Ногой он поднял кресло Джиневры. Придерживая ее тело, он придвинул кресло к столу, зажав мертвую женщину в кресле. Ее голова наклонилась вперед, и подбородок касался груди. Тихонько зазвенели ее бусинки на спутанных прядях волос. Волосы упали вперед, как занавес, скрывший ее лицо.
Он поднял ее повисшую правую руку и положил ее на стол, потом то же сделал с ее левой рукой.
Ее руки. Некоторое время он не отводил от них взгляда.
Ее руки были прекрасными как в жизни, так и в смерти. Великолепные, элегантные, красивые.
Они питали его надеждой. Значит, могло существовать совершенство. Неважно, насколько оно незначительно. Даже если присутствует лишь в паре чудесных рук, и тогда его мечта о всеобщем идеальном мире могла стать реальностью со временем.
Он положил свою руку на ее руки. Даже через перчатки его пронзило словно электричеством. Он задрожал от удовольствия.
Ему оказалось труднее справиться с Честером из-за его веса. Тем не менее Рою удалось перетащить его и усадить напротив Джиневры, но он скорчился в своем кресле, а не в том, где до этого сидел Рой.
В кухне Рой проверил все полки, заглянул в кладовку. Он собрал все, что ему было нужно, чтобы довести до конца последнюю церемонию. Он также зашел в гараж, чтобы взять там кое-что. Потом он все отнес в круглый зал и положил сверху ящика на колесах, в котором Джиневра держала все свои приспособления для чтения ауры и гадания.
Он вытер полотенцем кресло, на котором сидел, ведь на нем некоторое время не было перчаток и могли остаться отпечатки пальцев. Он также вытер хрустальный шар, часть стола, где сидел, хрустальные снежинки, которые раскладывал ранее, чтобы Джиневра прочитала его мысли и состояние духа. Он больше ничего не касался в комнате.
Несколько минут он открывал дверцы и просматривал, что находилось в ящике на колесах. Наконец ему попалось то, что могло подойти в данной ситуации. Это была пентаграмма, зеленый магический знак, выполненный на черном фетре. Этот знак использовался в более серьезных случаях.
Таких, как попытки установить связь с душами мертвых. Это были более сложные церемонии, чем попытки прочитать значение рунических камней, хрустальных шаров или же карты Таро.
Пентаграмма разворачивалась и превращалась в квадрат со стороной около восемнадцати дюймов. Рой поместил его посредине стола как символ потусторонней жизни.
Потом он включил маленькую электропилу, которую нашел среди инструментов в гараже, и отпилил у Джиневры правую руку. Рой осторожно положил руку в пластиковый контейнер, предварительно подложив под нее чистое кухонное полотенце. Рука как бы покоилась на мягкой удобной подушке. Рой закрыл запор контейнера.
Конечно, ему хотелось забрать с собой и ее левую руку, но он посчитал чересчур эгоистичным желание иметь обе ее руки. Было правильнее оставить левую руку для того, чтобы полиция, и коронер, и все остальные, кто будет заниматься этим делом, увидели, что у нее были самые великолепные руки в мире.
Он также поднял руки Честера на стол, положив правую его руку на левую руку Джиневры, лежавшую в центре пентаграммы. Так он выразил свое убеждение, что в лучшем из миров они будут вместе.
Рою хотелось обладать такой психической энергией или безупречностью, чтобы суметь освободить дух мертвых. Тогда бы он сейчас же узнал у Джиневры, не стала бы она возражать, если бы он забрал себе ее левую руку тоже.
Рой вздохнул, взял контейнер, где лежала рука Джиневры, и неохотно вышел из круглого зала. В кухне он позвонил по телефону 911 и сказал полицейскому дежурному:
– "Место в стороне от дороги" и есть то самое место. Так печально. Пожалуйста, приезжайте туда.
Он не положил трубку на аппарат. Потом быстро вынул еще одно полотенце и поспешил к двери. Насколько он помнил, войдя в дом и следуя за Честером, он ничего не касался. Теперь ему следовало только вытереть дверной звонок и выбросить полотенце по дороге к своей машине.
Он выехал из Бербанка, миновал холмы и углубился в район Лос-Анджелеса. Проехал по улицам Голливуда. Яркие надписи на стенах разных зданий, машины со всякими молодыми подонками, которые раскатывали в поисках всевозможных беспорядков, непристойностей и драк, порнолавки и театрики, пустые магазины и замусоренные тротуары и многие другие признаки свидетельствовали об экономическом и моральном хаосе. Ненависть, зависть, жадность и похоть загрязняли воздух вокруг сильнее любого смога. В данный момент его ничто не волновало, потому что он обладал предметом такой идеальной красоты и великолепия, который доказывал, что во Вселенной работает великая и мудрая творческая сила. В его контейнере лежало подтверждение существования Бога.
* * *Спенсер ехал по шоссе, вокруг была темнота. О цивилизации свидетельствовали только темное шоссе и машины, которые мчались по нему. Умолкли почти все радиостанции. В этот миг Спенсер почувствовал против своей воли, что его притягивает более глубокая темнота и странная тишина другой ночи, минувшей шестнадцать лет назад. Им завладели воспоминания. Он не мог избавиться от них, не пройдя очищение. Ему нужно было поговорить о том, что он видел и выстрадал.
Ему не перед кем было исповедоваться – кругом были холмы и шоссе. Он мог все рассказать только своей собаке.
* * *...Я спускаюсь по лестнице. Я обнажен по пояс и иду босиком, потирая руки и не понимая, почему мне так страшно. Возможно, именно в тот момент я почти осознал, что спускаюсь туда, откуда мне никогда не будет суждено подняться.
Мое внимание привлек крик, который я слышал из окна. Потом я увидел сову. Крик был коротким и прозвучал всего два раза, и еще повторился очень тихо, он был таким жалобным и пронзительным, что память о нем не оставляет меня. Должно быть, странные ощущения и ужасы могут соблазнить четырнадцатилетнего парня так же легко, как и загадка секса.
Я спускаюсь по лестнице, пересекаю комнату, где залитые лунным светом окна слабо светятся, как экраны телевизора. В комнате стоит старинная, похожая на музейную, мебель, и ее можно различить только по угловатым теням в сине-черном мраке. Я прохожу мимо произведений Эдварда Хоппера, Томаса Харта Бентона и Стивена Акблома. С картин последнего на меня смотрят странные светящиеся лица с удивительным выражением. Их невозможно понять, как и идеограммы незнакомого языка, разработанные в мире, отдаленном на миллионы световых лет от Земли.
В кухне каменный пол холоден как лед. В течение дня он впитывал в себя холод специально охлаждавшегося воздуха и теперь забирает тепло моих ног.
Рядом с задней дверью горит маленький красный огонек охранного устройства. В смотровом окошке светятся зеленым светом слова: «Подключено к системе безопасности и охраны». Я набираю код, чтобы выключить систему охраны. Красный огонек превращается в зеленый и меняется надпись: «Готово к включению».
Это не обычный сельский дом. Здесь не живут люди, которые питаются плодами своего труда и у которых весьма простые вкусы и нужды. В доме содержатся настоящие сокровища – великолепная мебель и произведения искусства, – и поэтому даже в сельской местности Колорадо необходимо охранять такое богатство.
Я сдвигаю два запора, открываю дверь и выхожу на заднее крыльцо из тихого дома в терпкую июльскую ночь. Босиком спускаюсь по теплым доскам крыльца на выложенный камнем задний дворик, который окружает бассейн. Иду мимо темной, мерцающей воды в бассейне.
Я сам себе напоминаю лунатика. Меня притягивает к себе тот крик.
Призрачное серебряное лицо луны, сияющей позади меня, отражается на каждой травинке, поэтому газон кажется посеребренным морозом, хотя сейчас не тот сезон. Странно, но теперь я начинаю бояться не только за себя, но и за мою мать, хотя она умерла уже более шести лет назад и находится вне всякой опасности. Мой страх становится таким сильным, что я останавливаюсь. Я, напряженный, стою на заднем дворе. Кругом тишина. Моя тень лежит темным пятном на серебристом газоне.
Передо мной сарай, где в течение последних пятнадцати лет не содержались ни животные, ни сельскохозяйственные машины. Так было с тех пор, как я родился.
Все, кто проезжает мимо по дороге, могут считать, что это сарай, но все не так. Ничего подобного.
Ночь жаркая, и у меня на лице и на голой груди появляются капельки пота. Но внутри меня сохраняется холод. Он не покидает меня. Он под кожей, в крови и внутри моих мальчишеских костей. И жар июля не может растопить этот холод.
Я начинаю думать, что мне так холодно от вспомнившегося вдруг жуткого холода того мрачного дня в марте, шесть лет назад, когда нашли мою мать, пропавшую за три дня до этого. Точнее сказать, нашли ее изуродованное тело, валявшееся в канаве дороги, почти в десяти милях от дома. Ее там оставил чертов маньяк, который напал на нее, а потом и убил. Мне было тогда восемь лет, и я не понимал, что на самом деле означает смерть. В то время никто не осмелился объяснить мне, как жестоко обошлись с ней, как она ужасно страдала перед смертью.
Мне кое о чем рассказали мои одноклассники. Те самые ребята, которые отличались большой жестокостью. Такая жестокость свойственна иногда и взрослым людям, которые почему-либо так и не смогли по-настоящему повзрослеть. Но даже в том возрасте, тогда, я смог понять, что больше никогда не увижу мою мать. Я это понял, даже будучи наивным и невинным ребенком, и ощутил в тот момент, в тот мартовский день такой холод, равного которому я никогда прежде не знал.
Теперь я стоял на залитом лунным светом газоне и никак не мог понять, почему мои мысли опять вернулись к моей бедной матери. И почему тот отдаленный крик, который я услышал, стоя у своего окна, кажется мне странным и в то же время знакомым. Почему я беспокоюсь о матери, когда она мертва уже шесть лет. Я пытаюсь понять, почему мне так страшно самому, если летняя ночь не таит для меня непосредственной угрозы.
Я снова двигаюсь в сторону сарая. Мне почему-то нужно подойти к нему. Хотя сначала я решил, что кричало какое-то дикое животное в полях или на прилегавших холмах. Моя тень двигается передо мной, поэтому я шагаю не по серебру травы, а по темной собственной тени.
Вместо того чтобы идти к огромным воротам, занимающим южную стену сарая, с врезанной в них маленькой дверью в рост человека, я инстинктивно иду к углу, пересекая асфальтовую дорожку, проложенную вдоль дома и гаража. Я снова иду по траве и сворачиваю за угол дома. Мои босые ноги бесшумно ступают по моей тени.
Теперь я останавливаюсь, потому что перед сараем замечаю машину, которой я никогда прежде не видел, – это фургон «Шевроле», изготовленный на заказ. Он кажется черным, но это не так, просто лунный свет превращает все цвета или в серебристый или в темный. На боку фургона нарисована радуга, она тоже кажется состоящей из всех оттенков серого цвета. Задняя дверь фургона открыта.
Кругом царит тишина.
Никого не видно.
Достигнув этого странного возраста – четырнадцати лет, – помня, что в детстве были и плохие сны, и праздники Всех Святых с их страшными масками, я раньше никогда не чувствовал, что ужас и необычность обстановки могут стать так соблазнительны и я не смогу противостоять их извращенному притяжению. Я делаю один шаг к фургону, и...
...и что-то со свистом разрезает воздух над моей головой. Слышится хлопанье крыльев, и я пугаюсь. После этого я спотыкаюсь, падаю, перекатываюсь и поднимаю голову как раз в тот момент, когда надо мной расстилаются огромные белые крылья.
Тень скользит по залитой лунным светом траве, и у меня появляется безумная мысль, что моя мать в виде ангела спустилась с небес, чтобы увести меня от этого фургона. Потом посланница небес взмывает выше, в темноту, и я понимаю, что это просто огромная белая сова с большим размахом крыльев. Она скользит в летней ночи, пытаясь поймать полевую мышь или другую добычу.
Сова исчезает.
Ночь остается со мной.
Я поднимаюсь на ноги.
Я крадусь к фургону, меня влекут к себе тайна и предстоящее приключение. Вернее, его предвкушение. И ужасная тайна. Я еще не знаю, что владею ею.
Я уже забываю хлопанье крыльев совы в полете, хотя это было совсем недавно и весьма испугало меня. Но этот жалобный крик, услышанный у открытого окна, постоянно повторяется в моей памяти. Наверное, я начинаю понимать, что это не была жалоба дикого животного, распрощавшегося с жизнью в поле или в лесу. Это был слабый крик ужаса и мольба о помощи человеческого существа, оказавшегося в объятиях навалившегося ужаса...
* * *Сидя в машине, мчавшейся по шоссе, Спенсер снова перебирал в уме все подробности случившегося тогда. У него не было крыльев совы, но он обладал ее мудростью. Он проследил весь путь памяти до центра тьмы, до блеска стали, пронзившей тень, до неожиданной боли и запаха крови и до его раны, которая позже превратилась в шрам. Он заставлял себя добираться до конечной истины, которая всегда оставалась тайной для него.
И на этот раз она не открылась ему.
Он никогда не мог вспомнить, что произошло в последние мгновения этой жуткой встречи, случившейся так давно, после того как он нажал курок пистолета... В полиции рассказали ему, как, должно быть, все закончилось. Он читал отчеты о том, что он сделал, написанные репортерами, которые основывали свои статьи и книги на свидетельствах и уликах. Но никого из них там не было. Они не могли знать безусловную правду. Только он один был там. Его воспоминания были такими яркими до определенного момента. Они мучили его. Но потом память проваливалась в черную дыру амнезии. Даже спустя шестнадцать лет он не смог хотя бы крохотным лучиком проникнуть сквозь эту тьму.
Если он когда-нибудь все вспомнит, он заслужит полный покой. Или воспоминания разрушат его. Если в этом черном тоннеле амнезии он узнает о чем-то таком постыдном, что не сможет жить дальше. Бывает, память оказывается нежелательной, и тогда лучше приложить к виску пистолет.
Тем не менее он периодически очищал себя, вновь проживая все, что мог вспомнить. И каждый раз ему на время становилось легче. Он снова проделал это на скоростном шоссе в пустыне Мохав, пересекая ее со скоростью пятьдесят миль в час.
Взглянув на Рокки, Спенсер увидел, что собака дремлет на соседнем сиденье, свернувшись в клубочек. Казалось, что ей неудобно лежать. Ее хвост болтался под приборной доской, но раз она спала, значит, все было в порядке.
Спенсер подумал, что после того, как он много раз за последние годы повторял свою историю разным людям, ритм его повествования и голос, которым он рассказывал, стали ужасно монотонными. Он настолько убаюкал бедную собаку, что ее не смог бы разбудить даже жуткий шторм.
Но, возможно, он не все время говорил вслух. Наверное, иногда он переходил на шепот и потом просто замолкал, продолжая свой монолог мысленно. Ему было неважно, перед кем исповедоваться – собака так же годилась, как и незнакомец из бара. И неважно ему было, слушают его или нет.
Ему нужен был слушатель только для того, чтобы иметь возможность выговориться, пытаясь найти временное отпущение грехов. А может быть, он пытался обнаружить новую деталь, как-то разрядить темноту – обрести мир и покой хотя бы на время.
Он был в пятидесяти милях от Вегаса.
Пучки перекати-поля, ветерком собранные в шары иногда размером с колесо, перебегали дорогу перед машиной. Сквозь них светили огни фар, они двигались ниоткуда и в никуда.
Чистый сухой воздух пустыни не мешал ему видеть перед собой вселенную. Миллионы звезд сияли от горизонта к горизонту, прекрасные, но холодные, привлекательные, но недосягаемые. Они отбрасывали так мало света на поля, простиравшиеся по обе стороны от шоссе. Они были великолепны, но хранили вечные тайны.
* * *Когда Рой Миро проснулся в своем номере в отеле «Вествуд», часы на ночном столике показывали 4:19. Он спал менее пяти часов. Но, включая лампу, он чувствовал себя отдохнувшим.
Рой откинул покрывало и сел на край кровати. Он был в пижаме. Он сощурился, чтобы глаза привыкли к свету, потом улыбнулся, глядя на пластиковый контейнер, стоявший на столике рядом с часами.
Пластиковый контейнер был полупрозрачным, поэтому он мог различить только размытые очертания находившегося внутри предмета.
Он поставил контейнер на колени и открыл крышку. Рука Джиневры. Он чувствовал, что на него снизошло благолепие оттого, что он может обладать такой великолепной красотой.
Как, однако, грустно, что такое чудо долго не выдержит. Через сутки, если не раньше, рука начнет разлагаться, и ее красота останется только в воспоминаниях.
Уже сейчас рука изменила свой цвет. К счастью, белизна только подчеркнула прекрасные линии кисти и длинных элегантных тонких пальцев.
Рой закрыл контейнер, проверил запор и снова поставил контейнер на столик.
Он прошел в гостиную двухкомнатного номера. На столе у большого окна его телефон сотовой связи уже был соединен с компьютером, включен в сеть.
Рой связался с «Мамой» и попросил ее сообщить результаты проверки, которую он велел ей провести прошлым вечером, когда он и его люди обнаружили, что второй адрес Спенсера привел их лишь на безлюдное поле, где работали одни нефтяные насосы.
Как же он тогда разозлился!
Сейчас он был спокоен. Он мог контролировать себя. Он владел собой.
Он читал сообщение «Мамы» на экране, нажимая клавишу «Перевернуть страницу», когда заканчивал чтение очередного фрагмента ее сообщения. Рой сразу же понял, что поиски настоящего адреса Спенсера Гранта – дело весьма сложное.
Когда Спенсер работал в калифорнийском агентстве по компьютерным преступлениям, он многое узнал о национальной сети информации «Инфонет». Он был прекрасно осведомлен о незащищенности тысяч компьютерных систем, входящих в эту сеть. Он, видимо, узнал коды и возможности связи, достал атласы главных компьютерных систем разных телефонных компаний, кредитных агентств и правительственных учреждений. Затем ему, наверное, удалось вынести все эти данные с собой или просто переписать их с помощью электроники в свой компьютер.