«Повезло», – без злобы и без радости думала Раиса.
В конце апреля ребенку исполнился месяц, семейство в полном составе переселилось на дачу. Раису отпускали в Москву на выходные. В июне хозяйка отправились на юг Франции, куда ездила отдыхать каждое лето. Хотела взять с собой Ксюшу с Машенькой, но невестка отказалась. Во-первых, ребенок слишком маленький, неизвестно, как перенесет самолет и смену климата, во-вторых, надо ведь Олегу привыкнуть к дочери.
По мнению Раисы, это было со всех сторон глупостью. Галина Семеновна не должна была уезжать, либо ей следовало настоять, взять с собой Ксюшу с Машей, потому как никакой самолет, никакая перемена климата по вредности и опасности не сравнятся с тем, что происходит здесь, на даче.
«Видела бы ты, как живется твоим драгоценным Ксюшеньке и Машеньке. Хорошо, ребенок ничего пока не понимает, – Раиса ворчала без злорадства, просто констатировала факты, – скотина, а не мужик. Устроил здесь настоящий бардак, при молодой жене, при младенце, девок-проституток пригласил, теперь убирай за ними».
В доме было тихо. Олег все спал в гамаке, солнце било ему прямо в лицо, однако после целой ночи бурной пьяной гульбы вряд ли что-то могло его разбудить. Большие старинные часы в столовой пробили четыре раза. Раиса всполошилась. Через пятнадцать минут должен был начаться ее любимый сериал. Она не стала будить Олега, вернулась в дом, подошла к лестнице, крикнула:
– Ксюша! Обед готов.
Ответа не последовало.
«Ну и ладно! – подумала Раиса, накрыла стол, налила себе супу в красивую тарелку из столового сервиза, салатику положила в хрустальную вазочку, достала из буфета фужер и бутылку своего любимого сладкого вина „Черные глаза“, включила телевизор. Когда шла самая напряженная сцена сериала, зазвонил радиотелефон Олега. Обычно Раиса отвечала на звонки, а тут просто протянула руку и выключила телефон.
Небо почернело, вдали шарахнул гром, крупный дождь забарабанил по крыше. Раиса испугалась, вдруг из-за грозы выключат электричество и не удастся досмотреть сериал. Однако не выключили. Она подумала, что надо бы выйти, разбудить Олега, и даже встала из-за стола, но потом опять села. Сериал не отпускал, действие разворачивалось стремительно, и все не давали рекламы. Не было охоты бежать в сад, под дождь. Она решила, что Олег сам проснется. А если нет – тоже не страшно. Над гамаком широкий прочный навес. И вообще, она ему не нянька.
Пообедав в одиночестве, без спешки, с аппетитом, она помыла посуду, заварила свежего чайку, посмотрела телепрограмму в газете, увидела, что по первому каналу сейчас начнут транслировать встречу в концертной студии «Останкино» с ее любимым юмористом-сатириком. Она выпила три чашки чаю со свежим клубничным вареньем, потом налила себе еще «Черных глаз» и сама не заметила, как задремала в кресле-качалке.
Проснулась она в темноте. Настенные часы хрипло, медленно пробили десять. Свет нигде не горел, только столовая была освещена бледным мерцанием телеэкрана. Шла какая-то довоенная американская мелодрама, тихая, черно-белая.
Раиса убрала со стола, вышла в сад. Небо расчистилось, сияла полная, красноватая луна. В гамаке чернел сгорбленный силуэт, больше похожий на груду тряпья, чем на человека.
– О господи, – прошептала Раиса и кинулась в дом, тяжело протопала вверх по лестнице, открыла дверь. В комнате было темно. Она позвала громким шепотом: – Ксюша! – Никто не ответил.
Несколько секунд Раиса стояла в нерешительности на пороге, сердце колотилось все сильней, стало трудно дышать. Легкий ветерок качнул штору, отчетливый широкий лунный луч высветил пустую детскую кроватку. Задыхаясь, она побежала назад, но споткнулась о порожек перед верхней ступенькой, потеряла равновесие и кубарем покатилась вниз.
* * *– Да, я отлично помню эту женщину, – кивнул официант, мельком взглянув на фотографию Лилии Коломеец, – на ней было розовое платье, и пахло от нее туалетной водой «Диориссимо». С ней что-нибудь случилось?
– Почему вы спрашиваете?
– Потому, что вы из милиции, – официант смотрел на Косицкого с таким любопытством, словно впервые в жизни видел милиционера, – и еще потому, что я был почти уверен, с ней что-то должно случиться.
– Вы с ней знакомы? – удивился Косицкий.
– Совершенно не знаком, – лицо официанта стало загадочным и хитрым, – но я ведь угадал?
– Что именно?
– Я угадал, что у женщины, которая потеряла в нашем туалете свой служебный пропуск, какие-то серьезные неприятности. Правильно?
– Да уж, неприятности. Ну ладно, расскажите все, что помните. Когда она пришла, в котором часу, одна или с кем-то?
– Это было пятого июня в начале первого дня. Мы только открылись. Сначала пришел мужчина в белом костюме, а потом сразу она. У них была назначена встреча, и я бы не сказал, что они очень обрадовались, увидев друг друга. Беседовали около получаса, довольно резко. Я слышал только куски разговора. Она то и дело порывалась уйти, он не отпускал. У меня создалось впечатление, что речь шла о каком-то ребенке. Знаете, вполне банальная ситуация. Разведенные супруги, она не дает ему видеться с ребенком. Что-то в этом роде. Правда, непонятно, почему она грозила ему судом. Из-за алиментов, что ли?
– Так, погодите, вот об этом, пожалуйста, подробней.
– Не могу, – официант помотал головой, – во-первых, у меня нет привычки прислушиваться к разговорам посетителей, во-вторых, когда я подходил, они тут же замолкали… Хотя, знаете, наверное, дело не в алиментах. Там другое. Он принес ей какой-то журнал, толстый, в глянцевой обложке. Название я не разглядел, но точно помню, как он сказал: «Вот, я принес, чтобы ты посмотрела, где я работаю». Она стала листать и между страницами обнаружила конверт. Там были деньги.
– Откуда вы знаете?
– Заметил, когда она заглянула в конверт. Там доллары были, наверное, приличная сумма. Но она даже считать не стала, повела себя очень странно.
– То есть?
– Возмутилась: убери сейчас же! Нам не о чем разговаривать! Вскочила и хотела уйти.
– Что же странного?
– А вы не понимаете? – официант прищурился и склонил голову набок. – Кто же в наше время от денег отказывается? Вряд ли он ей взятку давал, у них отношения никак не деловые. Там семейное что-то. Она про его маму нехорошо говорила, хуже, чем о нем. Вроде, в суд собирается подавать не на него, а на его маму. Знаете, я думаю, раз он предлагал ей деньги, значит, рыльце в пушку. В общем, он давал, она не брала, и даже сочла это оскорбительным. Может, мало дал? – официант подмигнул. – А может, требовал от нее что-то совсем уж крутое. Да, я помню, он все допытывался, что произошло, почему десять лет ее все устраивало, и вдруг она как будто взорвалась, собирается в суд подавать. Но эту часть разговора я помню совсем плохо, могу напутать. Я подходил редко, они ведь ничего не заказывали, он чашку кофе, она стакан минералки. Расстались они странно. Она все повторяла: мне тебя жаль, но ты не приходи. А он сидел и бормотал ей вслед: «Сука, гадина, ненавижу…» И лицо у него было соответственное.
– То есть?
– Очень злое, – официант прищурился, – в общем, они не договорились. Она перед уходом зашла в сортир и рыдала там у зеркала. Это вы уже знаете, поскольку успели пообщаться с нашей уборщицей тетей Марусей.
– Как он выглядел? – тихо спросил Косицкий и нащупал в кармане куртки конверт с фотографиями. Там среди пяти посторонних мужских лиц притаились сразу два Фердинанда. Один паспортный, молодой, но уже плешивый, хмурый, в галстуке. Второй нынешний, слегка постаревший, в черной водолазке, с прозрачной бородкой и безумной улыбкой на тонких губах.
– На вид лет сорок, может, больше, – задумчиво начал официант, – рост около ста восьмидесяти. Не худой, но и не толстый. Средний. Волосы светлые, очень плохие.
– Лысина?
– Почему лысина? Нет. Просто жидкие, тонкие, как цыплячий пух. Такие волосы лучше коротко стричь.
– Но у него длинные?
– Средние. До середины шеи. Глаза темно-карие, большие, выпуклые. Нос маленький, знаете, пуговкой. Лицо большое, круглое. Вообще, голова у него здоровая, а шея тонкая, как у рахитичного ребенка. Губы толстые… Ну что еще? Одет был дорого, но небрежно. Белый летний костюм, под пиджаком синяя футболка. Голос очень низкий. Настоящий бас. И с нервами плохо. Вообще, вид довольно нездоровый. Руки тряслись у него, хотя пьян не был. Я по запаху сразу чую.
– Может, наркотики?
– Вполне возможно. А что случилось с женщиной, вы ведь так и не сказали.
– Убили ее, – буркнул Иван, – восемнадцать ножевых ранений.
Официант тихо присвистнул и покачал головой.
– Да, здорово она его достала. Слушайте, а он ведь псих! Ну точно, у него наверняка диагноз есть.
– Почему вы так уверены, что это сделал именно он?
– Я ничего такого не говорил… – официант испугался и даже побледнел, – это ваше дело – искать, я рассказал, что помню.
– Я ничего такого не говорил… – официант испугался и даже побледнел, – это ваше дело – искать, я рассказал, что помню.
Капитан не спеша вытащил конверт с фотографиями. Конечно, у Фердинанда глаза маленькие, близорукие, серо-зеленые, и нос с горбинкой, и ростом он не больше ста шестидесяти пяти, однако мало ли? Разложив аккуратным веером снимки, он напряженно уставился на официанта, как будто сейчас решалась его собственная судьба.
– Посмотрите, пожалуйста, очень внимательно, – начал Иван, однако официант уже отрицательно мотал головой.
– Нет. Его здесь нет. Ни одного из этих людей я никогда нигде не встречал.
«Это еще ничего не значит, – повторял про себя Иван, вышагивая маршевым шагом по тихому зеленому переулку, – если рассуждать здраво, то совсем не обязательно перед убийством беседовать в кафе, даже так резко. Разумеется, это был не он. Похоже, что в кафе Лиля встречалась с отцом девочки. Было бы неплохо найти его. Судя по отрывкам разговора, которые запомнил официант, судьба ребенка этому человеку небезразлична… Ну да, его надо найти. Есть определенная связь между запиской, которую Лиля обнаружила в кармане старой кофты, и этой встречей. Стоп! Значит, Лунц не врал? Она нашла записку и была в шоке. Конечно, от такой информации может случиться шок: вдруг через десять лет узнать, что сестра не покончила с собой. Ей помогли. Просто удивительно… Ольга Коломеец как в воду глядела. Ведь правда, выпала из окошка. Стало быть, помогли? Некая женщина, имени которой она не назвала. В записке речь шла о деньгах. И неизвестный в кафе, десять лет спустя, предлагал деньги. От обеих сестер кто-то хотел откупиться?»
Иван резко остановился. Голова шла кругом. Сама собой выстроилась совершенно новая и неожиданная версия, которая показалась ему куда правдоподобней и крепче всех умозаключений о виновности истерика Фердинанда.
Заметив ларек в конце переулка, капитан направился к нему, купил себе банку спрайта, вскрыл неудачно, облил джинсы, наконец, взволнованный и злой, уселся на лавочку, отхлебнул теплую приторную воду и закурил. Злился он прежде всего на себя.
* * *Маленький человечек замешкался на пороге кабинета, прикрывая за собой дверь медленно, осторожно, как будто до смерти боялся малейшего стука. Но дверь все-таки хлопнула, человечек вздрогнул и жалобно извинился.
– Добрый день, Фердинанд Леопольдович, проходите, присаживайтесь, – ободряюще улыбнулся Бородин.
Вглядываясь в худое горбоносое лицо, украшенное прозрачной, какой-то неуместной бородкой, Илья Никитич попробовал мысленно перенести этого закомплексованного пожилого отрока на место преступления и вложить ему в руку нож с ромбовидным лезвием. Картина получилась совершенно неубедительная.
– Простите, – пробормотал посетитель, неловко присаживаясь на краешек стула, – вы не могли бы не употреблять моего паспортного имени-отчества в разговоре? Если вам не сложно, обращайтесь ко мне просто Федор.
– Хорошо, Федор, – кивнул Бородин, – пожалуйста, попытайтесь припомнить, как вы провели вечер и ночь с шестого на седьмое июня этого года.
– Ночь, когда убили Лику? – понимающе улыбнулся Фердинанд. – Ну конечно, ваш бравый капитан с удовольствием вписал в меня в число подозреваемых. Кстати, их много у вас? Или я пока в одиночестве?
– Немного, но есть, – уклончиво ответил Бородин, – а удовольствия, честно говоря, никакого. Так что вы делали, где были в ночь с шестого на седьмое?
– С которого часа начинать? – он поерзал на стуле и достал из кармана сигареты. – Вы позволите?
– Да, пожалуйста. Я вас слушаю. Начинайте часов с шести.
Фердинанд прикурил, поискал взглядом пепельницу, нашел и как будто немного успокоился.
– Около шести ко мне заглянул сосед Владимир Гнобенко и стал клянчить взаймы двадцать рублей. Я не дал, поскольку Гнобенко сильно пьет и его жена просила не давать ему денег. Но беда в том, что у меня всегда есть некоторый запас спиртного, и он знает об этом. Мебели в комнате не осталось, все на виду, и Гнобенко сразу увидел бутылку водки. Там было больше половины.
– Сами пьете?
– Иногда, совсем немного. Ваш капитан, вероятно, подумал, будто я алкоголик. Когда он пришел, я предложил ему водки, он, конечно, отказался, и я выпил один. Но это совершенно для меня нетипично. Впрочем, меня вовсе не интересует мнение вашего капитана. Так вот, вечером шестого числа я пытался избавиться от соседа Владимира Гнобенко. Он в тот вечер был особенно навязчив. Одной водкой, которую я готов был ему отдать, он обойтись не желал. Ему требовалось общение, а это невыносимо. Единственное, что я мог сделать, – уйти. Однако он порывался идти со мной. Видите ли, я единственный человек в нашей квартире, кто не орет на него, слушает иногда пьяные откровения, вот он и прилепился. Но мою будущую жену Ларису он боится. Она крупная женщина с громким голосом и терпеть не может пьющих людей. Я сообщил Гнобенко, что отправляюсь ночевать к Ларисе. Мне пришлось несколько раз повторить это, потому что он уже ничего не соображал и рвался меня провожать. Около семи я наконец выбрался на улицу. Шел дождь, я был простужен и, хотя знал, что Ларисы нет в Москве, отправился к ней. Собственно, больше некуда. Остаток вечера, ночь и следующее утро провел в ее квартире. Что еще вас интересует? – Лицо его вдруг приобрело совершенно новое, надменное выражение.
– Кто-нибудь может подтвердить это?
– Я не убивал Лику, – произнес Фердинанд и оскалил неприятные испорченные зубы, – никакого алиби у меня нет. Но я совершенно не обязан перед вами оправдываться. Оправдывается виноватый. Нетрудно догадаться, что вашему капитану пришла в голову эта чушь в крематории. Сначала он подслушивал мое последнее бормотание, обращенное к Лике, потом явились братки со своей Дездемоной в гробу, и я сорвался.
– Простите, с кем в гробу? – вскинул брови Бородин.
– Ну с этим, – Фердинанд поморщился, – с бандитом, которого зарезала любовница из ревности. Вот у капитана и сработала ассоциация. Он ведь у вас психолог, а я имел глупость ляпнуть о своей неразделенной многолетней любви. Яркий пример милицейской логики. Если пьяная девушка могла броситься с ножом на любовника, почему пьющий мужчина не может проделать то же самое? Правда, в моем случае речь идет не об одном ударе, а о восемнадцати, насколько мне известно. Я несимпатичен вашему капитану, и он с удовольствием приписал мне этот ужас. Скажите, вы нашли записку? – он задал вопрос, не изменив интонации, без всякого перехода, и Бородин не сразу сообразил, о чем речь.
– Да, нашли, – ответил он, кашлянув, – почему вас это интересует?
– Можно подумать, вы не понимаете, почему, – Фердинанд неприятно сощурил маленькие светлые глазки, – вы, кажется, поумней капитана Косицкого.
– Послушайте, оставьте капитана в покое, – Бородин почувствовал, как тихо, вкрадчиво поднимается в душе совершенно необъяснимое и неодолимое раздражение. – Нет, я не понимаю, почему вас так интересует записка, – произнес он медленно и заставил себя улыбнуться.
– Потому, что я никогда не видел Лику в таком состоянии, – сердито пробормотал Фердинанд. – Никогда в жизни. А ведь мы знакомы практически с рождения. Меня всегда интересовало все, что касалось Лики. Абсолютно все. Мне было восемь лет, когда она заболела ветрянкой, и я отыскал в библиотеке медицинский справочник, прочитал все об этой болезни. В двенадцать, когда она научилась шить и вязать, я знал, в каких магазинах продаются хорошие ткани и пряжа, где можно достать модные журналы с выкройками, прибалтийские и польские. Наши в то время никуда не годились. На четырнадцатилетие она связала мне шарф, синий, с серыми полосками. Когда мне совсем плохо, я обматываю его вокруг шеи и в нем живу. И вы спрашиваете, чем меня заинтересовала записка, из-за которой Лику убили? Вопрос, мягко говоря, неуместный. Пожалуйста, покажите ее мне или хотя бы перескажите своими словами.
– Почему вы думаете, что ее убили именно из-за этой записки? – быстро спросил Бородин, не глядя на собеседника. – Вы даже не знаете ее содержания, а говорите с такой уверенностью.
– Я слишком хорошо знаю Лику. Знал… – он поежился, словно его знобило. – Черт, совершенно не могу говорить о ней в прошедшем времени. Лика была человеком действия. Она, в отличие от сестры, не умела просто переживать. Ей необходимо было срочно действовать. Информация, вызвавшая у нее столь мощный шок, вероятно, заставила ее предпринять нечто весьма серьезное, а возможно и опасное.
– Для кого?
– Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, – он хохотнул, словно сказал нечто смешное, – впрочем, вас вряд ли интересуют мои умозаключения. Так покажете записку или нет?
Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачную пластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлые широкие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку на стол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету. Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий. Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. По впалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза были широко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету к губам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. Илья Никитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил из кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.