Барбара Вайн Роковая перестановка
Barbara Vine
A FATAL INVERSION
Copyright © Kingsmarkham Enterprises Ltd., 1987
Глава 1
Тело лежало на маленьком квадратном коврике в центре оружейной. Алек Чипстэд огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, чем можно было бы его накрыть. Он снял с крючка дождевик и набросил на тело и только после этого сообразил, что больше не сможет носить плащ.
Алек вышел на улицу, чтобы проводить ветеринара.
— Я рад, что все закончилось.
— Удивительно, как все это болезненно, — сказал ветеринар. — Полагаю, вы заведете другую собаку?
— Наверное. Все зависит от Мег.
Ветеринар кивнул. Он сел в машину, потом высунулся из окна и спросил у Алека, точно ли тот не хочет, чтобы тело увезли. Алек ответил, что нет, спасибо, он сам о нем позаботится. Он смотрел, как машина проехала под нависающими кронами деревьев по длинной, полого поднимающейся вверх дороге, которую в этих местах называют проселком, и исчезла за поворотом, там, где начинался хвойный лес. Небо было бледным, серебристо-голубым, зелень на деревьях еще сохранилась, но кое-где уже была побита желтым. Сентябрь оказался дождливым, поэтому лужайки, тянувшиеся до самого леса, оставались зелеными. За цветочным бордюром, который отделял мощеную площадку от лужаек, лежал резиновый мячик со следами от зубов. И давно он тут лежит? Кажется, несколько месяцев. Фред уже давно не вставал и не играл с ним. Алек сунул мячик в карман, поднялся по каменным ступеням на террасу и через французское окно прошел в дом.
Мег сидела в гостиной и делала вид, будто читает «Кантри Лайф».
— Он ничего не понял, — сказал Алек. — Просто тихо заснул.
— Какие же мы дураки.
— Фред заснул у меня на коленях, а потом ветеринар сделал ему укол и он… умер.
— Мы больше не могли поддерживать его, особенно с этой хореей. Слишком больно было смотреть на все, да и он, наверное, сильно мучился.
— Знаю. Думаю, если бы у нас была семья, любовь — ну, то есть Фред был просто собакой, а люди проходят через это со своими детьми. Можешь представить, каково им?
Мег, которую переживания сделали язвительной, заметила:
— Что-то я не слышала, чтобы родители вызывали к своим больным детям врача для того, чтобы им сделали смертельный укол.
Алек ничего на это не сказал. Он прошел через просторный, конструктивно идеально рассчитанный холл с красивой изогнутой лестницей, через широкую арку вошел на кухню и оттуда направился в оружейную. Когда-то кухня состояла из двух частей — передней и задней, — но потом их соединили в одно помещение, которое сейчас было обставлено самой современной кухонной мебелью и оборудовано по последнему слову техники. Находясь в этом помещении, трудно было представить, что дому двести лет. Комнату, где стояла морозильная камера и где вешали уличную одежду, назвал «оружейной» агент по недвижимости. Сейчас там оружие не хранили. А вот во времена Берлендов наверняка хранили, и какой-нибудь старый Берленд сидел в этой комнате в виндзорском кресле и чистил его…
Алек приподнял край дождевика и в последний раз взглянул на мертвого бигля. Подошла Мег и встала позади него. Он с грустью подумал, но вслух не сказал, что белый с подпалом лоб наконец-то разгладился, что его больше не стянут жестокие спазмы.
— Он прожил хорошую жизнью.
— Да. Где мы его похороним?
— На другой стороне озера, я думаю, в Маленьком лесу.
Алек завернул тело в свой плащ плотно, как посылку. Плащ был сильно изношенным, но был куплен в «Акваскутуме»,[1] так что саван получился дорогим. У Алека возникло смутное ощущение, что он задолжал Фреду эту последнюю жертву, эту последнюю награду.
— У меня есть идея получше, — сказала Мег, надевая свой анорак. — Кладбище Берлендов. Почему в Маленьком лесу, когда у нас уже есть кладбище для животных? Ну, давай, Алек. Это будет правильно. Уже давно стало традицией хоронить там домашних любимцев. Мне бы очень хотелось, чтобы Фред лежал там, честное слово.
— А почему бы нет?
— Я понимаю, что веду себя по-дурацки. Что я сентиментальная идиотка, но мне было бы приятно думать, что он лежит с другими собаками. С Александром, с Пинто и с Блейзом. Я дура, правда?
— Тогда дураки мы оба, — ответил Алек.
Он ушел в старую конюшню, где стоял трактор и были сложены дрова на зиму, и вернулся с тачкой и двумя лопатами.
— Думаю, на могилу мы поставим деревянное надгробие. Я выпилю его из бревна платана, у него красивая белая древесина, а ты потом сделаешь надпись.
— Хорошо. Но мы займемся этим потом.
Мег наклонилась, собираясь поднять сверток, но в последний момент отшатнулась, выпрямилась и помотала головой. В тачку собаку уложил Алек. Они неспешно пошли по проселку.
Всего было два леса или три, если считать тот, что за озером. Лужайка перед домом, где рос огромный кедр, граничила со старым лесом, пятью-шестью акрами лиственных деревьев. Дальше, уже на подъеме, был небольшой луг, а за ним начинался хвойный лес. Лес был искусственным, сосны — «приморские» и «утонченные» — высаживали так близко друг к другу, что теперь они вместе с молодой порослью образовывали плотные заросли. Этот лес был крупнее лиственного почти в два раза. Он стал своего рода защитной лесополосой между первым лесом и Нунз-роуд, по которой с тех пор, как выкорчевали живые изгороди, гуляли ветры, прилетавшие с похожих на прерию полей.
Непроходимым хвойный лес выглядел с проселка и со стороны Нунз-роуд. Но с юга в него врезалась просека. В центре леса она расширялась и образовывала прогалину почти правильной круглой формы. Чипстэды случайно нашли эту просеку, когда однажды в воскресенье, вскоре после покупки дома и участка, решили обследовать окрестности. Если у человека почти восемь гектаров земли, приходится затрачивать какое-то время на то, чтобы узнать, что на этой земле есть. Они были слегка ошеломлены тем, что открылось их взорам, и под легкой иронией скрыли друг от друга владевшие ими чувства.
— Такое может быть только в Англии, — сказала тогда Мег.
Сейчас они уже точно знали, куда идут и что там найдут. Они сошли с проселка на луг, который разделял два разных леса. Вдали, на довольно большом расстоянии от того места, где заканчивался противоположный конец луга, виднелась церковная колокольня и поля ромбовидной формы с разбросанными тут и там рощицами молодой поросли. Там, где не росла трава, земля была покрыта опавшей хвоей. В воздухе пахло смолой.
На почти круглой прогалине виднелось с десяток заросших травой холмиков. Надгробия были в основном деревянными — из дуба, естественно, иначе они долго не простояли бы, однако некоторые все же упали и сгнили. Остальные позеленели от лишайника. Были надгробия и из камня — доска из сланца, глыба из розового гранита, прямоугольный брус из ярко-белого исландского шпата. На последнем было выбито имя Александр и даты: 1901–1909.
То, что было написано на деревянных крестах, уже давно стерли время и непогода. Но надпись на розовом граните оставалась четкой и ясной. «Блейз» было написано заглавными буквами, а под ним:
Мег остановилась, чтобы взглянуть на выведенную кистью надпись, почти скрытую желтой землей.
— «Какой поток бурливый отторгнул тебя, Пинто…»,[3] — прочитала она. — «Ушел от нас после трех коротких лет». Думаешь, Пинто был водяным спаниелем?
— Или ручной выдрой. — Алек поднял завернутое в саван тело и положил на траву. — Помню, как делал то же самое, когда был ребенком. Тогда я хоронил кролика. Мы с братом устроили кроличьи похороны.
— Спорим, что тогда готового кладбища не было.
— Не было. Мы хоронили его за цветочной клумбой.
— Куда мы его положим?
Алек взял лопату.
— Сюда, я думаю. Рядом с Блейзом. Для меня это совершенно очевидно. Блейз был похоронен здесь последним, дата «1957». Вероятно, у следующих обитателей не было домашних питомцев.
Мег пошла между могилами, пытаясь определить последовательность захоронений. Сделать это было трудно, так как многие надгробия разрушились, однако все равно получалось, что последним здесь был похоронен Блейз, — за его могилой было два ряда по семь холмиков в каждом и еще три слева от нее.
— Похороним его справа от Блейза, — сказала Мег.
Алек начал копать, а Мег вдруг захотелось побыстрее закончить с похоронами. Все это глупость, не пристало им, достойным, предположительно умным людям средних лет, заниматься таким делом; это ребячество. Однако она тут же отбросила эти мысли, вспомнив, как Алек рассказывал о похоронах своего кролика. У нее даже на мгновение возникло желание произнести слова прощания над могилой, где предстояло упокоиться Фреду. Нет, надо поскорее его похоронить, разровнять землю на могиле, уложить на нее снятый дерн и забыть всю эту чепуху о надгробии. Надо же, платан! Мег схватила другую лопату и принялась быстро копать усыпанную хвоей землю. Верхний слой был рыхлым, он поддевался лопатой так же легко, как мокрый песок у линии прибоя.
— Куда ты так размахнулась, — сказал Алек. — Мы же хороним Фреда, а не роем могилу под человеческий гроб.
Эти печальные слова он будет вспоминать, болезненно морщась и скрючиваясь от острых спазмов в животе.
Лопата на что-то наткнулась, и Алек предположил, что это камень. Обкопав вокруг, он увидел плоскую кость. Значит, здесь уже похоронено какое-то животное… у которого была очень большая грудная клетка, подумал Алек. Мег он ничего говорить не собирался и решил просто быстренько завалить землей эти ребра с ключицей и начать копать заново рядом с женой.
Алек услышал, как где-то закричал грач. Наверное, в кронах высоких лип лиственного леса. В голову пришла неприятная мысль, что грачи — падальщики. Он решительно надавил ногой на лопату, вдавливая ее в плотную землю, и вдруг увидел, что Мег протягивает к нему свою лопату. А на ней лежит нечто похожее на кости, на веерообразную плюсну, причем очень маленькой стопы.
— Обезьяньи? — слабым, дрожащим голосом спросила Мег.
— Наверняка.
— А почему нет надгробия?
Алек не ответил. Он продолжил копать и вынимать пахнущую смолой землю. А Мег выкапывала кости, у нее уже образовалась целая кучка.
— Мы соберем их в коробку и снова захороним.
— Нет, — сказал Алек. — Нет, этого делать нельзя. Мег?..
— Что это? В чем дело?
— Взгляни, — молвил он, поднимая что-то в руке. — Это ведь не собачий череп, правда? И не обезьяний?
Глава 2
О тех событиях в Отсемонде Эдам думать отказывался. Они снились ему, и он не мог изгнать их из подсознания, а еще они возвращались к нему, вызванные какими-то ассоциациями. Однако Эдам никогда не позволял себе задерживаться на них, использовать метод произвольного доступа или подолгу разглядывать ментальный экран с возможными опциями. Когда процесс начинался, когда ассоциации — например, греческие или испанские названия, вкус малины, свет свечей в дверном проеме — запускали процедуру вхождения, он давно научился нажимать кнопку «Выход», как на компьютерах, которые продавал.
За все эти годы было только ассоциативное напоминание. Ему везло. В тот последний день они договорились больше никогда не встречаться, что разумелось само собой, а также при случайной встрече делать вид, будто не знакомы, и идти дальше. Прошло много времени с тех пор, как Эдам перестал гадать, что стало с остальными, куда их завела жизнь. Он не делал попыток отследить их карьеры и не заглядывал в телефонные справочники. Случись так, что внутренний следователь задал бы вопрос и потребовал бы от него честного ответа, он сказал бы, что ему было бы гораздо спокойнее, если бы знал, что они все мертвы.
А вот со снами получалась совсем другая история, это была иная зона. Они постоянно приходили к нему. Местом действия всегда был Отсемондо, и он один либо ночью, либо жарким днем, входил в окруженный стеной огород или поворачивал за угол и оказывался в коридоре, ведущем к черной лестнице, там, где Зоси видела призраки Хилберта и Блейза, и какой-то из них обязательно шел ему навстречу. Один раз была Вивьен в ярко-голубом платье, другой — Руфус в белом халате и с окровавленными руками. После конкретно этого сна ему стало страшно засыпать. Он намеренно лежал с открытыми глазами, опасаясь, что приснится еще один сон вроде этого. Вскоре родился ребенок, и это стало оправданием для бессонных, беспокойных ночей; он боролся с желанием спать до тех пор, пока не падал без сил, и тогда было не до снов. К его несчастью, Эбигаль оказалась замечательной малышкой и спала по семь-восемь часов.
Это не только мешало ему оправдывать свое бодрствование необходимостью возиться с ней, но и пугало само по себе. Она спала так мирно, была такой тихой и спокойной. У него появилась привычка вставать по пять-шесть раз за ночь и заходить к ней, чтобы проверить, все ли в порядке. Такая острая тревога ненормальна, говорила Энн, если так будет продолжаться и дальше, ему надо сходить к психиатру. Она, мать, к счастью, спала без сновидений. Эдам действительно сходил к психиатру; ему прописали лечение, но от него не было никакой пользы — ведь не мог же он раскрыться и выложить всю правду о прошлом. Когда Эдам рассказал врачу, что боится зайти в комнату и увидеть, что ребенок мертв, ему предложили попринимать транквилизаторы.
Эбигаль сейчас полгода; это крупная, очень живая, безмятежная и ласковая девочка, которая утром в четверг конца сентября, оказавшись в очереди на регистрацию, окинула пассажиров лишенным любопытства взглядом, положила голову на подушку и заснула прямо в прогулочной коляске. Какая-то испанка, наблюдавшая за ней, просто грустно вздохнула, а одна американка с рюкзаком, раздраженная медлительностью персонала, заявила, что Эбигаль подала отличную идею. Эдам, Энн и Эбигаль — если у них когда-нибудь будет сын, то они назовут его Эроном, — летели на Тенерифе авиакомпанией «Иберия»; они планировали эту десятидневную поездку уже давно и ждали, когда Эбигаль немножечко подрастет и сможет выдержать смену климата и обстановки, но при этом останется достаточно маленькой, чтобы питаться маминым молоком.
В Хитроу были сплошные толпы — а когда их не было, подумал умудренный опытом Эдам, много летавший по делам фирмы, — беспорядочно движущиеся массы необычно одетых людей. Закаленных путешественников — их отличали джинсы и рубашки, то есть неуязвимый стиль одежды, завязанные на талии свитера и дорожные сумки в багажных полках — легко было отличить от новичков в изящных льняных костюмах, дополняемых итальянским блеском и кожей, и в итальянских сапогах, которые, вероятно, в конце пути придется срезать ножом, чтобы освободить ноги, распухшие от долгого сидения.
— Я бы хотел весь ряд от окна до прохода, — сказал Эдам, протягивая их билеты. — Да, и в некурящем салоне.
— В курящем, — сказала Энн. — Иначе будешь сидеть один.
— Ладно. В курящем.
Так уж получилось, что мест в курящем салоне не оказалось, к тому же остались только места в проходе. Эдам поставил два чемодана, один из которых был набит одноразовыми подгузниками на тот случай, если их трудно будет достать на Канарах, на весы, а потом, когда чемоданы по транспортеру подъехали к оператору, проследил, чтобы на ручки были наклеены правильные бирки. В прошлом году дважды — на пути в Стокгольм и во Франкфурт — его багаж потерялся.
— Я бы сейчас поменяла Эбигаль подгузник, — сказала Энн. — Тогда мы можем сразу пройти в зону вылета и спокойно выпить кофе.
— А мне нужно найти банк.
Хихикнув, Энн указала на международный символ, обозначающий комнату матери и ребенка.
— Почему бутылочка? Почему не грудь?
Эдам кивнул, рассеянно скользнув взглядом по вывеске.
— Иди, пей кофе, я скоро к тебе присоединюсь. — Когда-то у него было чувство юмора, но теперь оно полностью исчезло. Его разъели сновидения и тревога, пронизывавшая все его действия и слова. — И не ешь больше одной датской булочки, — сказал он. — Наличие ребенка, знаешь ли, это не повод есть больше. Это подстегивает обмен веществ. Тебе нужно значительно меньше еды, чтобы набрать вес. — Так это или нет, он не знал, но хотел отомстить жене за желание сидеть в курящем салоне.
Эбигаль открыла глаза и улыбнулась. Когда дочка вот так смотрела на него, Эдам — с болью и ужасом — начинал представлять, каково это — потерять ее, как он мгновенно и не раздумывая прикончит любого, кто причинит ей вред, как он легко и с радостью отдаст за нее жизнь. Но насколько труднее, думал Эдам, жить с людьми, чем умирать за них. Ассоциативный процесс всколыхнул воспоминания о другом отце. А он испытывал такие же чувства к своему ребенку, к своему малышу? Пришел ли он уже в себя? И можно ли прийти в себя? Эдам мысленно нажал на кнопку «Отмена», на очень короткое мгновение погрузился в пугающий мрак и с чистым сознанием направился к эскалатору, который находился в другом конце зоны регистрации.
Мысли не выносят чистого сознания, точно так же, как природа — вакуума, поэтому голова Эдама стала быстро заполняться всевозможными прикидками и подсчетами, связанными с банками и обменным курсом. Наверху толпа оказалась больше, чем внизу, свою лепту внесли два рейса, один из Парижа, другой из Зальцбурга. Забрав багаж с транспортера, пассажиры одновременно устремились к таможне. Вдалеке Эдам увидел ярко сияющую бирюзово-голубую вывеску банка «Барклайз». Он очень не любил этот цвет, испытывал к нему отвращение, но предостерегающе звучавший внутренний голос всегда пресекал его попытки разобраться в себе и понять, откуда взялась эта антипатия. Только здравый смысл, или благоразумие, удержали его от того, чтобы из-за цвета не сменить банк. Эдам стал пробираться к бирюзово-голубой вывеске мимо билетных касс, локтем довольно сильно пихнул под ребра женщину в тирольской шляпке, бросил ей небрежное «извините» — и в бушующем море лиц увидел лицо человека, которого в мыслях всегда называл не иначе как индусом.