На заводе Барро появилась новая печь переплава. Маленькая, всего-то на три пуда стали, но, работая на кислородно-водородном топливе, она вполне обеспечивала температуру до тысячи семисот градусов, Цельсия естественно. Топливом печку обеспечивал электролизер, работающий от динамо-машины, которую крутил сорокасильный бензиновый мотор.
А печка нужна была для того, чтобы отливать цилиндры новых моторов, на этот раз – стальные.
Я где-то когда-то прочитал, что на знаменитых "рус фанерах" как раз стояли простенькие моторы как раз со стальными цилиндрами, и именно сталь позволила сделать первый отечественный авиационный мотор. Авиация у меня в списке приоритетных задач не стояла, но хороший мотор в этом списке был – и он получился. Не совсем сразу – но уже в конце апреля на трактора стали ставиться новые сорокасильные моторы со стальными цилиндрами и головками. В результате новый мотор полегчал до всего лишь шести пудов – причем "дополнительные" по сравнению с чугунной моделью десять сил были получены исключительно увеличением оборотов. Потому что стальной цилиндр получился гораздо тоньше, охлаждаться стал лучше – тем более, что количество пластин воздушного радиатора удалось увеличить вдвое по сравнению с чугунным вариантом.
Печку же я построил исключительно из жадности. Пока первые мотоциклы делались на основе сломанного шатуна из "Борзига", Илья пошуршал справочниками и нашел-таки подходящую сталь, по крайней мере для клапанов (цилиндры тогда уже было решено делать чугунными). Подходящую сталь делала небольшая шведская компания Улофа Линда – и сталь эта была ванадиевая: похоже у шведа как раз и было одно из месторождений "природно-легированной руды", в которой ванадий и был обнаружен впервые.
Правда, продавал швед эту сталь исключительно в виде шестиугольных дюймовых прутков, и для выделки из нее подходящих заготовок приходилось изрядно потрудиться кузнецам. Но даже после этого в стружку уходило больше восьмидесяти процентов металла, а стоила эта сталь хотя и полтора рубля, но не за пуд (как "соседская"), а за фунт. На один мотоцикл дорогой стружки выделывалось полтора фунта, а на трактор – уже и вовсе шесть, так что "жаба задушила" и пришлось выдумывать печь исключительно для переплава этого очень ценного сырья.
Однако пользы печка принесла гораздо больше задуманного изначально.
Прежде всего, печь получилась очень даже высокотемпературная, и в ней удалось сварить нихром. Оказывается, этот незатейливый сплав еще никто не придумал. А еще никто не придумал и нержавеющую сталь. Самое забавное, что высокохромистые стали уже варили, но вот хрома чуть-чуть недокладывали. Но мне пока было не до нержавейки – оказалось, что их печки сильно перегретую (и сильно жидкую) сталь можно легко разливать по кокилям и теперь каждые полтора часа восемь новеньких ребристых отливок отправлялись на дальнейшую обработку. Хотя, вообще-то, отправлялось максимум шесть, а чаще пять – остальные браковались. Но и этого пока хватало на все текущее производство с запасом.
А вот чугунолитейные мощности высвободились – и для их загрузки был быстренько разработан новый мотор.
На самом деле "новый" мотор стал значительным "шагом назад" в деле моторостроения: обороты упали, компрессия в нем была всего четыре с половиной, зато вырос объем до четырехсот пятидесяти кубиков на цилиндр, и это чудо легко развивало на тысяче двустах оборотах мощность в двадцать четыре силы. Причем – используя в качестве топлива хоть керосин.
Новое "чудо моторостроения" весом получалось за двести килограмм, работало с зажиганием от магнето, а заводилось простым "кривым стартером" – и с тоже "новой" трехступенчатой коробкой ставилось на "новый" же трактор.
А трактор этот у меня заказал Барро. Как мы и договаривались, он проработал на заводе до первого апреля, постепенно передавая штурвал в руки нового директора – приглашенного самим Барро инженера Емельянова Осипа Борисовича, ранее работавшего на механическом заводе в Коломне. Но за три месяца Поль увидел и достаточно хорошо разобрался в том, что на заводе стало делаться – и где-то в середине апреля пришел ко мне с предложением:
– Александр, должен признаться, что ваши машины полностью меняют представления о правильной работе в поле. И я бы с удовольствием купил у вас ваш трактор – но дело в том, что дома, во Франции, мне будет нечем его топить. Покупать бензин в аптеке – это безумие, а я специально написал сыну письмо и он подтвердил, что в иных местах бензин практически недоступен. Но ведь у вас были вначале моторы, которые вроде бы могли работать и на простом керосине? Поэтому я хочу вам кое-что предложить…
– В принципе, я наверное смогу переделать для вас мотор под керосин…
– Я и не сомневаюсь в этом. Но предложение мое иное: если вы сделаете другой трактор, с керосиновым мотором и цена его окажется приемлемой – а ваши цены выглядят более чем приемлемыми – то я берусь за продажу этих тракторов во Франции, причем думаю, что смогу продавать несколько сотен в год. Через месяц сын приедет в Царицын помочь мне с переездом, и я был бы раз получить ответ к этому времени. Положительный ответ, разумеется – закончил он с непроницаемой, как и всегда, физиономией.
Мышка подсчитала реальную себестоимость моего "Т-40", и оказалось, что трактор обходится в пять с половиной тысяч рублей. А Барро озвучил "приемлемую цену" в районе пяти тысяч – так что, имея в виду хотя бы стопроцентную рентабельность, агрегат существенно упростить. И в результате получился буквально "Фордзон-Путиловец": железные колеса без шин (большие сзади, маленькие спереди), рулевое управление – реечное, никакой электрики кроме магнето, открытая кабина и железное сиденье. Максимальная скорость трактора составляла около восьми километров в час, а на пахоте – около трех. Но зато трактор отпускался "со склада в Царицыне" по цене всего четыре тысячи девятьсот рублей – и Барро был счастлив. Я – тоже, потому что после подобного "дауншифтинга" стоимость трактора упала до тысячи трехсот пятидесяти рублей.
Барро уехал во Францию в середине мая, увозя первые двенадцать тракторов Т-24 "Бови" (в смысле "bouvillon ", или, по-нашему, "бычок"), двадцать мотоциклов М-2 "Еруслан" (ну не "Волгой" же называть это "самобеглое чудо экономии на всем") и столько же трехколесных мотоциклов М-3 "Пони". Причем уезжая, он оставил взамен присланные ему сыном из Франции два десятка пудов подшипниковых шаров и обещание их поставок в любом нужном мне объеме.
Мне идея получать дополнительные рубли уже из Франции очень понравилась, и не только потому, что одновременно решалась проблема расширения производства. Для меня отечественный рынок очевидно ограничивался сезонными перевозками, оконным стеклом и – по мелочи – общепитом. Трактора, кроме Барро, вообще никто не пожелал купить, мотоциклы копились на складе – продажи так и не перевалили за три сотни в месяц. А у "заграницы" и денег побольше, и народ побогаче – то есть рынки пошире, есть куда расти.
Но это – в будущем. А настоящее требовало совсем других действий – но, по счастью, у меня появилась возможность их выполнить.
Кризис – это хорошо! То есть это конечно плохо, но и из всего плохого при определенной ловкости можно извлечь пользу. Поднимая отпускные цены на хлеб, как это быстро сообразили поволжские хлеботорговцы, или сманивая квалифицированные кадры, чем занялся уже я.
Профессор Фаворский еще с марта начал интересоваться, нужны ли мне еще талантливые химики – потому что выпускники университета не могли себе найти работу даже на мыльных фабриках. Хотя мало было этих выпускников… но Камилла сагитировала на работу у меня всех четырех выпускников-химиков из Казани, так что в апреле я приготовился принимать пополнение и из Казани, и из Петербурга.
Но первым ко мне приехал простой русский инженер с простой фамилией Иванов и с простым русским именем-отчеством Нил Африканович. Инженер Иванов, не окончив три года назад Императорское училище в Москве, отправился на заработки в Будапешт, где и проработал на заводе общества "Генц" до тех пор, пока кризис не заставил завод расстаться с иностранным недоинженером.
С Африканычем я пообщался буквально полтора часа – столько времени занял обед, сопровождаемый бурным обсуждением генераторов, трансформаторов и электромоторов – после чего недоинженер стал моим "закадычным другом детства по электрической части".
А через неделю – уже с подачи Африканыча – ряды инженеров пополнили сорокалетний Герасим Данилович Гаврилов и Степан Андреевич Рейнсдорф. Гаврилов, как и Иванов, был специалистом по электрическим машинам, а Рейнсдорф – специалистом по машинам уже паровым – правда судовым. Однако самым интересным оказалось то, что Степан Андреевич озаботился рекомендательным письмом, и письмо это было от моего Петербургского "родственника".
"Александр Владимирович, весть о вашем появлении в Царицыне застала нашу семью буквально через неделю после похорон моего отца и вашего дяди Александра Николаевича, и вы, надеюсь, извините нас, что мы не смогли встретиться с Вами сразу же. А позже перипетии корабельной службы и вовсе помешали нам посетить Вас…" – так начиналось это письмо. В общем-то, мне и рекомендации Африканыча хватало, но письмо стало уже реальным подтверждением успешности моего легендирования: "родственники" меня признали. А это значит… Хотя неизвестно, что это значит, однако – все равно хорошо. Спокойнее как-то. Вдобавок сам факт того, что "дворянин из второй части книги" Рейнсдорф приехал ко мне с рекомендательным письмом от аналогичного дворянина Волкова, в глазах местного дворянства легитимировало меня совершенно – некоторая снисходительная презрительность к тому, кто "работает руками", полностью исчезла, и даже некоторые дворянские "недоросли" сочли достойным просить у меня места. А мест для людей с образованием у меня было много. К тому же Степан Андреевич объяснил, наконец, чем "дворянин из второй части" отличается от прочих – и это в некоторой степени поменяло и мои старые представления об истории, и мои планы на грядущее. Вновьприбывшие инженеры тут же приступили к работе. Не по профилю – но сейчас было не до "профилей": наступало лето тысяча девятисотого года. И оно диктовало свои условия работы.
Глава 14.
Зима тысяча девятисотого года выдалась малоснежная и морозная – и результат проявился уже в мае. Кое-что было, впрочем, заметно и в апреле – например, напрочь вымерзшие поля озимых, но глубина надвигающихся неприятностей к середине мая предстала во всей красе.
Видимо, снега было мало не только вокруг Царицына: Волга в самый пик разлива поднялась метра на три – вместо обычных восьми-девяти метров. Народ тут же вспомнил про страшный тысяча восемьсот семьдесят девятый – когда у Казани реку можно было просто перейти вброд. Тут же взлетели цены на перевозку грузов вверх по Волге: вместо прошлогодних двух-трех копеек за пуд на сто верст владельцы пароходов запрашивали от пяти до гривенника. За неделю номерной "Сухогруз" успевал, пробежав от Царицына до Саратова и обратно, принести в клювике тысячу с лишним рублей прибыли: три тонны бензина, которые "сухогруз" сжигал на маршруте, пока ещё стоили меньше сорока рублей. И если на строительство первых десяти "кораблей" тратилось по три недели, то в мае полный цикл строительства сократился до шести суток и с двадцатого мая со "стапелей" сходило по два корыта в сутки. Чтобы достичь такого результата, пришлось перейти на секционную сборку: пятиметровые секции варились прямо в цехах, а на берегу из них быстро сваривалось готовое корыто. И их даже не сурили – некогда было, так что "сухогрузы" отправлялись в маршрут, наспех вымазанные снаружи в два слоя лишь асфальтовым лаком. Внутри секции понтона красились в один слой ещё в цехе, а в сварные швы красили внутри в процессе сборки на стапеле. Ну а "палубу" и надстройку – вообще красили на маршруте. "Одноразовые" получались кораблики – но только за июльские перевозки удалось получить (со стопроцентной предоплатой, разумеется) чуть больше трехсот тысяч. Тут не до долговечности – к июлю по расчетам Волгу должны были бороздить минимум полсотни "Сухогрузов", иначе не успеть. А успеть – надо, поэтому у князя Чавчавадзе новый особняк уже украшался родонитом и габбро.
Но если маловодье на реке сулило весьма приличные барыши, то в недалеких ее окрестностях засуха грозила серьезными неприятностями. Девятьсот тонн пшеницы, закопанные в землю в качестве семян, могли легко стать лишь не очень качественным удобрением. Поля все же зазеленели, так как земля успела немного воды впитать, но во-первых впитала она очень немного, а во-вторых, дополнительной воды у природы, похоже, не было. И двенадцать тысяч десятин в левобережной степи могли очень скоро стать пустыней.
Если ничего не делать – то безусловно стали бы, потому что даже вполне себе "удобные" поля практически на берегу реки стали демонстрировать признаки увядания. Но есть такое очень хорошее слово: "кризис". То есть слово-то само по себе никакое, а явление, им обозначаемое – и вовсе очень неприятное. Но это – в общем. А в частности в случае этого кризиса встречаются и вполне себе "приятные" детали. Например, избыток рабочей силы.
Очень даже приличный избыток: на мое объявление только в городе откликнулось чуть меньше трех тысяч человек. Объявление было очень даже кризисное: "Требуются землекопы. Оплата – 30 копеек в день при трехразовом пропитании (при выполнении урока). Обращаться в любой павильон "Царицынские закуски" или в контору". Уроком сейчас именовали дневную норму, так что всем все было понятно.
Три тысячи человек с лопатами оказывается в состоянии выкопать семикилометровый "магистральный" канал за неделю. Канал шел от Волги по оврагу и заканчивался почли километровой длины прудом (правда, шириной тот пруд был с полсотни метров в самом широком месте). Еще канал был поделен на шесть участков, каждый из которых был выше предыдущего на пять метров – мои угодья в ровной, как стол, степи были метров на тридцать выше уровня Волги. Перед каждой плотиной канал расширялся с пяти до двадцати саженей (то есть с восьми метров до тридцати примерно, и "одевался" в бетон, а по сторонам плотины встали двадцатипятиметровые столбы с ветряками. Столбы были тоже железобетонные, а ветряки с тремя восьмиметровыми лопастями приводили в движение мощные насосы-камероны. Причем насосы эти ставились по два на каждый ветряк: при среднем ветре пропеллер обеспечивал мощность под семьдесят "лошадок", а насос качал не больше ста пятидесяти литров в секунду. Можно было и по три поставить, но не удалось придумать как "подцепить" их к ветряку. По четыре ветряка на каждой плотине качали вверх больше кубометра в секунду, и это было хорошо. Вот только пруд был вполне ограниченного объема, а поля от пруда тоже были не очень близко. Так что второй магистральный канал того же профиля был выкопан уже вдоль реки.
"Поле" представляло собой кусок земли километров двадцати длиной и около шести шириной, лежащий в пяти километрах от Волги вдоль реки. Слова о том, что степь была "ровной как стол", не были "поэтической метафорой" – перепады высот на поле не превышали пары метров. Поскольку никаких плотин и прочих прелестей не требовалось, то канал (уже силами пяти тысяч человек) отрыли тоже за неделю. Норма (то есть "урок") для землекопа в летнее время была в три кубических сажени ("мерных" сажени, почти десять кубометров) – и мужики ее выполняли.
Одновременно с прокладкой второго магистрального канала еще пять тысяч человек копали поливные каналы – шириной и глубиной в сажень, через каждые двести метров в направлении "от реки" (и от магистрального канала). Каждый – длиной в шесть верст, общим числом сто штук. Лопатами. И пятнадцатого июня – ровно через месяц после начала работ – последняя канава на поле была закончена.
Но уже с пятого июня вдоль первых отрытых канав двинулись свежесделанные поливальные машины.
Сам бы я, конечно же, такую работу ни организовать, ни проконтролировать бы не смог. Но, как уже упоминалось, на дворе бушевал кризис. А в кризис прежде всего уменьшаются зарплаты, но вдобавок к этому начинают расти цены на продовольствие. Немного – в городе, например, цена двухфунтовой буханки хлеба выросла на копейку – но народ почему-то таким изменениям не радуется. И даже напротив – возмущается.
Народ возмущаться начал уже с марта – насчет малоснежных зим местное население видимо было в курсе, в апреле случилась забастовка на французском заводе – да такая, что разбираться приехал вице-губернатор. Ну а в мае – как раз тогда, когда уже купечество начало паниковать насчет перевозок своих грузов – забастовали грузчики на пристанях. Забастовали они пятого мая, а десятого в город вошел "на постой" 226-й Бобруйский резервный батальон. Видимо направлен он был все же до начала забастовки, но прибыл "очень вовремя": забастовка в тот же день закончилась.
То, что городские власти довольно давно просили о расквартировании в городе войск, я что-то слышал чуть ли ни год назад. И вот к просьбе города прислушались – но оказалось, что батальон прибыл буквально "в чисто поле": размещать его было негде. Понятно, что для солдат просто поставили палатки в этом самом "чистом поле", а вот офицеры с матюгами бросились искать себе более приличные пристанища.
Офицеров было много. Резервный батальон отличается от обычного тем, что в случае войны он должен быстренько развернуться в полк. Поэтому на четыре роты "мирного времени" в батальоне было не семнадцать офицеров, а почти шестьдесят. Еще – восемь фельдфебелей, тридцать два старших унтер-офицеров, почти полтораста младших унтеров… Кроме этого, в батальоне было одних врачей четверо, а всего "гражданских" было с десяток. Это – только женатые (хотя офицеры были семейные все), но они все очень хотели жить в приличных условиях (хотя уровень "приличности" и был существенно зависим от чина). Грандиозного скандала с мордобоем не случилось лишь потому, что у меня как раз в начале мая было закончено строительство "дома техников" – не такого шикарного, как "инженерный дом", но с сорока вполне приличными трех- и четырехкомнатными квартирками.