно соперничая.
Чувствуешь себя совсѣмъ безпомощнымъ при видѣ всего этого великолѣпія, если бы я жилъ здѣсь, то могъ бы каждый день созерцать его и бить себя въ грудь отъ изумленія. Здѣшній народъ выдержалъ борьбу, грозившую погубить его, но преодолѣлъ все, онъ силенъ, здоровъ, цвѣтущъ, и доходитъ нынѣ численностью до десяти милліоновъ. Разумѣется, кавказцу незнакома игра на повышеніе и пониженіе на биржѣ Нью-Іорка, его жизнь не есть бѣгъ взапуски, онъ имѣетъ время жить и можетъ стряхнуть съ дерева свою пищу или зарѣзать овцу, чтобы добыть себѣ пропитаніе.
Но развѣ европейцы и янки не люди болѣе высокаго разбора? Богъ вѣсть. Только Богъ, и никто другой знаетъ это, настолько это вѣрно. Нѣкоторые велики только потому, что окружающая ихъ обстановка мала, потому что столѣтіе мелко, несмотря ни на что. Я думаю о великихъ именахъ, исключительно въ предѣлахъ моего собственнаго призванія, о цѣломъ длинномъ рядѣ именъ, сочленахъ пролетаріата. Я охотно промѣняю дюжину ихъ единственно на коня при Маренго. Достоинства имѣютъ перемѣнную цѣну: ореолъ театральной славы здѣсь соотвѣтствуетъ блестящему поясу тамъ, и обоихъ поглощаетъ время, обоихъ время размѣниваетъ на другія цѣнности. Кавказъ, Кавказъ! Не напрасно черпали изъ твоихъ источниковъ величайшіе гиганты поэзіи, какихъ только знаетъ міръ, великіе русскіе поэты.
Шесть часовъ. Мы теперь на двѣ тысячи метровъ ниже, чѣмъ высота Дарьяльскаго ущелья. Солнце зашло, свѣтитъ одна луна, здѣсь тепло и томительно тихо.
Дорога вдругъ начинаетъ вновь подниматься, и мы ѣдемъ шагомъ. Горы становятся ниже, онѣ превращаются въ длинные хребты, надъ которыми высоко плывутъ облака. Сильно темнѣетъ. Мы подъѣзжаемъ къ станціи Анануръ.
* * *Много людей стоитъ на улицѣ, благодаря теплому воздуху. Мы выходимъ изъ экипажа и входимъ въ домъ. Человѣкъ, котораго мы принимаемъ за хозяина, говорить намъ что-то и загораживаетъ дорогу. Онъ говоритъ не по-русски, а, вѣроятно, на одномъ изъ кавказскихъ нарѣчій. Мы складываемъ свои вещи и не обращаемся больше къ хозяину. Вдругъ вырастаетъ передъ нами одѣтый въ черкеску человѣкъ, который сообщаетъ намъ на бѣгломъ французскомъ языкѣ, что во всей станціи нѣтъ ни единаго свободнаго мѣстечка.
Что же дѣлать?
Онъ подзываетъ маленькаго человѣчка, который стоитъ въ невѣроятно огромномъ бурнусѣ внизу на дорогѣ; его зовутъ Григорій. Какъ только Григорій слышитъ, о чемъ идеть дѣло, онъ утвердительно киваетъ головой, увѣряя, что мы найдемъ себѣ пристанище, и указываетъ намъ впередъ.
Мы вытаскиваемъ свои вещи снова, усаживаемся въ экипажъ и ѣдемъ. Григорій бѣжитъ подлѣ насъ. Ему никакъ не менѣе пятидесяти лѣтъ, но онъ бѣжитъ, словно мальчикъ, несмотря на свой огромный кафтанъ и массу оружія, которымъ онъ обвѣшанъ.
Григорій приводитъ насъ къ удивительному двухъэтажному каменному дому, стоящему на каменныхъ же столбахъ. Никогда не видывалъ я ничего смѣшнѣе. Домъ, со множествомъ удивительнѣйшихъ норокъ, лазеекъ и засадъ. Намъ отводятъ комнату во второмъ этажѣ. Можемъ ли мы получить эту комнату въ свое исключительное распоряженіе?
Да. И наши вещи вносятся въ домъ. Нельзя ли достать бифштексъ съ картофелемъ, хлѣба и пива? Григорій киваетъ и летитъ внизъ по лѣстницѣ въ своемъ кафтанѣ.
Мы выходимъ и оглядываемся: темныя, совсѣмъ низкія горы; лунный свѣтъ, на югѣ башеньки и купола монастыря, на желѣзныхъ крышахъ котораго отражается сіяніе луны. Блестящіе купола на темномъ фонѣ ночи изумительно красивы. Внизу по дорогѣ бродятъ люди и лошади, почтарь проѣзжаетъ мимо и трубитъ въ свой рогъ.
Когда мы приходимъ домой, то навстрѣчу намъ выходитъ Григорій и сообщаетъ, что былъ на станціи, но не могъ добыть намъ бифштекса. Не хотимъ ли мы чего-нибудь другого? — И Григорій вытаскиваетъ изъ складокъ на груди своего кафтана живого цыпленка. Мы утвердительно киваемъ, и находимъ, что жареный цыпленокъ — превосходное блюдо. Григорій снова летитъ внизъ.
Черезъ нѣсколько времени Григорій уже зарѣзалъ цыпленка; мы видимъ изъ своего окна яркій свѣтъ на дворѣ: Григорій разводитъ огонь и дѣйствуетъ за повара.
Очагъ находился подъ открытомъ небомъ, топливомъ служатъ стволы подсолнечника, который походитъ здѣсь на небольшія деревца, и горитъ превосходно. Григорій ставитъ на огонь горшокъ съ водою; когда вода нагрѣлась, обмакиваетъ онъ въ нее цыпленка и принимается ощипывать его. Онъ кажется при свѣтѣ огня маленькимъ и темнымъ, словно подземный духъ. Григорій аккуратно дѣлаетъ свое дѣло, раньше, — чѣмъ начать жарить, онъ опаливаетъ пухъ до самаго корня.
Намъ подаютъ поѣсть, и кушанье на вкусъ превосходно; но уже во время ужина начинаютъ насъ такъ кусать клопы, что мы перестаемъ ѣсть раньше, чѣмъ бы хотѣли. Насѣкомыя выползаютъ изъ дивана, на которомъ мы сидимъ за недостаткомъ стульевъ, и взбираются на насъ. Славная намъ предстоитъ ночь, думаемъ мы и рѣшаемъ лечь спать, какъ только можно позже. Мы снова выходимъ на воздухъ.
У Григорія внизу лавка, онъ купецъ, и когда онъ не прислуживаетъ намъ, то стоитъ въ лавочкѣ и продаетъ разные превосходные нѣмецкіе товары, которыхъ у него настоящее изобиліе. Не безъ гордости показываетъ онъ намъ эти товары, привезенные такъ издалека, карманныя зеркальца, портмонэ и перочинные ножи.
Но, кромѣ того, въ его лавкѣ лежитъ еще цѣлая груда кавказскихъ ковровъ, и они-то интересуютъ насъ гораздо болѣе. Если бы только не такъ далеко было до дому! И если бы, къ тому же, ковры не были такъ тяжелы! Но они не дороги и въ высшей степени искусно сотканы. Женщины, которыя изготовили эти мастерскія произведенія искусства, имѣли, повидимому, безконечно много времени.
На улицѣ тихо, на дорогѣ нѣтъ больше ѣзды, но люди и не думаютъ отправляться на покой. Тамъ и сямъ на краю дороги сидятъ люди и болтаютъ между собою, дѣлая это совершенно такъ же, какъ и сосѣди у насъ дома; покуриваютъ свои трубочки, опираются руками на колѣни и вертятъ соломинку между пальцами.
Лошади со станціи ходятъ по лугу и пощипываютъ тамъ и сямъ травку, далѣе за стѣной одного дома кто то играетъ на струнномъ инструментѣ и подпѣваетъ.
Мы прислушиваемся и подходимъ ближе. Это молодой мальчикъ, его пѣсня звучитъ однообразно, но хватаетъ насъ за душу. Мелодія напоминаетъ намъ народныя пѣсни, изданныя Торомъ Ланге; здѣсь текстъ ихъ становится глубоко понятенъ намъ, и мы сознаемъ, какимъ изящнымъ поэтомъ былъ этотъ датчанинъ-изгнанникъ.
Становится поздно, но мальчикъ все еще сидитъ тамъ у дома и играетъ, а старые и малые сидятъ и болтаютъ у края дороги. У людей здѣсь такъ много времени, что одинъ-два часа совсѣмъ не играютъ никакой роли. Выпала сильная роса, лугъ становится сырымъ, но здѣшніе люди могутъ примириться и съ сыростью, къ ней они привыкли съ раннихъ лѣтъ. Когда же они встаютъ и идутъ, то кажутся словно вылитыми изъ стали. По всему Кавказу люди таковы, даже пастухъ, даже погонщикъ быковъ выступаетъ такъ свободно и легко, выставивъ грудь впередъ, и эластичной походкой. Женщинъ здѣсь видно мало, онѣ держатся особнякомъ, магометанство еще глубоко коренится въ этомъ народѣ.
Лошади со станціи ходятъ по лугу и пощипываютъ тамъ и сямъ травку, далѣе за стѣной одного дома кто то играетъ на струнномъ инструментѣ и подпѣваетъ.
Мы прислушиваемся и подходимъ ближе. Это молодой мальчикъ, его пѣсня звучитъ однообразно, но хватаетъ насъ за душу. Мелодія напоминаетъ намъ народныя пѣсни, изданныя Торомъ Ланге; здѣсь текстъ ихъ становится глубоко понятенъ намъ, и мы сознаемъ, какимъ изящнымъ поэтомъ былъ этотъ датчанинъ-изгнанникъ.
Становится поздно, но мальчикъ все еще сидитъ тамъ у дома и играетъ, а старые и малые сидятъ и болтаютъ у края дороги. У людей здѣсь такъ много времени, что одинъ-два часа совсѣмъ не играютъ никакой роли. Выпала сильная роса, лугъ становится сырымъ, но здѣшніе люди могутъ примириться и съ сыростью, къ ней они привыкли съ раннихъ лѣтъ. Когда же они встаютъ и идутъ, то кажутся словно вылитыми изъ стали. По всему Кавказу люди таковы, даже пастухъ, даже погонщикъ быковъ выступаетъ такъ свободно и легко, выставивъ грудь впередъ, и эластичной походкой. Женщинъ здѣсь видно мало, онѣ держатся особнякомъ, магометанство еще глубоко коренится въ этомъ народѣ.
Когда мы возвращаемся домой, то диваны для спанья намъ уже приготовлены; на каждомъ постлано по два кавказскихъ одѣяла. Григорій, чтобы порадовать насъ, далъ намъ новыя одѣяла изъ своей лавки. Спать намъ здѣсь наврядъ ли удастся, но постели забавны, а одѣяла просто великолѣпны.
Вдругъ Григорію приходитъ въ голову, что моей спутницѣ необходима простыня, такъ какъ онъ видитъ, что мы, противъ обыкновенія, не привезли съ собою простынь.
Григорій образованный человѣкъ, его купеческая жизнь внушила ему твердыя понятія объ опрятности, и они мучатъ его, такъ что онъ не можетъ видѣть постели безъ простынь. Чтобы показать ему, какъ поступаютъ генералы во время похода, я завертываюсь не раздѣваясь въ одѣяла и свертываюсь калачикомъ. Григорій допускаетъ это безъ возраженій, онъ не хочетъ вмѣшиваться и спорить съ господиномъ генераломъ, но летитъ внизъ, въ свою лавку, отрываетъ аршина два полотна, которые и даритъ моей спутницѣ въ качествѣ простыни. Сдѣлавши это, онъ кланяется и уходитъ. Мы помышляемъ одно время вынести и хорошенько вытрясти ковры, раньше чѣмъ ими воспользоваться, но отказываемся отъ этой мысли, чтобы не обидѣть Григорія. Тогда мы укладываемся въ надеждѣ на возможно лучшій исходъ.
Кто то стучитъ въ окно.
Я выхожу и нахожу на дворѣ Карнѣя. Онъ хочетъ уговориться относительно часа отъѣзда на завтра. Я беру его за воротникъ и спускаюсь съ нимъ по лѣстницѣ. Мы выходимъ на свѣтлое пространство близъ лавки и здѣсь я показываю Карнѣю по своимъ часамъ, что мы выѣдемъ въ пять часовъ.
Карнѣй твердо стоитъ на шести часахъ.
Вдругъ чей то голосъ обращается къ Карнѣю на его родномъ языкѣ, я оборачиваюсь и оказываюсь носъ къ носу съ офицеромъ. Проклятый полицейскій поѣхалъ-таки за нами слѣдомъ, какъ говорилъ. Онъ кланяется мнѣ слегка, обращается затѣмъ съ неоцѣненно повелительнымъ жестомъ къ Карнѣю и произноситъ нѣсколько отрывистыхъ словъ. Потомъ вытаскиваетъ свои часы, показываетъ на цифру пять и говоритъ: итакъ, въ пятъ, какъ назначилъ князь! Потомъ указываетъ ему на дорогу внизъ и говоритъ: ступай! На это въ отвѣтъ Карнѣй снимаетъ свою кучерскую шляпу и мгновенно удаляется.
Я остаюсь одинъ съ офицеромъ.
Я надѣюсь, что вы получили приличное помѣщеніе, говорить онъ. Я остановился въ станціонномъ домѣ. Я очень упрекаю себя, что наложилъ запрещеніе на одну комнату, которую въ иномъ случаѣ получили бы вы и ваша спутница. Я не зналъ, что здѣсь все будетъ такъ переполнено.
Мы получили хорошее помѣщеніе, отвѣчаю я и пристально смотрю на него.
Очень радъ. Покойной ночи, говоритъ онъ, и уходитъ.
Итакъ, онъ сдержалъ слово и послѣдовалъ за нами. Я снова поколебался въ своей увѣренности. Онъ все-таки могъ быть отличнымъ полицейскимъ чиновникомъ, хотя и хотѣлъ втянуть меня на соглашеніе съ нимъ. Основываясь на томъ, что я читалъ относительно русскихъ чиновниковъ, подкупъ между ними совсѣмъ не является чѣмъ то неслыханнымъ; тотъ намекъ на извѣстный исходъ и былъ, пожалуй, вѣрнѣйшимъ признакомъ того, что онъ дѣйствительно полицейскій чиновникъ. Мнѣ, право, не доставляло никакого удовольствія знать, что меня преслѣдуютъ, и я хотѣлъ, благословясь, спросить завтра утромъ у этого человѣка, сколько онъ считаетъ нужнымъ получить съ насъ за свободу; иначе онъ былъ бы, чего добраго, въ состояніи велѣть задержать насъ при самомъ въѣздѣ въ Тифлисъ.
Я хотѣлъ такимъ образомъ завтра утромъ пойти къ нему на станцію и откупиться, чтобъ можно было безъ огорченій и заботъ встрѣтить день.
Съ такою слабостью въ сердцѣ отправился я въ постель.
X
Въ высшей степени безпокойная ночь. Жесткія доски кровати и ужасные клопы всю ночь безъ перерыва безпокоили насъ. Въ половинѣ пятаго пришелъ Карнѣй и постучался, какъ разъ когда мы, наконецъ, крѣпко заснули.
Но вовсе не было въ намѣреніяхъ Карнѣя разбудить насъ только для того, чтобы ѣхать дальше, лошади и не думали стоять запряженными у крыльца, онъ явился съ единственною цѣлью узнать, не можемъ ли мы отложить часъ отъѣзда до шести часовъ. Карнѣй какъ былъ, такъ и остался тяжкимъ крестомъ.
Я колебался, долженъ ли я поколотить его, или сдаться на его требованіе?
Я избралъ нѣчто среднее, взялъ его вновь за воротникъ, свелъ внизъ по лѣстницѣ, до самой улицы, стряхнулъ его и приказалъ тотчасъ же итти за лошадьми, и Карнѣй отправился, но моя энергія, повидимому, не вошла ему въ плоть и кровь.
Время ожиданія могъ я, такимъ образомъ, употребить на то, чтобы разыскать полицейскаго, извиниться передъ нимъ за свой ранній визитъ и передать ему требуемую сумму. Я раздумывалъ, можно ли мнѣ будетъ взять съ него расписку, пожалуй, это оскорбило бы его, между порядочными людьми въ этомъ не было необходимости.
Но, Богъ вѣсть, сколько я долженъ буду ему выложить! Само собою разумѣется, я сталъ бы требовать сумму обратно, а если бы это ни къ чему не повело, то поставилъ бы на видъ русскому правительству различныя дипломатическія осложненія.
Но послѣ холоднаго обтиранія и превосходной баранины, изготовленной намъ Григоріемъ на завтракъ, мое мужество снова возросло. Крѣпкій сонъ въ послѣднюю минуту, конечно, такъ же не повредилъ мнѣ, - короче сказать, нервы мои окрѣпли и успокоились; я хотѣлъ переупрямить полицейскаго. А если ужъ нѣтъ другого исхода, ну, тогда онъ задержитъ меня при самомъ въѣздѣ въ Тифлисъ, этакая собака, проклятый мошенникъ! Какъ? Задержать меня? Онъ! Ха, за, ха, этотъ человѣкъ былъ обманщикъ, жидъ, который пробовалъ повыжать изъ меня денегъ.
Я хотѣлъ донести на него. Если бы онъ въ эту минуту на выстрѣлъ приблизился ко мнѣ, я бы ужъ вдолбилъ ему это въ голову. Онъ поступилъ бы всего умнѣе, еслибъ на три шага близко не подходилъ ко мнѣ. Эй, Григорій! Григорій явился.
Что слѣдуетъ ему получить за постой? Шесть рублей.
Что это взбрело малому въ голову? Я предлагаю ему два рубля. Мы соглашаемся на трехъ. Несмотря на это, мы разстаемся друзьями. Если подумать хорошенько, то нѣтъ мнѣ равнаго, чтобы постоять за себя, если только захочу!
Но Карнѣй не является. Когда было уже половина шестого, я вышелъ и сталъ искать. Я нашелъ его за спокойной бесѣдой съ кучеромъ того русскаго семейства, которое вчера обогнало насъ. Лошади были запряжены, но онъ попросту предоставилъ имъ стоять и болталъ себѣ да болталъ.
Когда онъ увидѣлъ меня, то самъ нѣсколько оживился, вспрыгнулъ на козлы и выѣхалъ. О, — о, съ добрѣйшимъ Карнѣемъ собирался я серьезно потолковать въ Тифлисѣ. Пока мы укладывали въ экипажъ наши вещи, было уже преблагополучно шесть часовъ; Карнѣй таки добился своего срока отъѣзда. Такъ какъ мнѣ не хотѣлось уѣхать отсюда, словно бродягѣ, то я вошелъ въ лавку, чтобы попрощаться съ Григоріемъ. Тамъ стоялъ также и полицейскій чиновникъ. Онъ опять поразилъ меня. Я отказался отъ моего намѣренія что-либо вдолбить ему въ голову и механически попрощался съ Григоріемъ.
Полицейскій чиновникъ приподнялъ шляпу и обратился ко мнѣ со слѣдующими словами:
Вы будете отдыхать въ Цилканахъ, гдѣ я также остановлюсь. Я ѣду на часъ позже васъ.
И я не убилъ его на мѣстѣ, я чувствовалъ себя, словно разбитымъ, и не могъ бы въ данную минуту оказать противодѣйствія ни единой человѣческой душѣ. Да и какого мужества можно было ожидать отъ человѣка, напролетъ неспавшаго двѣ ночи и, кромѣ того, совсѣмъ изнемогающаго отъ кавказской лихорадки. Я былъ разъ навсегда свободенъ отъ упрековъ.
Богъ вѣсть, не было ли у этого всемогущаго русскаго шефа сыщиковъ, кромѣ того и ручныхъ кандаловъ въ карманѣ. Развѣ онъ не задержалъ передъ этимъ однимъ единственномъ словомъ по телеграфу всѣхъ почтовыхъ лошадей во Владикавказѣ…
Мое положеніе было въ общемъ таково, что я вынужденъ былъ сдаться на капитуляцію, и идти своею дорогою.