— А вы не жалейте, — отрезал Ян Христофорович. — В природе и в истории случайностей не бывает. Раз ваша элита дала себя уничтожить, значит, она была слаба и нежизнеспособна. Дайте срок. С вашей помощью мы вырастим новую элиту — нашу советскую интеллигенцию. Вырастим научным методом, то есть быстро, эффективно и обильно. Пройдет двадцать, максимум сорок лет, сменится одно-два поколения…
— И на просторах Родины будут проживать сплошные швейцарцы, — подхватил профессор, смеясь. — Разумные, ответственные и дисциплинированные, как боги.
Дело в том, что умнейший Ян Христофорович по происхождению был именно швейцарцем — из старой, ленинской гвардии. Громов познакомился с ним в Цюрихе, еще до мировой войны.
Тоже посмеявшись, Картусов откашлялся. Это ритуальное поперхивание означало, что грядет главное — то самое, ради чего начальник контрразведки позвонил. Он знал, что после рабочего дня (вернее, вечера), проведенного в лаборатории, в полном одиночестве, профессору нужно дать немного поболтать, а потом уже можно говорить с ним о важном.
Директор Института пролетарской ингениологии вздохнул.
— Слышу по кашлю, что хотите сообщить мне какую-то очередную гадость. Ну, как теперь говорят, валяйте. Я весь внимание.
— Профессор, вам угрожает опасность. Серьезная.
— Опять «пруссаки»? — застонал Громов. — Mundus idioticus! Неужели вы не можете с ними справиться! Это очень мешает работе!
— Нет, не «пруссаки». В Москву прибыла американская диверсионная группа. Их мишень — Институт, а еще вернее — лично вы.
— Американская? Польщен, польщен, — пробормотал Петр Иванович. — А я говорил вам, не надо меня рассекречивать!
— Это ничего бы не изменило. Ваши исследования и наша деятельность по добыванию Материала уже стали секретом Полишинеля.
— Хорошо-хорошо. Ловите своих американцев. Это ваша забота!
— Уже.
— Что «уже»?
Картусов виновато покряхтел.
— Уже поймали… Но мои ребята совершили оплошность. И я тоже отличился, недооценил противника. В общем, диверсантам удалось бежать. Это чрезвычайно опасные люди. Я вынужден просить вас дать согласие на ужесточение режима охраны вашей дачи…
— Нет, нет и тысячу раз нет! — визгливо закричал директор, стукнув кулаком по столу. — Это и так уже не дача, а какой-то Порт-Артур! Невозможно нормально отдыхать! Из-за каждого куста торчит какая-нибудь морда!
— Успокойтесь, успокойтесь! Разволнуетесь — не сможете уснуть. Я что-нибудь придумаю. Например, удвою или утрою «нулевку». Вы и не заметите.
— Что такое «нулевка»? — подозрительно сощурился Громов.
Чекист объяснил, что «нулевка» — это охрана внешнего периметра.
— Ах да, вы уже объясняли. Столько, знаете ли, всяких условных обозначений. Не упомнишь.
Таковы были правила телефонного общения. Нарушать их не мог даже вольнолюбивый Петр Иванович. Трудно было вообразить, что сверхнадежную спецлинию осмелится кто-то прослушивать, но если б и посмел, то мало что понял бы из закодированной беседы. Нечего и говорить, что под «пруссаками» подразумевались отнюдь не германцы, «Мафусаил» был не библейским старцем, а «Рамзес» не фараоном. Во всяком случае, не египетским.
Вскоре прозвучало еще одно кодовое слово, причем не в первый раз.
— Доставили отчет из Заповедника? — спросил Картусов. — Ведь сегодня, то есть уже вчера, было пятое.
— Доставили, во втором часу ночи.
— Опять бред? Такое ощущение, что он над нами издевается!
Петр Иванович наматывал телефонный провод на палец.
— Я, голубчик, вначале тоже так думал. Но в этом состоянии лукавить невозможно. Там какая-то система. И к ней ключи.
— То есть? Какие ключи?
— От дверей.
— Петр Иванович, вы можете без поэтических метафор?
— А это не метафора. Я предполагаю, что там намеренно установленные блокаторы. Вроде запертых дверей. И к каждой ключи. Мы их постепенно подбираем, один за другим. Загвоздка в том, что мы не знаем, как ими пользоваться… Принцип непонятен, вот что.
Вместо ответа Ян Христофорович, даром что ответственный работник, по-мальчишечьи присвистнул.
— Так-так-так… Шевелите мозгами, товарищ профессор. Думайте. Вы с ним, можно сказать, сроднились. Никто кроме вас его шарад не разгадает. А почему вы проводите сеанс всего раз в трое суток?
— Чаще нельзя. Может наступить привыкание. А то и отторжение. Не забывайте, это организм, так сказать, особенной пропитки.
— Вам, конечно, виднее. И что в отчете?
Профессор взял со стола портфель, попробовал расстегнуть замок. Одной рукой было неудобно.
— Еще не распечатывал. Говорю же, доставили перед самым моим отъездом. Сейчас посмотрю.
— Не буду мешать. Отдыхайте, а у меня тут еще полно дел…
Попрощавшись с сердечным другом Яном Христофоровичем, директор не замолчал, а продолжал разговаривать с самим собой — эта привычка возникла от еженощной уединенной работы в наглухо закупоренной лаборатории. Ассистентов Петр Иванович не держал, они бы ему только мешали.
Из портфеля был извлечен запечатанный сургучом пакет со штампом «Строго секретно»; из пакета — листок бумаги.
— Нуте-с, поглядим…
На листке было всего несколько строк, под ними число, время, подпись. Одна из строчек напечатана заглавными буквами и подчеркнута красным карандашом.
Проведя по ней пальцем, Громов взволнованно заерошил эспаньолку.
— Разумовская? Что-то новенькое! В каком смысле Разумовская?
Он задрал голову, прищурился на абажур. Запел: «Тореадор, смелее в бой! Тореадор, тореадор, траам-пара-папам-пара-папам…»
Потянул «Сад земных наслаждений» за раму. Оказалось, что картина непростая, с секретом. Пискнув потайными петлями, она отделилась от стены на манер ставни. За ней открылась стальная дверца с кнопками. Петр Иванович быстро натыкал пальцами комбинацию, известную ему одному, и сейф открылся.
Ничего особенно интересного внутри не было, лишь тощая канцелярская папка с надписью «Ответы». Ниже помечено: «Начата 11 апреля 1930 г.».
В папке сиротливо лежала одна-единственная страничка, на ней всего восемь строчек, аккуратно выведенных лично Петром Ивановичем.
Сейчас он присовокупил к ним девятую, скопировав из отчета то, что было подчеркнуто красным.
— Чем дальше в лес, тем больше дров, — сказал профессор, завязывая тесемочки.
Листок, вынутый из сургучного пакета, он сжег в пепельнице. Папку положил обратно в сейф, однако запереть не успел. За спиной Петра Ивановича ни с того ни с сего скрипнула дверь.
Директор быстро захлопнул сейф, прикрыл его картиной, с сердитым возгласом обернулся:
— Какого черта! Я строго-настро…
И заморгал.
Из темной дверной щели высовывалась рука, в ней поблескивал «кольт».
Дверь открылась шире, в кабинет бесшумно шагнул какой-то человек.
Свет лампы пустил блик от бритой макушки. Петр Иванович непроизвольно вскрикнул:
— Вы?!
Но в следующее мгновение человек вышел из полумрака и оказался каким-то совершенно незнакомым субъектом. Статный молодец довольно приятной наружности с упрямым подбородком и чуть вздернутым носом. Взгляд прямой, по сторонам не шарит. Очень кстати. Петр Иванович в молодости увлекался передовыми методами психотерапии и очень недурно владел техникой гипноза.
Как бы в порыве нервозности (совершенно естественной, когда в тебя целятся из такого большого револьвера), он сдернул с носа пенсне. Стеклышки ослабляли магнетическую силу взгляда.
Бритый, умничка, подошел ближе.
Теперь Петр Иванович увидел, что глаза у него черные. Взгляд внимательный, серьезный, сопротивляющийся проникновению. Ну-ка, что там у нас на уме?
— Вы грабитель? — сказал Громов дрожащим голосом, чтобы установить первичный контакт и услышать голос объекта. — Берите, что хотите, только не убивайте! Я известный ученый, академик, хорошо зарабатываю. Есть дензнаки, драгоценности покойной жены, золотые вещи…
Всю эту чушь он нес автоматически. Слова не имели значения.
Главное было понять — станет бритый стрелять или нет. Не выстрелил сразу — уже неплохо. Но это могло означать всего лишь, что агрессор хочет сначала задать какие-то вопросы. В черных глазах матово светилось жадное любопытство. Но проглядывало и опасное мерцание — намерение убить. Впрочем, не фиксированное, а с переменной амплитудой, колеблющееся. Значит, надежда оставалась.
Не переставая бормотать жалкие слова, профессор потихоньку пятился к стулу, на котором оставил защитный шлем.
— Вы отлично знаете, что я не грабитель, — прервал лепет Петра Ивановича незнакомец. — Мне нужна сыворотка.
— Гениальности? — услужливо подсказал директор, делая шажок, еще шажок. — Но я храню ее не здесь. Что вы! Это вам в институт надо!
— Гениальности? — услужливо подсказал директор, делая шажок, еще шажок. — Но я храню ее не здесь. Что вы! Это вам в институт надо!
— Ворованные мозги тоже там? Бальфура, Уильяма Говарда Тафта и прочих?
Американец, догадался Громов. Из тех диверсантов, о которых предупреждал Ян Христофорович. Наш нипочем бы не сказал «Уильям Говард».
— Хотите получить назад мозги вашего президента? Ради бога. Все равно мне от них нет никакого прока, — осторожно попробовал пошутить Петр Иванович.
Но ответной реакции в глазах американца не было. Диверсант обладал нулевым чувством юмора.
— Зачем понадобилось воровать мозги?
— Идея была не моя, — очень серьезно стал объяснять профессор. — Инициатива руководства. Беспокоятся, что будет, когда закончится Суррогат.
— Суррогат?
— Ну да. Экстракт из мозгового вещества Владимира Ильича Ленина. Для получения Суррогата годится лишь мозг настоящего гения.
По взгляду бритого было видно, что эта информация для него внове. Очень хорошо. До тех пор, пока американец рассчитывает выудить что-то полезное, стрелять он не станет. А до шлема оставалось метра два.
Вопрос: слышал ли диверсант телефонный разговор? Если слышал, наверняка станет допытываться про «Заповедник» и «Мафусаила». Нужно всё время говорить, не упускать инициативы. Подбрасывать сведения по кусочку, как хищному зверю, чтоб не накинулся.
— Из срезов ленинского мозга экстрагируется два-три миллиграмма Суррогата в сутки. Это очень мало, а пополнить запас негде, — рассказывал Петр Иванович, роясь в сознании убийцы и пробуя подобрать код доминирования. Голос профессора больше не дрожал. Он стал звучным, ровным, уютным — почти убаюкивающим.
— Перестаньте сверлить меня глазами, — сказал внезапно бритый, морщась. — Ничего у вас не получится. Я тоже владею техникой гипноза. Скажите лучше, что означает напряжение в левом секторе вашего периферийного зрения? Где-нибудь в той части комнаты находится тайник? Или что-то, чего я не должен видеть?
«Тревога!», — мелькнуло в мозгу Петра Ивановича, и чертов американец, конечно же, считал этот панический импульс. Скосил глаза на отстающую от стены картину.
— А-а, понятно. Там сейф?
«Скверно! Придется рисковать! О, mundus idioticus!»
Вслух профессор, однако, продолжал валять ваньку.
— Ай-я-яй! — вскричал он. — Какой ужас! От вас надо защищать подкорку!
Он схватил шлем — по виду обычный мотоциклетный (на самом деле внутри слой легированной, пуленепробиваемой стали) — и нахлобучил себе на голову.
— Не позволю сканировать мой мозг!
— Так это вы из-за боязни гипновоздействия в шлеме разъезжаете? — удивился американец, а во взгляде прочиталось: «Э-э, приятель, да ты псих».
Громов ему подыграл — с хитрым видом подмигнул:
— А вы думали, на дурачка напали? Парапсихология, внушение, зомбирование. Слышали, читали. Я знаю, кто вы. Вы американский шпион. Мне товарищ Картусов рассказывал. Ваши ученые вовсю исследуют нооизлучение подкорки.
Но диверсанта было не сбить. Он по-прежнему наводил оружие на профессора, но сам уже смотрел только в сторону сейфа. Быстро переместился к картине.
Тогда — больше ничего не оставалось — Петр Иванович с криком ринулся к открытой двери.
Расстояние было ерундовское, шагов пять. Не хватило доли секунды.
Громов уже выскочил в коридор, когда его догнала пуля 45 калибра и швырнула на пол, словно тряпичную куклу.
«Нет, я не смогу убить этого человека», думал Гальтон на протяжении всего сумбурного разговора. Даже ради спасения демократии и нейтрализации большевистской угрозы. Сама мысль о том, что можно выстрелить в человека с таким умным, острым, живым взглядом, была невообразима. Норд не считал себя слюнтяем, он бывал в разных передрягах, где приходилось убивать, чтобы не быть убитым, но есть вещи, которых уважающий себя индивидуум не может совершить ни при каких обстоятельствах. Вот если бы Громов сам набросился или сделал нечто, представляющее прямую и непосредственную угрозу, — тогда другое дело.
И провидение, благоволящее принципиальным людям, словно подслушало эту мольбу. Всё произошло легко и быстро, будто само собой.
Директор сорвался с места, стал звать охрану, и рука Гальтона выполнила всю работу без участия рассудка, рефлекторно. Кисть дернулась в нужном направлении, указательный палец нажал на спуск.
Когда Гальтон склонился над телом, всё было уже кончено. Пуля угодила под левую лопатку, точнехонько в сердце. С такой раной смерть наступает в течение одной, максимум двух минут.
Внизу хлопнула дверь, загрохотали сапоги.
— Тревога! — орали во дворе.
Хоть каждая секунда была на счету, доктор всё же сделал главное: вернулся к картине и заглянул в незапертый сейф. Увы, ничего похожего на сыворотку там не было, лишь тоненький файл. Может быть, там записана химическая формула?
Сунув папку под рубашку, Норд распахнул окно и прыгнул со второго этажа. Приземлился удачно, на корточки.
Из дома охраны выбегали люди в гимнастерках. У ворот кто-то выстрелил — кажется, в воздух.
Чужого заметили, когда Гальтон был уже возле забора.
— Сектор восемь! Вон он! Огонь!
Прыжок — и Норд ухватился за веревку. Несколько мощных рывков — оседлал забор.
Ударили выстрелы — частые, меткие. Воздух вокруг наполнился визгом и свистом, но беглец перекувырнулся и свалился на ту сторону.
Усыпленный чекист еще не очнулся, с этим Гальтону повезло. Иначе он несомненно нарвался бы на пулю. Но от соседнего угла, ближе всего расположенного к роще, стреляя с локтя, бежал другой дозорный. Этого так или иначе требовалось нейтрализовать, он загораживал единственный путь отхода.
Стрелять по силуэту, плюющемуся огненными искрами, это вам не в безоружного. Доктор опустился на колено, взял упор, прицелился.
“Boom! Boom!” — рявкнул «кольт». Силуэт исчез.
Теперь вперед, к роще.
Норд был уверен, что, услышав пальбу, Витек немедленно смылся и придется удирать на своих двоих, но впереди зафырчал мотор, и на дорогу из кустов выехал «форд», болтая распахнутой дверцей.
— Запрыгивай, Котовский!
С разбегу доктор упал на мягкое сиденье. Такси подпрыгнуло на обочине и начало набирать скорость.
— Запалился? — возбужденно кричал Витек. — Это ты шмалял? Или в тебя?
— По-всякому. Гони!
Сзади снова грянули выстрелы — чекисты тоже добежали до рощи и, наверное, увидели в темноте габаритные огни машины.
От крыши жахнул рикошет. С треском разлетелось заднее стекло.
— Давай газ! Газ!
Мотор заревел что было мочи. Но еще яростней взревело в голове у Норда. Она мотнулась в сторону, и доктор кулем вывалился в незакрытую дверцу автомобиля. Он несколько раз перевернулся, но удара о землю не почувствовал.
* * *В себя Гальтон приходил, как после мучительного, неотвязного сна. Долго не мог разлепить глаза, потом хлопал ими и щурился, не в силах уразуметь, где он и что с ним. Вроде темно, но воздух прогрет солнцем. Почему-то пахнет сыростью, затхлой водой. И кто-то монотонно мурлычет песню на непонятном языке:
Сыр баро рай кэ мэ ли подгыйа,
И о лыла йов мандыр отлыйа…
— What the hell… Что за бред? — пробормотал доктор, протирая глаза.
— Песня такая, цыганская. По-русски тоже есть: «Тут подвалил ко мне легавый, на муху взял и ксиву отобрал». Не слыхал?
— Нет…
Обстановка была такая: Гальтон лежал в узкой земляной щели, края которой поросли травой; наверху синело небо, позолоченное солнцем; рядом сидел Витек и жевал соломинку.
— Где мы? — спросил Норд. Вся левая часть головы будто онемела.
— В канаве. Отремался? Тебя пулей по башке вжикнуло. Метко стреляют начальники.
— В какой канаве?
Доктор привстал. Его сразу замутило, пришлось опереться о стенку.
— Не высовывайся!
— Почему?
Он плюхнулся обратно на дно канавы, но все же кое-что разглядеть успел. Канава оказалась кюветом, вырытым вдоль дороги. По краям дороги зеленели деревья и кусты.
— Куда ты меня отвез?
— Никуда. — Цыган сплюнул. — Хорошо начальники не заметили, что ты из машины вывалился. Я ее подальше отогнал, потом вернулся, подобрал тебя.
— Значит, мы все еще в роще?!
— Ага.
Норд снова высунулся, уже осторожнее. Голова кружилась, земля противоестественно раскачивалась, но теперь удалось сориентироваться. Слева за деревьями угадывался просвет — там находилось поле, где стояла громовская дача. До нее было, наверное, метров двести.
— Почему мы так близко? Почему ты вообще вернулся, а не дал деру?
Контуженный мозг доктора потихоньку возвращался в режим более или менее нормального функционирования, даже подсказал подходящее выражение из глоссария современного литератора.