Сократилин пристально посмотрел на Левцова, в его злые зеленые глаза, и понял, что он далеко не дурак, как это ему поначалу показалось.
– Вот что, Левцов, – Никитин грозно сдвинул брови, – говори, да думай, что говоришь. Стыдись, Левцов. Мы попали в такое положение, а ты… В общем, прошу тебя прекратить такие разговоры.
Левцов вскочил, рванул ворот гимнастерки.
– А что ты мне можешь сделать? Я пленный! А ты кто? Тоже пленный. Такой же, как я. И власть твоя кончилась, Никитин. – Он выразительно погрозил пальцем. – Кончилась, товарищ сержант! Еще неизвестно, кто теперь из нас главней. Козыри переменились. Никитин усмехнулся:
– Это какие же такие козыри?
Левцов прищурился:
– А где твоя красная книжица? Выбросил?
Пленные, равнодушно наблюдавшие за перебранкой, насторожились.
– Ах вот ты о чем! Ну, ну. – Никитин снял пилотку и вытащил из-под подкладки партийный билет, высоко его поднял, показал всем и опять засунул в пилотку. – Ну, а дальше что, Левцов?
Левцов оглянулся и, видя по лицам, что его никто не одобряет, стушевался:
– А я ничего, просто так. Спросил, да и все.
– А козыри?
– Да, да, какие такие козыри переменились? – спросил Гармонщиков.
Левцов попытался отшутиться. Но его не поддержали.
– Ты хочешь меня продать, Левцов? – тихо спросил Никитин.
– Что, я? Тебя продавать?! – закричал Левцов.
– Не ори! – Гармонщиков сгреб Левцова за грудки, прижал к стене. – Ты что имел в виду? Не вертись! Прямо говори! У Левцова от натуги посинело лицо.
– Да вы что – обалдели? Нельзя же человека казнить за каждое необдуманное слово.
Гармонщиков потянул Левцова на себя, потом ударил его об стену, да так, что у того лязгнули зубы.
– Я тебя задушу, запихаю в котел, в топку и сожгу. Как последнюю падаль. Понятно?
В котельной вдруг стало совсем темно. Как будто дыру заткнули пробкой.
– Эй, русски зольдат, будем здороветь!
– А мы и так здоровы, – откликнулся Могилкин.
– Жрать надо?
Могилкин встал напротив окошка.
– Давай.
– Жри! – крикнул немец, и Могилкин, страшно ругаясь, отскочил от окна, вытирая рукавом лицо. Немец хохотал и поливал котельную, как из шланга. Потом мочился другой, и тоже смеялся, и обзывал пленных свиньями.
Третьему, видимо, было нечем, и тогда он швырнул в котельную камень.
После их ухода все долго молчали.
Первым заговорил красноармеец с хитрым и пронырливым лицом. Сократилин еще раньше заметил, что он все время делал вид, словно к компании пленных не имеет никакого отношения. Там, на площади, старался стоять в сторонке и даже здесь сидел один в углу на куче антрацита…
– Они пошутили. А вообще-то немцы культурный народ.
– Для себя они, может, и культурные. А нас за людей не считают, – сказал Никитин.
«Абсолютно верно, – подумал Сократилин. – И эти киносъемки были подстроены так, чтобы унизить нас».
Левцов словно бы подслушал мысли Сократилина.
– А старшина перед ними выпендривался, когда снимали, даже медаль повесил.
Богдан едва сдержал себя, чтоб не броситься на Левцова с кулаками.
– Хотел бы я посмотреть, что б ты делал на моем месте? – Он грустно посмотрел на Левцова и с укоризной спросил: – Послушай, друг, и что ты ко мне привязался?
Левцов подмигнул Гармонщикову и засмеялся:
– Видал, какой друг нашелся! Рубля вместе не пропили, а уже друг.
Однако Гармонщиков опять не поддержал Левцова:
– Ты, старшина, на него не очень обижайся. Наш Ричард Львиное Сердце очень не любит начальство, особенно старшин. Ротного старшину Горшенина он боялся хуже, чем мышь кошку. Вот он решил рассчитаться зараз со всеми старшинами. А почему бы не рассчитаться? Обстановочка для этого очень подходящая.
Все рассмеялись, но уж очень лениво, нехотя. Ричард Левцов поскреб затылок.
– Да, Горшенин, ох уж этот Горшенин! Как он меня драил! А я все терпел. Верил: так надо. А чем это кончилось? Сижу в яме. Сегодня на меня помочились, а завтра в лучшем случае дерьмом накормят, а то и совсем на луну спровадят. – Левцов заходил по котельной кругами, потом остановился, бессильно опустил руки и, неизвестно к кому обращаясь, спросил: – А что делать?
– Бежать. – Сократилин посмотрел на Никитина. – Если свои до вечера не освободят – бежать сегодня же ночью.
– Кто «за»? – и Никитин поднял руку.
Все были «за», кроме того красноармейца, который держался особняком. Он внимательно разглядывал кусок антрацита.
– А ты, Добрянский? – спросил его Никитин. Добрянский бросил уголь, посмотрел на руки и вытер их полой гимнастерки.
– Остаешься?
Добрянский исподлобья взглянул на Никитина и громко высморкался. Левцов подскочил к нему и поднес кулак к его подбородку.
– Понюхай, гад, чем пахнет!
– Остановись, Левцов!
Левцов с недоумением посмотрел на Никитина.
– Плевать. Пусть остается.
Но Левцову уже трудно было остановиться, да и к тому же злость в нем хлестала через край.
– А ну, снимай сапоги, гад! – прошипел он.
Добрянский торопливо стащил сапоги. Левцов взял их, размахнулся, но не ударил, а смачно плюнул в лицо Добрянскому. Никитин примерил сапоги. Без портянок они были в самый раз.
Операцию разрабатывали долго, планов побега предлагали много, но все они решительно не годились. Проще всего было взломать ломом дверь. А если поставят часового? А если даже не поставят, все равно без шума не обойтись. Ломать стену было еще труднее, да и совершенно бессмысленно. Кто-то предложил пробить дыру в потолке, но его подняли на смех. Пленные приуныли. Котельная оказалась ловушкой, из которой они не видели способа выбраться.
Тяжелее всех переносил обиду Могилкин. И он поклялся, что, как только выберется на свободу, жестоко отомстит немцам.
– А это что? – показал он на дыру под потолком. – Вы меня пропихнете в окошко, а потом подадите лом, и я потихоньку сломаю замок.
– А если будет часовой? – спросил Гармонщиков.
– Ломом по кумполу! – не задумываясь, заявил Могилкин, и заявил так уверенно, словно это дело, для него давным-давно привычное.
Сократилин посмотрел на тщедушного, узкоплечего Могилкина и не смог удержаться от смеха. Впрочем, смеялись все, и даже Добрянский.
Могилкин оскорбился:
– Вы думаете, у меня силы не хватит?!
Гармонщиков облапил Могилкина, помял его, пальцем вытер выступившие на глазах злые слезы:
– Хватит, конечно, хватит. Только вот как ты пропихнешься в эту дыру? Мой кулак в нее не пролезет.
Могилкин стал горячо уверять, что наверняка. прилезет, так как он гибкий, верткий, узкоплечий и голова огурцом.
Могилкин, правда, больше походил на веретено, да и голова у него скорее напоминала грушу, нежели огурец, и все же решили попытать счастья.
Под окошком встал рослый Гармонщиков. Могилкин вскарабкался ему на плечи, просунул в дыру руки, ухватился за наружный край окна и скомандовал:
– Задирайте мне ноги и потихоньку толкайте.
Ноги задрали, Могилкин попытался просунуть в дыру голову и сразу же отказался от этой затеи.
– Руки мешают, – пожаловался он. – Если б не руки – наверняка пролез.
– Не отрубать же их, – заметил Никитин.
– Зачем отрубать? Я их прижму по стойке «смирно». А вы поднимите меня на руках, как покойника, и пихайте головой. – Могилкин показал, как надо его поднять и как пихать.
– Так поднять тебя и моего роста не хватит. И под ноги подставить нечего, – сказал Гармонщиков.
– А уголь. Кучу угля перетащить под окно, – предложил Богдан.
Хотели сразу взяться за дело. Но за дверью гулко прогромыхали сапоги. Лязгнул замок, на пороге встал солдат с автоматом. Пленные одернули рубахи, поправили на голове пилотки. В котельную вошел санитар в халате и в белом колпаке. Торопливо отсчитал пять человек и увел.
В котельной остались Богдан, Могилкин и Добрянский.
– Куда их? – спросил Могилкин. – Неужели на расстрел?
– Вряд ли. А впрочем, кто знает… – Сократилин, конечно, не мог знать, куда их увели, но почему-то был уверен, что их увели на какую-нибудь работу. «Через час-два явятся», – подумал он.
Тяжко и горестно вздохнул Могилкин.
– Ужасть как жрать хочется.
– А вот мы сейчас с тобой покурим, оно и расхочется, – сказал Сократилин.
– Корочку бы сейчас хоть самую завалящую. Со вчерашнего утра не жрамши. Да и утром-то какая была еда… – пожаловался Могилкин и тронул Сократилина за руку. – Вкусные у них макароны?
Богдан усмехнулся:
– Не распробовал.
– Кажись, с мясом, – сказал Добрянский.
– А ты успел рассмотреть? – вскричал, Могилкин. – У, сволочь! Взять бы лом да между глаз!
– За что?
– За то, что ты изменник и предатель!
– Я никого не предавал, никому не изменял, даже собственной жене, – спокойно возразил Добрянский.
– Почему же к своим бежать не хочешь?
– А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.
– А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.
Сократилин с удивлением посмотрел на Добрянского, на его пронырливое лицо с тонкими сухими губами. Перехватив вопросительный взгляд Сократилина, Добрянский пояснил: – Вера моя не позволяет убивать людей.
Могилкин подбежал к нему, сел на корточки и, заглядывая в лицо, ехидно спросил:
– Зачем тогда в армию пошел?
– Армия одно, а война совсем другое, – невозмутимо отвечал Добрянский.
Могилкин встал, подбоченился, выставил ногу и покачал носком сапога.
– Вот что я тебе скажу, Добрянский, баптист ты или… – Могилкин выдавил довольно-таки резкое словечко. – А Родину защищать обязан!
Добрянский прищурился:
– Родину, говоришь? А ты знаешь, что такое родина?
– Знаю!
– Что же это за штука? – ядовито спросил Добрянский.
– Родина это – во! – Могилкин широко развел руки, описал большой круг и покосился на Добрянского. Тот ухмылялся. – Ты надо мной не смейся, баптист. Я не знаю, как это по-ученому выразиться, потому что четыре класса и пятый коридор в школе прошел. Я тебе по-своему, по-простецкому скажу. Родина – это моя деревня Петушиха. Мой дом в три окна под соломенной крышей, овин, около овина береза, из которой я гнал соковку. Родина – это…
Вдохновенную речь Могилкина оборвал треск немецкого автомата у самого входа в котельную.
Долго и тяжело громыхали по каменным ступеням сапоги, и долго скрипел в заржавленном замке ключ. Вернулись четверо. Пятого только что расстреляли прямо у котельной. За кусок колбасы.
– Мы таскали раненых, – рассказывал сержант Никитин, – на втором этаже школы в коридоре стоял стол. На этом столе резали колбасу. Мы туда и обратно, и все мимо этого стола. Я с Гущиным на пару таскал. Я его предупреждал. Не сдержал себя парень. На глазах у немца схватил колбасу – и в карман. Немец с минуту смотрел на него как обалделый. Потом поднял шум. Прибежал белобрысый офицерик, посмеялся, что-то сказал нашему охраннику. И даже колбасу не отобрали. Я думал, что на этом все и кончилось. Я даже зауважал этого офицера. Мы перетаскали раненых, и нас повели в котельную. У входа в котельную немец нас остановил, построил, потом вывел Гущина и приказал ему есть колбасу. Приказывает, а сам улыбается. Я даже не заметил, когда немец автомат поднял.
– А он и не поднимал. Как держал у живота, так и стрелял, – сказал Левцов. – В общем, с колбасой во рту отбыл рядовой Гущин, как говорят, в лучший мир.
Это убийство потрясло Богдана. Да и не только его. Лицо у Могилкина посерело, нос еще больше заострился. Гармонщиков смотрел в одну точку. Добрянского трясло от страха.
– Дурак этот Гущин. – Левцов мрачно усмехнулся. – На вшивой колбасе засыпался, а я вот, – он вытащил из голенища сапога пистолет, подкинул его, поймал, – «вальтер». Удобная штучка, аккуратная. Офицерский. Волокли мы с Гармонщиковым офицера. Здоровый офицер, жиру в нем пудов пять. Вся морда в бинтах, один нос торчит, а на боку кобура.
– Когда же ты успел? – изумился Гармонщиков. Левцов, ухмыляясь, ласково погладил пистолет.
– Руки у меня такие. Мамаша очень восхищалась ими. Помню, посмотрит, бывало, на мои руки и скажет: «Отрубить их мало».
– А ты понимаешь, чем ты рисковал? – спросил Никитин. – Ты рисковал нашими головами.
– В первую очередь я рисковал собственной головой, товарищ сержант, – сухо ответил Левцов. – А во-вторых, я неудобно чувствую себя без оружия. Мне все время кажется, как будто мне чего-то не хватает. И настроение у меня от этого скверное.
Сократилин отлично понимал, что, если бы Левцов засыпался, их бы всех расстреляли. Но все же он не мог не восхититься дерзостью Левцова. И упрекать теперь его было не только бессмысленно, но и грешно. Ведь он достал оружие! Все облегченно, вздохнули и почувствовали себя уверенней, и гибель Гущина отошла на задний план. На передний опять выступил побег. Если раньше кое-кто и сомневался в разумности побега, теперь не было таких. Даже баптист Добрянский заявил, что он тоже здесь не останется. Бежать решили, как только стемнеет. Все теперь зависело от того, будет ли выставлен часовой и сможет ли пролезть в дыру Могилкин. Желание вырваться на волю было настолько сильным, что в крайнем случае решили взломать дверь. Много возлагали надежд и на подход наших войск.
Никитин сообщил Сократилину, что, когда они таскали раненых, орудийный гул не затихал ни на минуту, что школу битком завалили ранеными.
– Видимо, крепенько всыпали им под Кедайняем.
– Откуда ты знаешь, что под Кедайняем? – спросил Богдан.
– Раненые все лопотали: «Кедайняй, Кедайняй…» А сколько войск уже прошло через село. Без конца, колонна за колонной: машины, танки, пушки…
– А здесь, в этой душегубке, ни черта не слышно, – пожаловался Сократилин.
– Окно слишком маленькое, да и под потолком – пояснил сержант Никитин.
Вечерело. В окошко виднелся розовый клочок неба. Даже потолок и противоположная стена порозовели. Пленных мучил голод, Сократилина – жажда. Левцов метался по котельной, обнюхивал углы, даже заглянул в топку. За ним как тень ходил Могилкин.
– А все-таки они думают нас кормить в конце концов? – возмутился Гармонщиков. – Пусть мы в их глазах животные, свиньи, но ведь свиньи тоже жрать хочут?
Клок неба под потолком погас, и в котельной стало совсем темно. Могилкин лег на цементный пол, свернулся калачиком.
Ужин принесли тогда, когда уже никто не надеялся. Принесли в ведре объедки и оскребки: хлеба, каши, макарон и даже колбасы с сыром. Все это было полито водой и смешано. Делил еду Левцов. Он раскладывал ее руками в подставленные пилотки. Сократилин отказался. Его мучила жажда.
Ужинали при свете карманного фонарика. Светил немецкий солдат, надоедливый болтливый парень. Он знал с десяток русских слов, и теперь ему представилась возможность продемонстрировать свои таланты.
– Кушай, Иван, много… работай много… Кранке Германия отправляйся. Кедайняй капут. Вор – плохой зольдат. Вор много стреляй пах-пах… – Немец поднял автомат и показал, что они с ворами делают.
Долго болтал немец, коверкая русские слова. Из всей этой тарабарщины Сократилин выбрал главное. Во-первых, пленных кормят объедками потому, что завтра опять они будут таскать раненых. Вероятно, их будут отправлять в Германию. Сообщению немца, что под Кедайняем наши войска разбиты, Сократилину верить не хотелось. А когда солдат стал уверять, что немцы уважают русских и всегда будут уважать, если русские будут вести себя так, как хотят они, немцы, у Богдана сжались кулаки, но он сдержал себя и попросил солдата принести воды.
Тот долго не понимал, чего от него хочет пленный, а когда наконец уразумел, похлопал Сократилина по плечу, назвал «хорошим зольдатом» и, уходя, пожелал ему спокойной ночи!
Сократилин вытащил из кармана кисет, потряс над ладонью, набрал с десяток табачных крупинок, положил на язык, пожевал и сплюнул.
– Я мальчонкой все капустный лист курил, – сказал Никитин. – Эх, брат, дал маху! Надо бы у немца попросить сигаретку. А может, он еще придет? Ведь обещал же воды принести.
Сократилин не ответил. Пить хотелось зверски. Он и табак-то жевал, чтоб заглушить жажду. Теперь же от табака горело во рту. Богдан стал вспоминать, когда он в последний раз пил.
– В ресторане пиво. Пи-во! – прошептал Сократилин.
Он попытался думать о чем-нибудь другом. Стал гадать, поставят или не поставят немцы часового. Нащупал в кармане три копейки, сложил руки пригоршней и потряс: «Если орел – не поставят». Монета пала вверх орлом. Богдан решил гаданье повторить до трех раз. «А что, если падет решка? Лучше погадаю на немца с водой…» Погадал, и монета пала решкой.
«Хоть бы один-единственный глоток, только б рот смочить, – думал Богдан. – Где же этот проклятый немец?» – Ни о чем теперь, кроме воды, не думалось.
Прошел час, а может, полтора, а может, и два… Немец не появлялся. Все спали. Гармонщиков храпел, как заузданный конь. Никитин, привалившись к стене, тоже похрапывал. Около него, свернувшись клубком, спал Могилкин. Под потолком маячило грязно-серое пятно.
«Темней-то, наверное, и не будет, – решил Сократилин: – Сейчас самые короткие ночи. Плохо, что они короткие. Очень плохо. Подожду еще с полчасика, и надо будить». Сократилин привалился к Никитину, закрыл глаза, попытался забыться и не смог. Он пошевелил языком. Язык, как рашпиль, потер нёбо.
– Сухо, так сухо, как в африканской пустыне, – прошептал он.
Потом Богдан сидел, стиснув зубы, и ни о чем не думал. Казалось, что он уснул. Но он не спал. На него навалилось странное небытие…
Сократилин вдруг встрепенулся, пригладил волосы, застегнул воротник, рука его скользнула по пуговицам и задела медаль.
– Вот уж ни к чему ты здесь, – сказал Богдан Аврамович, снял медаль и сунул в нагрудный карман, потом легонько толкнул локтем Никитина. – Иван!