Кропстон собрал карты, сбросил колоду в ящик стола и встал. Пора ложиться. О завтрашнем завтра и подумаем.
Рассел выключил свет, отодвинул штору и боком сел на подоконник. Затылок прижат к косяку, руки скрещены на груди. Началась ночь. Ещё одна бессонная ночь. Нет, надо что-то делать. Оставить всё как есть и пусть идёт своим чередом он не может. В субботу он увидел их в Гатрингсе. И в воскресенье пошёл в церковь. Злясь на самого себя и презирая за эту злость. Хотел увидеть Джен. И увидел. Весёлую, лучащуюся радостью. Он достаточно опытен, чтобы увидеть. И понять. И эта старая карга, миссис Стоун, права. Это не то, для чего держали и делали спальников. Это совсем другое. Джен любит. Она не отличает, не может отличить. Человеческих чувств от животных рефлексов. Отвергнуть любовь Хьюго, старомодную, сентиментальную, смешную, да как угодно, но любовь, живое человеческое чувство, и выбрать… неужели она не понимает, что спальник… не человек? Что его объятия, поцелуи, ласки лишены главного — живого человеческого тепла? Неужели и для Джен физиология, все эти трения-касания важнее всего?! Если это так… жаль, он хорошо думал о Джен, она казалась такой… искренней, цельной, чем-то похожей на Фанни…
…Солнечный свет бьёт в широкое окно, заполняет комнату. Он жмурится, ёрзает, накрывается с головой, но одеяло просвечивает.
— Фанни! Задёрни шторы, — безнадёжно просит он.
— И не подумаю! — звонко хохочет в ответ Фанни.
И он знает, что она опять стоит голая у окна, раскинув руки, и купается в лучах, как под душем. Неуёмная Фанни. Он повторяет это вслух, и с него тут же сдёргивают одеяло.
— Не будь занудой, милый! Солнце надо любить.
— Я люблю тебя, — он обхватывает её и валит на постель. Фанни хохочет, отбивается и щекочет его…
…Рассел улыбнулся воспоминаниям. Фанни, озорная, смешливая, не признающая никаких условностей. Жадная и щедрая одновременно. Брать и давать ей одинаково приятно. Только Фанни объяснила ему, чем женщина отличается от спальницы. Объяснила не словами, а собой, своим телом, своими поступками… Он предложил ей выйти за него замуж. Она рассмеялась. И отказалась…
…— Ну, милый, спасибо, но это несерьёзно.
— То есть как? — он сам не ждал, что её отказ так заденет его.
— А вот так, — хохочет Фанни. — Я свободная, и ты свободный. Захотим — встретимся, захотим — разбежимся.
— Фанни, это не причина. Я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — смеётся Фанни. — Потому и не хочу. И не буду.
Он угрюмо кивает. Если Фанни не хочет, то её не заставишь. Приказать ей нельзя…
…Рассел вытащил сигарету и закурил. Земля тебе пухом, Фанни. Он тогда окончил университет, уехал. Не попрощавшись. Фанни уже вовсю крутила с другими. А может, и нет. Но между ними и так было всё кончено. Но что бы ни делала Фанни, в Палас она не ходила…
…— Да ну его, милый.
— Но почему?
— А не хочу! — смеётся Фанни.
— Ты можешь внятно объяснить? — сердится он.
Они лежат рядом. Фанни в его объятиях задумчиво накручивает на палец волоски у него на груди.
— Ну, милый зануда, — она целует его в щёку возле уха, — ты же любишь порядок во всём. Так, во-первых, я люблю, когда за мной ухаживают и завоёвывают. Во-вторых, я люблю случайные встречи. В-третьих, — она опять целует его, — я люблю солнце, много солнечного света. А в Паласе всё наоборот. Ты доволен?
Он целует её, но настаивает:
— А в-четвёртых?
— А в-четвёртых, в-пятых, в-шестых и так далее, — смеётся Фанни, — я люблю, когда меня любят. Понятно?…
…Конечно, понятно. Он всё понял и не обиделся, когда Фанни стала удаляться от него. Ничего вечного не существует. Кончалась любовь, кончались и их встречи. Без обид и скандалов.
Рассел глубоко затянулся горьковатым дымом. Купил в Гатрингсе русскую пачку на пробу. Ничего, очень даже ничего. Но под настроение. Послезавтра пятница, Джен придёт в контору. Что ж, это его шанс. Проводить после работы. Он так часто это делал, что ни у кого не вызовет подозрений. Ни у кого, кроме… кроме этого чёртова спальника. Хотя… хотя в тот раз сам виноват, что погнался и попал в ловушку. Да и чёрт с ним, в конце концов, если что, на этот раз он будет стрелять. Дважды на одно ловятся только недоумки. Он, слава богу, не из таких…
…— Ты упрям, Рассел.
— Весь в тебя, — весело огрызается он.
Отец с улыбкой кивает.
— Грешен. Не могу оставить проблему нерешённой.
— Что?! — сразу настораживается он. — Ты… ты опять взялся за это?
— И да, и нет, — смеётся отец.
Но смех слишком явно прикрывает смущение.
— Не понял, — он с улыбкой подносит к губам стакан. — Ты опять купил спальников?
— Да, — отец негромко смеётся, — одного и в рассрочку.
— Значит, да, а что тогда нет? Только наблюдаешь? Без анализов и экспериментов?
Отец кивает, медлит и наконец… хлопает в ладоши. И на этот обычный сигнал вызова домашнего раба в холл входит… спальник, трёхкровка.
— Убери и подай кофе, — спокойно приказывает отец.
Он молча смотрит, как ловко управляются с посудой красивые тёмно-бронзовые руки. Но вот столик между их креслами накрыт для кофе, отец внешне небрежно кладёт на край столешницы надкусанный бисквит.
— Ступай.
— Спасибо, сэр, — раб берёт бисквит, ласково и благодарно улыбается и бесшумно исчезает из комнаты.
Первую чашку они выпивают в молчании. Он настолько ошарашен, что не находит слов, да и мысли… вразброд. Отец… никогда…
— Он… ты давно его купил?
— Скоро полгода, — улыбается отец.
Полгода? И не горит?! Значит… но этого не может быть… отец…
— Ты никогда не увлекался этим, — тихо говорит он.
Отец пожимает плечами.
— Я хочу посмотреть, сколько он протянет… на обычном режиме. Ему двадцать четыре полных.
— Через два месяца ты его всё равно сдашь на утилизацию. Как просроченного.
— Я договорился. Мне его оставят.
Отец старается говорить своим обычным тоном экспериментатора, но его этим не обмануть. Он видит смущение отца, понимает, начинает понимать… обычный режим. Три и одна.
— Три и одна? — спрашивает он вслух.
— Когда как. Я экспериментирую с режимом.
Экспериментируешь? Берёшь его в свою постель не каждую ночь? Или каждую? На языке вертится язвительное: "В твоём возрасте переутомление опасно", — но он только молча наливает себе кофе. Отец так же молча следит, как он пьёт. И вдруг вопрос:
— Почему ты не женишься, Рассел?
Он едва не поперхнулся.
— С каких пор моя личная жизнь тебя интересует? — огрызается он.
Он не хотел, но его застали врасплох. Ответ, конечно, слишком резок, отец сейчас взорвётся, но нет… Вместо взрыва звучит неожиданное:
— Мейби была хорошей женой. Я понимаю. Но нельзя оплакивать мёртвых бесконечно.
— Мне тридцать четыре года, отец. Твоя забота несколько запоздала.
— Я хотел подготовить тебя к жизни в этом мире. Я всё делал для твоего же блага, — отец говорит непривычно тихо и как-то неуверенно.
— Да, для моего же блага. Разумеется, — он кивает, глотая ставший безвкусным кофе.
— Пойми меня, Рассел, — продолжает так же тихо отец, глядя в свою чашку. — Время… время, к сожалению, необратимо. Может, я и старею, но… но мне захотелось немного тепла. Участия и заботы. Хоть немного.
Тепло, забота, участие? От спальника?!
— Может, ты с ним обсуждаешь свои научные проблемы?
Отец смеётся.
— Нет, конечно. Я понимаю твой сарказм. Разумеется, я знаю цену его чувствам, но… немного иллюзии даже полезно.
— Тебе или ему?
— У него-то никаких иллюзий нет, Рассел. Это ласковое, привязчивое существо, но иллюзии… Иллюзии — привилегия человека, — голос отца вновь становится обычным.
Он резким вздохом переводит дыхание и встаёт.
— Мне пора. Я рад, что у тебя всё так удачно складывается.
Отец тоже встаёт.
— Хорошо. Надеюсь, ты приедешь на Рождество?
Вопрос чисто формален. Он берёт свою шляпу и плащ и уже в дверях всё-таки останавливается и оглядывается. Отец стоит посреди холла и смотрит на него.
— Разумеется, отец. Рождество — семейный праздник.
И дёрнувшаяся, как от удара, седая отцовская голова…
…Рассел оглядел окурок и щелчком отправил его в пепельницу на столе. Это была их последняя встреча. Он даже помнит дату. Пятое ноября. Полтора месяца и капитуляция. И страшная, в огне, в крови, в корчах гибель всего. И всех. Сам он уцелел случайно, особо к этому и не стремясь. И что же теперь? До Рождества ещё два месяца. Как и тогда. На Рождество узел развяжется сам собой. Спальника, разумеется, прикончат, но Джен… Джен надо как-то обезопасить. Глупышка может рвануться спасать этого чёртова индейца и погубит себя. Надо… надо сделать задуманное. Другого варианта нет.
К общежитию Крис подошёл в полной темноте. В одиннадцать вечера большую часть фонарей отключали, оставались прожекторы у ворот и лампочки под козырьками подъездов. В комнатах парней темно. Ну да, кто в ночную — давно на работе, а остальные спят. И у врачей почти у всех темно. Все спят. И самому надо бы лечь. Завтра ему с утра в процедурных. А сна… ни в одном глазу.
— Да, для моего же блага. Разумеется, — он кивает, глотая ставший безвкусным кофе.
— Пойми меня, Рассел, — продолжает так же тихо отец, глядя в свою чашку. — Время… время, к сожалению, необратимо. Может, я и старею, но… но мне захотелось немного тепла. Участия и заботы. Хоть немного.
Тепло, забота, участие? От спальника?!
— Может, ты с ним обсуждаешь свои научные проблемы?
Отец смеётся.
— Нет, конечно. Я понимаю твой сарказм. Разумеется, я знаю цену его чувствам, но… немного иллюзии даже полезно.
— Тебе или ему?
— У него-то никаких иллюзий нет, Рассел. Это ласковое, привязчивое существо, но иллюзии… Иллюзии — привилегия человека, — голос отца вновь становится обычным.
Он резким вздохом переводит дыхание и встаёт.
— Мне пора. Я рад, что у тебя всё так удачно складывается.
Отец тоже встаёт.
— Хорошо. Надеюсь, ты приедешь на Рождество?
Вопрос чисто формален. Он берёт свою шляпу и плащ и уже в дверях всё-таки останавливается и оглядывается. Отец стоит посреди холла и смотрит на него.
— Разумеется, отец. Рождество — семейный праздник.
И дёрнувшаяся, как от удара, седая отцовская голова…
…Рассел оглядел окурок и щелчком отправил его в пепельницу на столе. Это была их последняя встреча. Он даже помнит дату. Пятое ноября. Полтора месяца и капитуляция. И страшная, в огне, в крови, в корчах гибель всего. И всех. Сам он уцелел случайно, особо к этому и не стремясь. И что же теперь? До Рождества ещё два месяца. Как и тогда. На Рождество узел развяжется сам собой. Спальника, разумеется, прикончат, но Джен… Джен надо как-то обезопасить. Глупышка может рвануться спасать этого чёртова индейца и погубит себя. Надо… надо сделать задуманное. Другого варианта нет.
К общежитию Крис подошёл в полной темноте. В одиннадцать вечера большую часть фонарей отключали, оставались прожекторы у ворот и лампочки под козырьками подъездов. В комнатах парней темно. Ну да, кто в ночную — давно на работе, а остальные спят. И у врачей почти у всех темно. Все спят. И самому надо бы лечь. Завтра ему с утра в процедурных. А сна… ни в одном глазу.
Нашаривая в кармане ключ, Крис взбежал по ступенькам на крыльцо, толкнул дверь и вздрогнул.
— Ты?
Тёмная масса в углу тамбура зашевелилась, становясь человеком.
— Ты чего здесь?
— Ничего. Я это… так.
Крис узнал привезённого летом после Дня Империи мулата и спросил, уже зная ответ:
— Не спится?
Мулат кивнул и вздохнул, как всхлипнул. Крис покровительственно усмехнулся.
— Ладно, пошли ко мне, чаю попьём.
И, не оглядываясь, пошёл к лестнице на второй этаж, где были их комнаты. Не оглядывался, зная, что парень пойдёт за ним. Привык слушаться того, кто старше.
Они прошли по коридору, полутёмному от редких лампочек вполнакала. Крис привычным уже движением открыл свою дверь и включил свет. Снял куртку и повесил её в шкаф.
— Проходи. Сейчас я чай поставлю.
Мулат осторожно, как по чему-то скользкому, прошёл к столу и сел. Огляделся.
— Как белый живёшь.
Крис пожал плечами, доставая из шкафа стаканы и пачку печенья.
— Как зарабатываю, так и живу. Ты имя себе выбрал?
Мулат молча покачал головой.
— Чего ж так? — Крис посмотрел, сколько в чайнике воды, включил его и сел к столу. — Сейчас нагреется, попьём горячего.
Парень быстро вскинул на него глаза и осторожно спросил:
— Не слышал, что со мной сделают?
— А чего делать? — Крис улыбнулся. — Тебя ж спрашивали, ну, когда из "чёрного тумана" вылез, ты что ответил?
— Я сказал, — мулат вздохнул, — сказал, что не знаю. И этот, очкастый, сказал, чтоб я пока здесь пожил.
Крис кивнул.
— Ничего, парень, поживёшь, осмотришься. И решишь. Хуже, чем было, уже не будет.
Мулат снова вздохнул.
— Ты… давно здесь?
— Давно. Меня под Рождество привезли. Я горел уже.
— Потому и Крис, что под Рождество? Кристмас, так? — мулат усмехнулся. — Ты ж, значит, тоже без имени. По кличке.
Помедлив, Крис кивнул.
— Получается так. Но… документов я ещё не получал. Есть у меня… мысль одна. Не хочу пока об этом. Но тебя-то как-то ж надо звать.
Мулат пожал плечами.
— Пока я Новенький.
— Те трое встанут, придётся что-то новое придумывать.
Чайник тоненько засвистел, и Крис встал выключить его. Всыпал в стаканы по щепотке сухого чая и налил кипятка. Снова сел, аккуратно вскрыл пачку печенья. Взял одно и толчком двинул пачку по столу к мулату. Тот кивнул и тоже взял одно печенье.
— Я одного боюсь, — тихо сказал мулат. — Выгонят, куда я денусь? Силы не осталось, ползаю как муха бескрылая. А к хозяйке идти… так на хрена я, перегоревший, ей нужен?
— Да какая там хозяйка, — негромко засмеялся Крис. — Мы свободные.
— Я ей клятву дал, — тоскливо вздохнул мулат.
— Ты эту клятву засунь, сам знаешь куда, — хмыкнул Крис, пробуя губой чай. — Фу чёрт, горячий какой. Рабскую клятву рабу и беречь. А раз не раб, так и клятву на хрен.
— Легко у тебя всё выходит, — возразил мулат.
— Легко, говоришь, — Крис отпил чаю, отломил угол печенья и сунул в рот. — Ну, чужая боль всегда меньше своей. Ты чего чай не пьёшь? Сахару у меня, правда, нет, кончился.
— Без сахара он совсем невкусный, — мулат тоже глотнул и, обжёгшись, выругался, сосредоточенно подул, осторожно глотнул и спросил: — Ты долго горел?
— Долго. В декабре начал, в марте встал. Я ещё и ранен был. Не сильно, правда, так, оцарапало. А ты чего в тамбур сбежал? Кричишь во сне, что ли?
— Тебе какое дело? — сразу напрягся мулат.
— Значит, кричишь, — усмехнулся Крис.
— А ты нет, что ли? Ты же из-за этого один живёшь, скажешь, нет?
— Не задирайся, — Крис насмешливо улыбнулся. — Сам сказал, что силы не осталось. Так что… кричал, не кричал, не в этом дело. Тебе надо решить, как дальше будешь. Решишь — и кричать перестанешь. И кончай без дела болтаться. Это нам обидно, а не крики твои. Койку и жратву отрабатывать надо.
— Твоё я ем?
— Дурак ты, — Крис замысловато, но беззлобно выругался. — Пей чай, он остыл уже. Мы все работаем, понял? И выкладываемся. Побольше, чем за смену.
Мулат дёрнул плечом, но промолчал. Ему явно хотелось взять ещё печенья, но он не решался, а Крис больше не предлагал и сам не брал. Они пили чай молча, и на последнем глотке, уже ставя опустевший стакан на стол, мулат спросил:
— Ты… для себя всё решил?
— Всё, — кивнул Крис. — Как дальше жить буду, я решил. Ладно. Мне завтра с утра работать.
Мулат встал, шагнул было к двери и остановился.
— Так что? — он говорил совсем тихо. — Не тронут меня? За крик.
— Боишься если, погуляй до утра. Они на работу уйдут, ляжешь спать, — засмеялся Крис. — Только тогда без жратвы останешься.
— Охренел?! — не выдержал мулат. — Без жратвы загнёшься в момент.
— А то у меня ложись, — очень серьёзно предложил Крис. — На полу у стеночки. Не разоспишься, вот и кричать не будешь.
— Пошёл ты… — выругался мулат и тут же улыбнулся. — А за чай спасибо.
— На здоровье, — ответил по-русски Крис, собирая стаканы.
Они вместе вышли в коридор. Мулат повернул к своей комнате, а Крис побежал в туалет. Время и впрямь позднее. Он быстро прямо под краном вымыл стаканы, отнёс их в комнату и поставил перевёрнутыми на стол, пусть сохнут. Печенье в шкаф. Не рассчитал с деньгами он в этом месяце. До вторника, да, во вторник зарплата, поджаться надо. Ладно, обойдётся эту неделю. Так, теперь быстренько в душ и можно будет отрубиться.
Привычный, вбитый с питомника ритм — душ после смены и душ перед сменой — соблюдался ими всеми бездумно. И необходимость бегать для этого на первый этаж не тяготила. Только следили за собой, чтоб по привычке нагишом из душа не выскочить, и на первых порах забывали полотенца. У Криса, как у всех, в шкафу на отдельной полке лежало полотенце и мешочек из клеёнки для мочалки и мыла. Крис снял рубашку и положил её на нижнюю полку, куда собирал грязное бельё, переобулся, взял полотенце и мешок. Комнату лучше закрыть, всё-таки не в уборную бежит, да и ночь уже. Хотя этим никто не баловался, все понимали, что если тебя на этом поймают, то тут твоя жизнь и кончится. Но… но лучше не рисковать. Если б он не один жил, то, конечно, дело другое. А так… сам себя береги.
Как всегда ночью душевой зал закрыт, только две дежурные кабинки. Одна занята, тоже видно кто-то полуночничает, а вторая свободна. А ему больше и не надо. Крис захлопнул за собой дверь, повернул рычаг, чтобы снаружи появилась красная надпись "занято", и стал раздеваться.
Занятый своими мыслями, он не обращал внимания на шум в соседней кабине, и с трудом различимый за шумом воды голос заставил его вздрогнуть. Он даже не сразу понял, что ему говорят.
— Эй, я мыло упустила, оно к тебе плывёт, вылови, а.