— Шиш… — зашипела Наташа и заржала: — Шиш привез?
Я нагнулся, приложил губы к пуховой младенческой головушке. Мерное, четкое движение: втянул — проглотил, втянул — проглотил… Теплая голова, полная дивным молочным маревом. Втянул — проглотил. Раздражение мое вдруг пропало. Подумаешь, гадина. Зато сынок растет.
Я распрямился:
— Денежки тебе привез, Натали!
— Наташ, погуляешь с ним? — Аня спрятала грудь в сарафан.
Младенец заелозил лицом, слюнявя пеструю ткань.
Наташа выкатила коляску из куста. Аня, оторвав от себя младенца, уложила, и он заплакал.
Няня повела коляску, свободной рукой смахивая со лба путаницу волос.
— Часик! — крикнула жена, словно пробуя голос под гулкими сводами разношенного родами нутра. — Часик, Наташ!
Ребенок рыдал. Скрипели колеса. Няня, дернувшись комьями затылка и шпильками (это она кивнула), увозила мою кровинушку. Звук плача удалялся, но огорчение в плаче возрастало. Нет, Ваня не хотел быть с нею!
Калитка распахнулась, Наташа отступила.
На пороге сада стоял Вася. Она помедлила и привстала на носки кедов:
— Чо стал?
Ударила коляской вперед.
Вася отпрянул на траву. Калитка моргнула в мгновение ока, хлопок, плач младенца пропадал вдалеке.
— Вот… — Вася обреченно развел длинными пятернями программиста. — Обезьяна! Я почему зашел… Не получится завтра озеро. Я в Москву поеду, надо в храм.
Плач за забором совсем пропал.
— Радует дом? — Вася улыбнулся.
Зубы вспыхнули, крупные и ровные, и я представил его череп целиком. Наверное, в отсутствие плоти, волос и глаз эти зубы смотрелись бы еще очаровательнее.
— Радует… — протянула Аня, переминаясь и одергивая сарафан. — Только это… — И она торопливо сказала: — Все время воют собаки!
Петя лопнул хохотом:
— Как? — Он задыхался. — У-у-у-у-у… У-у… Гав! — Топнул.
Ульяна зазвенела. Я усмехнулся.
Вася уверенно держал белую крепость улыбки:
— Это же загород! Куда без них!
— Хочешь обедать? — спросила Аня.
— Жена ждет! — Он пошлепал зеленую рубаху в области живота. — Борщ на столе стынет.
— Больше не болей! — сказал я зачем-то.
— Больше не буду! — сказал он по-гамлетовски выразительно. — Я больше не буду.
В последний раз озарил сад улыбкой и нас покинул.
— Зачем приходил? — И Аня облегченно выдохнула: — Как же я устала!
Мы прошли на кухню.
На деревянных голых стенах висели приколотые рисунки — с крестами и бабочками, нимбами и цветами, — нарисованные церковными детьми и привезенные сюда Васей.
Картины со смещенными пропорциями, следы наивных кисточек, напоминали художество дикаря, отгоняющего беду. Но и воинственная ярость жила на этих бумагах, мятых от акварельной водицы. Бабочка зависла самолетом. Жуки наступали танками. И везде небо синело. Или его давали алчно, густо-густо, или воды не жалели, копируя жертвенную невесомость лазури.
Мы сели. Миска с овощным салатом, корзинка с черным хлебом, стеклянный саркофаг с маслом и отрезками сыра и ветчины.
Аня наливала суп. Крапивный. В свеже-зеленой гуще плавала долька вареного яйца, желток зрело поглядывал из белизны, словно в каждой тарелке — пейзаж Куинджи, буйные кущи, терпко вечереет, и луна между зарослей вступает в свои права.
— Сегодня сварила. Мы с Наташей у забора надергали, — говорила она, разливая ловко и вслепую, и нежно глядела мне в глаза. — Какая она хваткая! Какие у нее мышцы! Вчера баню топили. Так она дров нарубила. Разделась — у нее бицепсы настоящие! А кожа какая толстая! Рвем, значит, крапиву. Я в садовых рукавицах. Она руками голыми, и ничего, не больно. Оказывается, у них дома постоянно крапиву едят. Она с детства привыкла ее рвать.
— А платье из крапивы не носит? — спросил я.
— Как в сказке, — сообразила Ульяна.
Ели суп задорно.
— Крапива без пива — деньги на ветер! — выстрелил лозунгом Петя, резво мешая ложкой. — Фу! — поднял перевернутую ложку, с которой вместе с зеленым свисало нечто бесстыже черное, длинное, гибкое, что он опознал оглушительно:
— Волос!
— И у меня! — пропищала Ульяна, заглядываясь в свою копию Куинджи.
Я следом выудил крепкий черныш, который прилип к половинке яйца. Смахнул на пол.
Аня схватила тарелку, выбежала во двор, слышно было — выплеснула.
Петя оттолкнул тарелку. Подскочил, проплясал тесной кухонькой, скользя взглядом по детским рисункам.
— Простите! — сказала Аня, вернувшись. — Гадость. Это все Наташа, я ее просила суп посолить, пока я с Ванечкой была. Вечно она космами трясет. Ешьте сыр, ветчину! Я сейчас курицу разогрею. Курица точно безволосая!
— Эпиляцию сделали? — собрался с юмором Петя.
— Я есть не буду! — замотала головой Ульяна.
Но курица была вполне, и салат — радостным. Потом был чай, на тарелке — жимолость. Ягоды недавно поспели, Аня уже ободрала полкуста. Вяжущий вкус побеждал память о волосатом супе.
Мы вывалились на воздух.
— Мальчики, тут надо бы траву собрать. Лучше руками — так быстрее! — Аня включила воду. Ульяна укладывала тарелки в раковину.
— Чего за трава? — спросил я разморенно.
— Да муж Наташин покосил. Теперь надо в одно место отнести. Дождь пройдет, и гнить станет всюду.
— Труд веселит человека! — Петя скинул кожаный пиджак на ступеньки дома.
Я надел рукавицы, Петя рукава широкой черной байковой рубахи натянул на ладони. Мы стали таскать охапки мертвых растений с разных концов сада. Мы сносили стебли в одну кучу, у калитки, подле кустов крыжовника. Трава была разная, встречалась с колючками. И крапива, старая знакомая, была. Мы таскали в объятиях траву, пресную и душистую, вялую и кусачую, влажную и усохшую. Я поднес травинки к лицу и глубоко вдохнул все сразу: рождение, расцвет, смерть. Трава пахла разнузданно и начальственно, как волна, и я на секунды ощутил, что не я нюхаю ее, а она, затмив пол-лица, обнюхивает меня.
— Что я нашел! — закричал Петя.
Аня выключила воду и взволнованным шагом направилась на его крик. Я бросил охапку вместе с рукавицами и подошел:
— Что там?
Петя потрясал острой деталькой. Несомненно, значок. Темный от времени и земли.
— Узнали?
Железной крохоткой, зажатой в правую щепоть, он начал тереть по левой руке, закрытой черной байковой рубахой.
— Не узнали? А это детство наше… Я помню, все помню! Помнит зоркий глаз, — бормотал он, двигая значком, — мой советский класс…
Значок, с вкраплениями ржави, но свободный от грязцы, лежал у него на ладони.
— Пионерский! — опознала Аня.
Красная звезда, над которой краснело угловатое пламя. В центре — головка Ильича, как головка чеснока, белая и голая.
— Я в школе единственный не вступил в пионеры, — признался я. — Мне папа запретил. Объяснил: пионеры против Бога.
— А ты сейчас вступи! — Петя ликовал. — Бери и цепляй!
— Может, зароем его обратно? — Аня прижалась ко мне, теплая, и стала ластиться. Бедром, сиськой, скулой. — Тут такое творится… Они меня замучили. Выкиньте вы эту ерунду!
— Кто они? — Я обнял жену и стиснул. — Не бойся, я тебя от всех спасу!
— Потрясающе! — Петя перевернул значок. — Даже иголка осталась. Бери и цепляй!
Зашелестело хихиканье. Это Ульяна подкралась по мякоти живой и неживой травы.
Вдали гулко забрехали собаки. На разные лады. Жирное и дремучее: «Вась-Вась!» Звонкое и праздничное: «Вань-Вань-Вань!»
Трепеща губами, Петя хватал воздух. Я взял у него и стал крутить значок:
— Прямо знак от родной земли. Интересно, зачем он воскрес? Неужели могут вернуться пионеры?
Петя выпятил грудную клетку, шевельнул ушами, издал горловой писк и обрушил челюсть о челюсть:
— А-а-апчхи!
— Чих на правду! — обрадовалась Ульяна.
Хлопнула калитка.
— Наташа! — крикнула Аня.
Няня толкала впереди себя коляску и молчала, взглядом проницая пустоту. Свернула с дорожки на траву, подкатила к нам:
— Чо орешь? Своего не буди.
— Спит, — умилился я.
— Всю дорогу изводил. Позор какой: вопит и вопит! К нашим его возила. Он любит на нашу собаку смотреть! Собака на цепи — я его подношу, он смеется… А до этого как вопил! Только у нас заткнулся!
— Не говори «заткнулся» про моего сына.
— Она не со зла, — заступилась Аня.
— Нравится? — я показал значок.
— Старый… — Наташа всматривалась. — Откуда такой? Прикольный вроде. Отдашь, Анют?
— Дарю!
— Между прочим, это я нашел! — вмешался Петя. — Я траву собирал, вижу — какая-то фишка…
— Ты жадный, чо ль? — Наташа разбойно царапнула его глазком.
Петя пресекся и звучно сглотнул.
— Держи, пионерка! — я впечатал значок ей в руку.
Рука была горячая.
— Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? — Она вертела значок между пальцами. — Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.
— Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? — Она вертела значок между пальцами. — Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.
— Васин, — спохватился я. — Может, лучше Васе отдадим?
— Зачем? — спросила Наташа.
— Вряд ли он ему нужен, — сказала Аня.
— Не прет мужику по жизни! — Наташа заржала, будто всех призывая заржать. — Зарыл значок, а земля обратно выплюнула. Подарочков его не принимает!
— Ты! — Бешенство сузило мне дыхание. — Ты! Он дал нам этот дом. Он тебя нам посоветовал. Ты как смеешь!
— Смею я. Смелая! Чо он на меня зырит? Чо он лыбится? Противный…
— Ты же сначала с ним дружила.
Она кокетливо закрутила головой, ловя шпильками солнечные искры:
— Не разглядела. Сын твой — сразу в рев, как Васька подходит.
Ульяна пролепетала:
— Он к тебе клеился?
— Пусть попробует… — Наташа окинула ее сверху вниз, и девочка, казалось, уменьшилась. — Мой кобель ему причиндалы отгрызет.
Я вздохнул:
— Ты в Бога-то веришь?
— Мне Бог помогает, — сообщила она нахально и зачесала в кудлатой голове.
Я нагнулся к коляске. Здесь обитало главное существо белого света.
Я вел коляску. За спиной Аня тараторила с неестественным восторгом:
— Помнишь, блузку тебе дарила? Красный значок к белой блузке — это шик! Ты прикинь, как клево с таким значком! Забавно!
— Я чо, клоун?
— Ты — модница! Завтра у меня в шкафу пороемся! Хочешь, подарю тебе джинсовый костюм?
— Старый?
— Зимой купила. Надо померить. А значок, честно-честно, здоровский! Как будто детство нам вернул!
— Взрослые бабы! — хриплое в ответ. — Какое детство.
— Юные! Юные, Натуль!
Спал мой сын. Я отключился, украл мгновение, остался с ним наедине.
Я ощущал жажду его видеть, голодал по нему. Москва с делами забирала меня у Вани, но я рвался к нему. Я не умел и не хотел пеленать, купать, укачивать, бесконечно треща «чщ-чщ» или монотонно напевая. Предпочитал курлыкать, бережно щекоча ребрышки. А по правде — мне хватало мгновений. Просто взглянуть. Время подпрыгивало вспышками, несколько моментальных снимков: вот он, все с ним хорошо. В такие мгновения я словно передавал ему свою силу, впрыскивал в него, глядя пристально, укрепляющее любовное вещество.
Я вел коляску. Красный отсвет делал лицо младенца особо круглым. Но сквозь эту красную рекламную пелену я тревожно разобрал позеленевшую кожу, лиловатые печати на веках, соска застыла надгробием. Ваня не дышал.
Я погнал коляску. Остановил у крыльца. Окунулся по локти — и сверток выхватил вон, под солнце.
Живой?
Веки дрогнули и не успели раскрыться, прежде чем из мясистого ротика загремел плач.
На землю полетела соска.
— Ты обалдел? — Жена перехватила младенца и закачала всем телом.
— Я же тебе говорила, Ань.
— Что ты ей говорила? — Я крутанулся, понимая, что мой кулак сжат.
Наташа показала чудо быстроты: нагнулась, сцапала соску, страстно облизнула и ткнула в младенческие губы.
Звонил телефон.
Я бросился в кухню.
Мобильник молчал. Я включил его обратно в зарядку. Зарядку — в розетку. Дисплей озарился, я всматривался в мутное электрическое зеркальце. Номер был незнаком. Я перенабрал. С пятого гудка в трубке закружилось:
— Алле! Алле!
— Кто это?
— Это Екатерина! Прошу ваших молитв! Мы уезжаем!
— Екатерина?
— Василий наш заболел. — И тут из отрывистой речи (каждая фраза обособлялась влажным свистом) я понял, что это Васина жена. — Доча с нами. Доктор сказал: пулей! Плох Вася наш. Поспал полчаса, проснулся, горит весь. Синий!
— Синий? — Мой взгляд остановила детская акварель на стене.
Желтый подвисший человечек с зеленой бахромой по краям, и вокруг густая синева.
— Синий! В синяках весь. Спина синяя вся! Градусник поставила: тридцать восемь и семь. — Она последний раз ожесточенно свистнула.
Зажмурившись, я неловко перекрестился.
Вышел из кухни, тоскливо щуря глаза.
Аня, Петя и Ульяна стояли возле коляски, направив на меня ждущие чего-то лица.
— Где цыганка? — спросил я.
— Тсс… — Аня показала на коляску. — Ушла.
— Правда ушла? — Я заглянул в коляску, обнаружил любимый сверток и начал озираться. Мне представилось, что она никуда не делась. Пока я отлучался к мобильнику, все затеяли игру. Например, она забежала в баню и смотрит сквозь ветхие щели или позади дома схоронилась за заброшенным колодцем и там азартно дышит. Она не покинет нас, и все они согласились ей подыграть, лишь маленький Ванечка спит непритворно.
— Васю в больницу повезли, — сказал я.
— Все, что нас не убивает… — Петя замахнулся челюстью.
— О, только не это… — простонал я. — Не надо сентенций. Что это за болезнь, когда человек синеет?
— Рак крови, — рассудительно сказала Аня. — Сходите за вином?
— Синий — значит пьяный! — Петя щелкнул зубами, точно раскусил гранитный ломтик кроссворда.
— Ты же кормящая, — сказал я.
— Кормящая… — протянула жена, копируя мою грусть, и вернула с нотой мольбы: — Ну, немножко вина! А себе возьми пива…
До магазина было десять минут спокойной ходьбы сначала по земляной дороге мимо леса и дома Васи, потом поворот и — по старым кускам асфальта. Я взял бутылку белого чилийского — Ане и Ульяне. Себе пять бутылочек «Миллера» с сушеной рыбкой. Петя набрал коктейлей. Водка и дыня, и арбуз, и киви. Меня затошнило от одного пестрого вида этих жестянок, а Петя ничего, приободрился. С молодцеватым хрустом вскрыл киви и стал засасывать.
На нашей улице, на обочине, с белым бидоном стояла дородная старуха. Я пересекся с ней глазами. Волосатая родинка на двойном подбородке. Подбородок — как клубок шерсти.
Она качнулась и трескуче зевнула.
Петя вырвался вперед, он обернул красно-сизое лицо, уже расцвеченное коктейльным салютом. Я припустил. Мы пошли рядом.
— Петь, давай в лес!
Сойдя с дороги, мы исчезли между соснами.
Солнце скользило по стволам, рябили блики. В тени покоилась игольчатая залежь. Мусор лежал среди шишек и парочки багровых сыроежек.
Мы выбрали упавшее дерево. Я открыл пиво, сделал глоток, извлек рыбку, начал грызть.
Каждый раз, уезжая из города, я старался зайти в лес и с первым вздохом ощущал растворение. Лес смотрел на меня отечески. Как будто не я по нему скучал, а он по мне истосковался. Но это был пытливый взгляд.
— Мутная дача, — сказал я. — Аня изменилась.
— Изменила? — Петя звякнул жестянкой о зубы.
— Другая она. Напуганная какая-то. Нянька меня бесит. За ребенка сердце болит. Василий заболел чем-то. Страшным. А ведь только что нас вез.
— Лично я не боюсь смерти! — Петя потряс жестянкой и заглянул в дырку с той увлеченностью, с какой смотрел в саду на пионерский значок.
— Знаешь, вы с Васей чем-то похожи. — Я похлопал его по байковому плечу.
— Мы? Я тоже посинел? — Рябь иронии обежала мокрые губы: туда-обратно.
— Нет. Резкостью решений. Ты завязал с физикой. Вася раньше был специалист по компьютерам, работал в американской компании. Долго работал. Год назад он вдруг вернулся в Москву и отдал всего себя храму. Что заставляет человека измениться? Я не знал тебя физиком. Скажи: ты тогда был другим человеком?
Петя взболтнул коктейль:
— Ты бы не узнал меня. Я был тихоня. Скромный, малословный. Всегда за учебниками. Когда в школе учился, выигрывал олимпиады. На факультете меня за лучшего студента держали.
— И почему ты бросил физику?
— По-то-лок. Сам растешь, а потолок не растет. Ты головой давишь, голова пухнет. Одно спасение — согнуться, но прыгнуть за дверь. За дверью, может, хуже, может, и лучше. Здесь места точно нет.
— Что это за потолок? — Я скорее отхлебнул еще пива, вымывая из языка вонзившуюся рыбью иголку. — Потолок таланта? Ума потолок?
— Интереса! Я был мальчик робкий, маменькин сынок, сидел в теплых тапках и с учебником дружил. Возраст свое взял, я в универе новых людей встретил, стал пиво пить после занятий, с девочкой одной из Тамбова поцеловался, страшила, но губы — как вишни. Блок мне попался. «Но даже небо было страстно… И небо было за меня!» Начал я много читать. Пока не дочитаю книжку стихов — не отложу. Каждое стихотворение читал как откровение. И я понял, что физика — это детство, домашняя неволя, там приз — мамин яблочный пирог. Другой мир — широк, весел, пьют на ветру, стихи сочиняют, и награда другая — поцелуй взасос от студентки из соседнего учебного корпуса, второго, который гуманитарный. Стал я резким, надел кожанку, дома грубил, преподам дерзил, говорил отрывисто. Так мой новый стиль родился. Я как будто из ребенка стал подростком.