Мне подумалось о связи волос и леса. Лес подобен волосам древнего человека, моего далекого предка, свидетелем ему были разве что вечные звезды. Лес — как волосы, длинные и густые. От них идет волна ужаса. Льет дождь — лес тяжелеет и намокает, сырая волосня душегуба. Ночной лес зловещ безупречно. Лес и тьма — спутанные волосы в сочетании с черной кожей каннибала.
Страшно и сладко узнать в нем себя. Так собака вспоминает в себе волка.
Я глянул вперед на темную дорогу в мазках призрачного огня. Там, впереди, было шевеление какой-то каши. Я вглядывался. Навстречу неслось приветливо: гавк-гавк-гавк…
Я поспешил вернуться за калитку.
Во дворе по-прежнему спасали Петю. Сейчас Аня лила ему йод из склянки в месиво локтя и по ноге. Штанина его была завернута, открывая сырое мясцо голени. Петя скрипел зубами, Ульяна светила.
Я выхватил у нее фонарь. На круглом стекле алела крепкая капелька огненной крови.
Я поднес фонарь к подбородку и оскалился. Ни капли брезгливости. Один кураж! Подсветка снизу вверх делает рожу жуткой.
— Ха!
Аня отшатнулась, склянка упала в темноту.
— Отдай! — закричала Ульяна.
Я скалился и рычал.
Петя всхлипнул.
Ульяна с внезапной сердитой силой навалилась на меня, выкрутила фонарь, встряхнула.
Капля растянулась по стеклу.
Свет стал мутно-рыжим.
Это было в мае, в Москве.
Молочная капля ползла по Аниной смуглой просторной груди, пропитывая кожу, теряя белизну. Меня заводила осторожность, которая от нас требовалась. Мне хотелось глубоко в ее ошпаренное нутро, где было нагло и грубо, но хлипко и пугливо. Ее уже можно было сотрясать, слегонца. Она лежала передо мной, готовая, как невеста.
Дорога была скользкой и чистой.
— Ой, потише!
Я остановился. Снова двинулся. И снова. Она задышала сильнее. Трясти ее надо было бережно и вкрадчиво. Не разгуляй ее, не рванись жадно. Будь прохладен.
Я лежал в ней, наслаждаясь невесомостью, и гладил правую тяжелую грудь. Сдавил сосок. Капля молока, зрелая, резво выкатилась и побежала, делаясь невидимой, превращаясь в каплю озноба.
Так бывает даже с самым ярким событием — чем дальше, тем оно бесцветнее, пока не сольется с пустотой.
Звонок в дверь. Я подскочил.
— Уже пора? — Аня была недовольна.
Это приехал Вася. Он остался в носках и проследовал за мной в комнату.
Аня, наспех одевшись, оглаживала постель. Ребенок лежал на дне мелководного прозрачного сна за толстыми деревянными прутьями. Вася наклонился, и губы его поползли умиленно. А разве можно не умилиться тому, чье личико под немой пеленой сна, этой синей соске, подрагивающей, как поплавок, этой люльке, похожей на легковесную ладью?
Васины губы разошлись, обнажив белую зависть:
— Везет ему, крещеный! В таком возрасте, если умрешь, сразу в рай. Главное — покрестить успели!
— Что? — изумилась Аня.
— Не шути так… — Я смял его выше локтя и повлек от колыбели. — Попьем чайку!
— Да вы не думайте, — Вася смешливо упирался. — Он до ста доживет. Умрет монахом-отшельником…
— Чай черный, зеленый? — Аня дернула его за другую руку, и мы перешли на кухню.
Вася не садился, он вращал глазами, что-то выискивая в воздухе. Наконец он поймал бумажную иконку Николы, приставленную к вазе, у потолка, на висячем шкафчике, и глаза его посвежели.
— Кто молитву читает?
— Какую молитву? — не поняла Аня.
— Ты же чтец, — сказал я.
Он перекрестился и начал «Отче наш». Громким, четким голосом. «Приидет царствие» — во рту прокатились две выпуклые «р».
— Особо нет ничего, — заметил я виновато.
— Что Бог послал… — Вася поднес к зубам бублик, отхватил, зажевал с убывающим хрустом.
— А кто его знает — есть он или нет, Бог, — вдруг сказала Аня.
Вася исказился. Губы спрятались в нитку. Он прожевал. Заговорил понуро и твердо:
— Так. Там в машине Любка моя. Прошу при ней ни слова в таком роде. Прошу. — Он отложил половинку бублика на скатерть и теперь переводил серебристые страдающие глаза с меня на жену. — Как молоды мы были! И я таким же был. Оба родителя не верили. Мать до сих пор церкви противится. Еле ее уламываю раз в месяц ходить.
— Может, еще уверует… — вздохнула Аня, гася раздор.
— Уверует… — передразнил Вася. — А что такое вера? Это уверенность. Уверенность — это не идея. Это истина. Главное — все доступно! Ты сделал шаг — Бог два. Ты руку протянул — у тебя меч в руке.
— Меч? — спросила Аня тревожно. — А любовь? — спросила она чуть томно.
— «Любовь, любовь» — говорят они, а любви не имеют… Скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет! Кто не крестится — тот осужден будет!.. — он распалялся. — Я был язычником до тридцати семи лет. Школа, армия, институт, женитьба, ребенок, Америка. А Бог смотрел и ждал. Однажды зашел я в Интернете на один сайт православный. Скучал я по России, начал смотреть. Кликнул раздел «Русские иконы». Той ночью мне явился Спаситель. Прямо как с иконы. Волосы прямые, будто влажные. Хлеб дает. Помню даже какой! Бородинский! Зерна, и запах душистый, не спутаешь. «Ешь!» Я проснулся среди ночи. До утра в ванной отмокал, глаз не сомкнул и знал уже ясно, что с новым днем начнется новая жизнь. Я понял: пора! В тот же день стал готовиться к возвращению. Через месяц я был алтарником в Москве.
— Жена не спорила? — спросила Аня.
— Она меня всегда слушала. — Зыркнул исподлобья: — Если что — Бог выше домашних.
Встали. Он прочитал благодарственную молитву.
Аня снесла спящего младенца вниз. Вася и я тащили поклажу. В машине сидела светловолосая девочка с медленным серьезным лицом, похожая на оперную снегурочку. У нее был потешно насуплен лобик, который она, очевидно, хотела скорее наградить тем же крестом морщин, что у папы. Взрослые груди виднелись сквозь серую майку, пропотевшую в подмышках.
— Миленький какой! — завелась она и заученно заканючила: — Пап, как бы я хотела братика!
Вася похлопал бородатое лицо витязя. Славный звон пощечин.
— Разморило. — Он хлопал все мягче и остановился, когда проступила первозданная наивная улыбка. — Я такой соня, совестно признаться! Днем обязательно сплю. После обеда. Привычка с детства. Сегодня не поспал и сам не свой.
Аня, прижимая ребенка, забралась внутрь.
— Ну, пока… — Я был растерян, не поцеловал их, просто махнул. Дверь захлопнулась.
— Хорошая машина! Крепость! По всем нашим дорогам провезет… Давай, молись Богу, чтобы тебе открылся. И всем русским святым! К отцу ходи в храм! Сергун, верь! Протянешь руку — и получишь меч! Ты шаг — Бог два! Донт вари! Би хэппи!
Вася обхватил меня и троекратно расцеловал. Губы его работали с уверенностью резиновых присосок.
Он громыхнул дверцей. «Хаммер», взревев, сорвался с места, возведя за собой крестный ход тополиного пуха.
Я глядел вослед и чувствовал, что за рулем никого нет…
С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.
— Ань… — я губами нащупал ее имя в темноте.
— Да, милый? — Она лежала головой у меня на плече.
— Почему хорошие страдают?
— Вася, — догадалась она. — Жалко его.
— Он, наверное, этой болезни ждал.
— Поправится еще…
— Думаешь, он хочет?
Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца.
Я прыгнул рукой, и — дневная догадка была верной! — в паху обрито, колючки.
Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая.
— Колется?
— Ужасно!
Я показал во мрак:
— Ань, что там краснеет? Глаз беса?
Она встрепенулась и села:
— Где?
Легла обратно и успокоенно сказала:
— Это от комаров. В розетке горит.
— Не боишься ничего?
— Ты что! Боюсь…
— Бесов?
— Не надо…
— Боишься?
— Да, — признала слабым голосом.
— Боишься, боишься… — лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. — Сучечка… — Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. — Давай! — Ущипнул колючую нижнюю кожу.
И она помогла мне.
Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом.
Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим.
— Хватит, — сказала она чужим голосом.
— Что?
— Я больше не могу-у-у…
Я представил, что она — Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь.
— Дай я слезу! — голос плаксы.
Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову.
Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа — гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас!
Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер.
Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня.
Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас.
Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное «апчхи!» — очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна.
— Вася, — нащупал я имя в темноте. — Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере.
— А жена его? Дочка? — зашептала Аня. — Их нельзя оставить одних. Бог не допустит.
— Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я — шаг, Бог — два.
— Не помню, нет.
— Ань?
— Да?
— Я тебя люблю. И Ваню люблю.
Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые.
Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.
Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне — весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.
Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.
Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.
Звонок в дверь.
— Христос воскресе! — закричал я вместо «кто там?».
Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.
— Я очень добрая, мой отрок! — нежная музыка речи.
Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.
Ободряющая улыбка.
Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений.
— Это мои детки! — заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко.
— Это мой брат! — глубокий щедрый половник.
— Это ты! — мечтательная вилка.
— Будь таким! — кошмарный нож с черной рукоятью.
Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет.
— Чщ, чщ, чщ… — Голая Аня повисла над детской кроваткой: — Чщ, чщ, чщ…
Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич:
— Время отступать!
Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся:
— Куда это вы?
— Не спешили бы… — протянула Аня с крыльца.
— Москва зовет! — Ульяна криво усмехнулась. — За все спасибочки! Ванька — красавчик! Всем чао-какао! Ты идешь или нет? — пронзительно прикрикнула она.
— Сейчас. — Петя подступил к окну.
Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная.
— Дала, — сказал он одними губами.
— Что?
— Дала! — выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. — Ладно, до скорого.
Опрометью побежал. Прихрамывая.
Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали.
— Здорово! — в сад шагнула Наташа.
Лиловая отметина под глазом.
— Как ты, Наташенька? — спросила Аня.
— Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой.
Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула.
— Проспится, кобель! — Траурная шелуха семечек полетела из-за ее плеча.
С безвольной мукой я проводил ее спину.
— Пока, Наташ! — крикнула Аня.
Калитка бахнула. Я уткнулся взглядом в эту серую старую деревянную калитку. Мое тело обмякло. Я вернулся в кровать и обнялся со своей простыней крепко-накрепко.
Лежал и думал: вдруг проснусь — синий?
Думая об этом тупо, заснул.
Меня не посетили сновидения. Блики и тени, мазки золотистого и сизого, секундные и нескончаемые промельки.
Я охнул. Аня сидела за столом у окна и, углубившись в неуклюжие дачные очки, играла на ноутбуке. Щелканье из пластмассовой тетради.
— Который час?
— Пять скоро.
— Ох, сколько же я спал? Почему так много?
— От страха? — ее голос уколол презрением.
— А Ваня где?
— Спит в коляске.
— Наташа?
— Ушла недавно.
Голый, в шлепанцах, вышел во двор. Следы крови исчезли, но вокруг раковины было скользко от воды. Она стеклась в ямку посередине пятачка, и там образовалась лужица.
Включил воду. Прополоскал рот. Кровавый привкус ржави.
В воздухе росла тревога. Закричали наперегонки вороны. Дохнуло холодом, сладко и внушительно.
Дождя еще не было, это раззадоривало ворон. Они вопили, кружась, будто бы гадая, на чью перелететь сторону — старого или нового.
Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки.
Налетевший ветер работал рывками: сильный рывок и послабление. Рывок — и отпустило. Ветер делался холоднее, с очередным рывком он стал ледяным. Ветер был чистой жаждой — обморочной физической страстью перехода в другое измерение, где хохочут и сверкают водопады. Ясно было по этому ветру, что прогретая жизнь, вялая вырожденка, опротивела всей природе, что верхи, мрачные тучи, больше не могут, а низы, шипящие пышно травы, уже не хотят.
Но дождя так и не случилось. Дождь медлил. Слезки повисли на колесиках, как говорят в народе, а дождь все не шел.
Ночью младенец спал худо. Он просыпался, бормотал что-то, всхныкивал, затем умолкал, чтобы опять хныкнуть. Или затягивал неутешный, раздирающий плач, который мощнее любых призывов и просьб. Аня бросалась к колыбели — лишь бы остановить, укачать этот звук.
За окном свистал ночной вихрь.
— Я выгоню ее, — сказал я и погладил Аню по колючкам. Чуть-чуть поотросли.
— Да брось, она не со зла.
— Со зла. Ты ее боишься? Ты боишься ей слово сказать поперек!
— Не боюсь.
— Боишься!
— Не боюсь… Ну даже если боюсь. И что?
— Почему ребенка мы отдаем в ее руки? Послушай, в поселке полно бабусь, они будут рады за меньшие деньги нянчить.
— Где они? Кто они? Приведи мне такую бабусю! Ты не слышал, как она поет? Она пела, и Ваня засмеялся. Он потом во сне смеялся. Песни прекрасные, мы их вместе пели. Я языка не знаю, но подтягивала, голосом подыгрывала.
— Зачем нам — цыганка? Они детей крадут.
— Молдаванка.
— Они все цыгане.
Гром откликнулся за окном. Он прозвучал как-то пародийно, и мы с Аней растроганно рассмеялись. Поцеловались. Длинно и мокро.
Мы барахтались, не останавливая поцелуй. Мы извивались на простыни немым и шуршащим узором.
На улице свистало, выло, трещало. Что-то истерично стукнуло. Ветер зашумел с такой тональностью, как будто включили душ. Я подошел к окну, высунул руку в форточку, но звук оказался обманчивым: дождя не было. Ветер хлестал по руке, покалывая, как газировка.
Я вернулся в кровать.
— Ты права: рак крови, — сказал сухо.
— Ты узнал? — Она приподнялась на локте и заглянула в мое лицо, быть может, во тьме показавшееся чужим. — Горе какое! Здоровый мужик — и вдруг.
— Да, природа человека загадочна. Любая природа…
Она перебила:
— Хоть в сознании?
— Да. Папа говорит, что он улыбался. У него лицо сияло. Он причастился и был счастлив.
— Все, хватит, замолчи, пожалуйста! Их же лечат, таких больных. — После минутной паузы, когда я успел подумать, что она уже провалилась в дрему, Аня с неожиданным энтузиазмом прошипела: — Главное, чтобы с нами все было в порядке!
— Это ты от Наташки понабралась.
— А?
— Скучно так жить, — сказал я. — Есть люди — агенты природы. Знаешь, почему в Югославии была такая кровавая резня? Почему кровав Кавказ? Там слишком много природы. Селяне, живущие в одном ритме с природой, пустят ножи в любую секунду в любое мясо. Без сомнений. На фоне лугов, лесов и гор их движения слепы и точны, как сама природа. Они различают душок жертвы и опасную вонь сильного. Вместе с природой они любят цветущее, румяное, дикое, громкое, хамское, напористое — все, в чем весна и лето. Отвергают сдержанное и рыхлое, ледяное и плаксивое, разорванное и рассыпанное, желтое и бледное — осень и зиму. Быть как весна, как лето! Особенно это относится к женщине. Женщина, как земля, должна быть податлива и плодоносна.