Черт, я еще не до конца оправился от его удара и с трудом дышал. Между тем Бешеный Медведь вскарабкался наверх, вскочил на свою лошадь и, подняв в знак прощания карабин, ускакал. За все это время он не проронил ни слова.
До сих пор мне и в голову не приходило задуматься, а что, собственно, делал Мелькающая Тень в этом овраге. Ведь он мог оказаться там и не один… Но настроение мое было таково, что я почти хотел получить в спину пулю или стрелу, пока копал своему старому другу могилу его же ножом.
Едва длинный нос Мелькающей Тени скрылся под последней пригоршней песка, я услышал в соседних кустах какой-то шорох, и мигом чувство самосохранения вернулось ко мне: я быстро лег на живот и, сжимая «ремингтон», пополз вперед. Кусты между тем снова ожили, и я замер в самой нелепой позе: руки вытянуты вперед, а ноги согнуты, как у лягушки. Так, то извиваясь на песке, то останавливаясь, я проделал еще несколько метров, и глазам моим открылась необычная картина.
На земле, у самых корней раскидистого куста, лежала индианка. Подол ее платья был задран выше пояса, ноги широко расставлены… Она рожала. Уже показались головка ребенка и часть плеча. Несмотря на страшную боль, женщина тужилась без единого стона или всхлипа, изредка приподнимаясь на локтях, чтобы посмотреть, как идут дела.
Все это время она была здесь, и мне стала понятна ярость Мелькающей Тени и та ожесточенность, с которой он бросился в бой.
Когда подходит время родов, шайенки в одиночестве удаляются туда, где их никто не может видеть, а затем возвращаются уже с ребенком и как ни в чем не бывало снова принимаются за свою обычную работу. Не был исключением и этот случай, вся разница заключалась лишь в том, что малыш решил появиться на свет прямо в разгар боя, но ведь дети — существа своевольные и вообще редко считаются с делами родителей.
Я отлично знал шайенов и сразу понял: даже смерть Мелькающей Тени не так ее расстроит, как то, что кто-то наблюдал за нею в столь неподходящий момент. Поэтому я дал задний ход и, стараясь не шуметь, ретировался назад, к тому месту, где под тонким слоем песка покоился мой недавний противник. Через несколько минут она вышла из-за куста, прижимая к груди крохотный комочек, завернутый в голубое одеяло. Увидев меня, она не останавливаясь выхватила свободной рукой из-за пояса нож. В ее глазах читалась такая решимость, что у меня по спине пробежал холодок и я направил на нее свой револьвер. И не говорите мне, что это дико и бесчеловечно: краснокожие обоего пола проявляют недюжинную тупость, когда встречают белых людей, а я, черт возьми, хотел жить.
— Послушай, — сказал я ей, — мне придется пристрелить и тебя, и твоего ребенка, если ты меня не выслушаешь. Мелькающая Тень пал от руки пауни. Именно эти выстрелы ты и слышала. Если ты давно жила с Тенью, то наверняка слышала от него о Маленьком Большом Человеке. Так называли меня, когда я жил в палатке Старой Шкуры. Я был другом шайенов до тех пор, пока они не украли мою жену и сына. Поэтому я здесь. Я заберу тебя с собой, а потом обменяю на свою семью.
Она изучающе посмотрела на меня своими пронзительными черными глазами и ответила:
— Хорошо.
— Мне совсем не нравится так поступать с тобой и твоим малышом, — продолжал я, — но у меня нет выбора.
— Хорошо, — повторила она, села на песок и принялась кормить ребенка грудью.
— Послушай, — сказал я, — нам лучше подняться наверх, а то снова могут прийти пауни. Они убьют тебя раньше, чем я успею им что-либо объяснить.
— Сперва он должен поесть, — невозмутимо ответила она и не двинулась с места.
Мне оставалось только ждать, и я оглядывал края оврага, готовый в любой момент открыть огонь. Эта женщина, вернее почти девочка, была мне незнакома, и я принял ее за новую жену Мелькающей Тени, однако, расспросив, выяснил, что она его дочь, одна из тех, кого он учил когда-то не шуметь и не хихикать.
— А где твой муж? — спросил я.
— Его убили белые люди, — ответила она.
Я продолжал расспрашивать ее о том и о сем, когда услышал топот неподкованных копыт: судя по звуку, к нам приближались три всадника, но на таком расстоянии было невозможно понять, друзья это или враги, шайены или пауни.
В следующее мгновение я схватил ее вместе с ребенком в охапку и поволок назад в кусты, где мы и спрятались, скрючившись в три погибели и стараясь занимать как можно меньше места. Я как вцепился в нее, так и продолжал крепко держать, хотя она и не думала сопротивляться. Ребенок был настоящим шайеном и за все время не проронил ни звука.
Всадники оказались пауни. Они медленно проехали по краю обрыва, всматриваясь вниз, но, по счастью, не заметили ничего подозрительного и ускакали прочь после того, как один из них помочился в овраг прямо не слезая с лошади.
Мы с индианкой, имени которой я так пока и не узнал, сидели тихо, как мышки, еще некоторое время, и она, устав от неудобной позы, прислонилась ко мне, а ее левая грудь, полная молока, прижалась к моей правой руке. Я осторожно, почти ласково, слегка отстранился, чувствуя некоторую неловкость своего положения. Ребенок уснул, так и не выпустив изо рта сосок… Дикая, нелепая мысль, но я снова почувствовал себя в кругу семьи. Я защищал их, как и подобает отцу, видя в них, возможно, образы Ольги и маленького Гуса.
Она откинула голову назад и прижалась мягкой гладкой щекой к моему лбу. От нее исходил запах чистой кожи и солнца. У нее были черные блестящие волосы и большие ясные глаза. Она была красива.
— Теперь я верю тебе, — сказала молодая мама. — Ты — Маленький Большой Человек, и я буду тебе женой вместо той, которую ты потерял. А это — твой сын, — и с этими словами она положила ребенка мне на руки. Малыш проснулся, взглянул на меня своими черными бусинками и, клянусь Богом, улыбнулся. Я почувствовал себя полным идиотом. — Нам лучше уйти отсюда, — продолжала она. — Они, должно быть, соберутся у Весеннего ручья.
— Кто? — не понял я.
— Наши Люди. Сегодня у пауни были могучие талисманы, но в следующий раз мы рассчитаемся с ними сполна, и их женщины лягут спать в одиночестве и будут выть всю ночь напролет.
Я все еще держал ребенка.
— У тебя красивый сын, — сказала она и посмотрела на нас с искренним восхищением, а затем забрала его. — Где твои вещи? Я понесу их.
Я еще не пришел в себя и ничего ей не ответил. Тогда она привязала полосками старого одеяла ребенка к груди, вскарабкалась наверх там, где лежала моя мертвая лошадь, сняла седло и всю упряжь, захватила мой плащ и вернулась назад, выглядя несколько разочарованно.
— Сегодня ночью, — сказала она, — волки съедят моего отца. Надо бы положить его в короб и привязать повыше, но здесь нет ни коры, ни деревьев, а тащить его туда, где все это есть, слишком далеко.
Затем она сделала шаг назад, словно говоря: ты мужчина, вот и иди впереди. До этого самого момента я и мысли не допускал, что все происходит всерьез.
— Мы не можем вернуться в твое племя, — сказал я.
— А бледнолицые позволят тебе иметь жену из племени Людей? — спросила она, попав в самую точку, хотя и несколько преувеличила мою зависимость от мнения остальных. Это, конечно, не было преступлением, но я живо представил себе физиономию Фрэнка Норта, взирающего на мое возвращение из боя в сопровождении семьи из стана врагов. Я, конечно, мог бы представить их как пленников или заложников, но тогда им грозит сначала встреча с пауни, а потом заключение в одном из армейских фортов до тех пор, пока шайены не поменяют их на пленных белых. Именно так собирался поступить и я, надеясь убедить военных обменять их именно на Ольгу и Гуса, а не на какого-нибудь забулдыгу-полковника, но теперь я посмотрел на все это более реалистично. В самом деле, до сих пор я не получил ни малейших доказательств того, что мои жена и сын еще живы, а что делают с молодыми красивыми индианками в фортах на побережье Арканзаса и вдоль железной дороги, я знал слишком хорошо.
По правде говоря, я уже не чаял увидеть свою семью живой, хотя и боялся в этом признаться.
— Шайены сейчас злы, — сказал я, — и пристрелят меня сразу, как увидят.
— Я буду рядом, — ответила «моя женщина».
Вот так я и вернулся снова к Людям. Мне не о чем было сожалеть. Я терял лишь лошадь, мулов, телегу и тяжелую работу. Что же до Керолайн, то мне следовало сказать раньше, что Фрэнк Дилайт сделал ей предложение, и она, хоть и делала недовольный вид, разумеется, ответила ему согласием.
Не стану вдаваться в подробности нашего пути по дну оврага, скажу лишь, что вышли мы из него за большим холмом, надежно скрывающим нас от глаз пауни. Вечером женщина нашла подходящий куст, соорудила над ним из одеяла импровизированную крышу, и мы провели ночь, тесно прижавшись друг к другу: в прерии, где постоянно дует ветер, нет иного способа согреться.
На следующий день мы добрались до Весеннего ручья. Племя действительно собиралось там; то и дело подходили новые люди. Как я и ожидал, у меня немедленно возникли проблемы с молодыми воинами, но «моя женщина» быстро поставила их на место: у нее был острый язык и изрядный дар убеждения.
На следующий день мы добрались до Весеннего ручья. Племя действительно собиралось там; то и дело подходили новые люди. Как я и ожидал, у меня немедленно возникли проблемы с молодыми воинами, но «моя женщина» быстро поставила их на место: у нее был острый язык и изрядный дар убеждения.
С тех пор как я видел Старую Шкуру последний раз, он обзавелся новым типи, и я опознал его жилище лишь по висящему у входа тотемному щиту.
— Жди меня здесь, женщина, — сказал я своей спутнице, и она беспрекословно повиновалась.
Я вошел внутрь и сказал:
— Здравствуй, дедушка.
— Здравствуй, сын, — приветствовал меня в ответ старый вождь так, словно мы расстались с ним пару дней назад. — Ты голоден?
Я никогда в жизни не встречал столь невозмутимого человека.
Он ничуть не изменился. Сидя с закрытыми глазами, Старая Шкура, казалось, предавался сладостной полудреме; я решил было, что он совсем уснул, когда губы его снова разомкнулись, и я услышал:
— Я видел, как ты возвращаешься к нам. Не кори себя, ты ничем не мог помочь Мелькающей Тени. Он знал, что умрет в тот день, и сказал мне об этом. Наши амулеты и заклинания оказались бессильными перед часто стреляющими ружьями. Нам, наверное, не стоило возвращаться к дороге из двух железных полос, но молодые воины захотели снова захватить и свалить огнедышащую повозку. Интересно наблюдать, как эта огромная вещь движется, рыча, пыхтя и выбрасывая из себя снопы искр с такой яростью, словно собирается пожрать весь мир…
Я сел рядом с ним, и мы выкурили трубку. Он говорил не открывая глаз, что показалось мне несколько странным, но спрашивать было бы дурным тоном.
— Ты прав, сын, — внезапно сказал вождь, — я слеп. Пуля не тронула моих глаз, но пробила шею недалеко от затылка и перерезала дорогу, по которой зрение поступает в сердце. Смотри, — он поднял веки, — мои глаза по-прежнему видят, но все оставляют в себе. А какая от этого польза, если сердце ничего от них не узнает?
Глаза его действительно выглядели совершенно нормально. Видимо, пуля перебила или задела какой-то зрительный нерв.
— Где это произошло, дедушка? — спросил я, передавая ему длинную трубку.
Мой вопрос, казалось, смутил его. Он долго молча курил и лишь затем ответил:
— На Песчаном ручье.
— Но как же так? — вскричал я.
— Я помню твой совет, — печально кивнул вождь, — но мы так и не дошли до Пыльной реки. Мы все-таки вернулись в форт, чтобы держать совет. Я скажу тебе, как все было. Бугор не собирался идти туда, хотя ему и очень хотелось получить серебряную медаль, такую же, как у меня. Но наша молодежь стала роптать: «Почему мы не можем взять подарки бледнолицых? Они ведь благодарят ими за честь поговорить с нами. Мы все время на севере, и самое лучшее достается южным шайенам!» Должен признать, — вздохнул Старая Шкура, — что и мне хотелось получить новое красное одеяло. Поэтому мы и повернули наших лошадей назад. И мы поставили черные крестики на белой бумаге. И Бугор получил свою серебряную медаль, а молодые воины — ножи, трубки и стекла, в которых видишь себя. Потом мы снова решили отправиться к Пыльной реке, но вождь солдат сказал: «Вы никуда не пойдете. Вы согласились остаться здесь, раз поставили черные крестики». Я тогда еще не понял, что это значит Я плохо разбираюсь в бумагах и решил, что вождь солдат сказал правду, и мы остались, хотя страна там и плохая, без воды и дичи. А потом солдаты напали на наш лагерь, которым мы стояли вместе с Черным Котлом, и многих убили. Тогда-то пуля и попала мне в шею. Теперь я слеп.
Предчувствуя беду, я спросил о Бизоньей Лежке.
— Ее убили на Песчаном ручье, — ответил Старая Шкура. — И Белую Корову тоже. И Красного Загара. И его жену Падающую Звезду. И Бугра. И Большого Волка. И Сломанного Носа. И Веселого Медведя…
— Мой брат Красный Загар…
— Да. Убит. Вместе с женой и детьми. И много еще Людей погибло тогда, мне даже трудно вспомнить всех по именам. Ведь было это несколько снегов назад, и теперь они уже на Той Стороне, где много чистой воды, где бродят несметные стада тучных бизонов… и где нет белых людей.
Последние слова он произнес с какой-то особой интонацией. Даже не враждебно, а глухо и обреченно. Это были слова побежденного. А Старая Шкура не любил проигрывать. Победителем, пожалуй, он тоже не был, но нельзя же считать шайенов неудачниками лишь потому, что у них нет своего паровоза и они не умеют делать скорострельные карабины!
Чтобы лучше разобраться в собственных чувствах, я спросил:
— Ты ненавидишь бледнолицых?
— Нет, — ответил он, закрывая свои блестящие мертвые глаза. — Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю их дураками или сумасшедшими. Теперь я знаю, что они отнюдь не по ошибке прогнали бизонов, спалили прерию искрами своей огненной повозки и перебили столько Людей. Нет, они делают это намеренно. И очень успешно. Они — могучее племя.
С этими словами он извлек что-то из-за пояса и продолжил:
— Шайены верят, что все вокруг нас — живое. Не только люди и животные, но и вода, земля, камни и даже мертвые, казалось бы, предметы, вроде этого скальпа. Тот, с кого я снял его, сейчас на Той Стороне. И он лысый. Потому что его скальп принадлежит теперь мне. Так, по-нашему, устроен мир. А белые люди считают, что все — мертвое. Камни, земля, животные, люди… даже их собственные белые люди. И если вопреки этому «предметы» упорствуют в своем желании жить, белые люди просто стирают их с лица земли. Вот, — заключил он, — в чем разница между белыми людьми и Людьми.
Когда я повнимательнее рассмотрел скальп, которым он размахивал, то у видел, что когда-то он принадлежал блондину. Или блондинке? Я вдруг ясно представил себе, как его снимали с мертвой Ольги… или с маленького Гуса. И этот грязный, вонючий, старый дикарь, всю жизнь живущий убийством, еще смеет философствовать о том, чем одна раса отличается от другой?! Я едва не прирезал его на месте. Остановило меня только то, что волосы на скальпе были все-таки несколько темнее, чем у милой моему сердцу шведки. Ценой огромного усилия я взял себя в руки.
Но Старая Шкура, несмотря на свою слепоту, отлично понял, что со мной что-то происходит.
— Тебя мучит большое горе, сын? Или тебе просто не нравятся мои слова? — спросил он.
Я рассказал ему обо всем, но он даже не слышал о том происшествии, во время которого Ольга и маленький Гус исчезли. Врать он не умел. Просто удивительно, как индейцы узнают о событиях, случившихся где-то у черта на рогах, но порой не имеют ни малейшего представления о том, что творится у них под носом. В то время похищение белых женщин и детей было настолько в порядке вещей, что один клан шайенов мог узнать об этом, лишь встав лагерем вместе с другим кланом.
А потом Старая Шкура сказал:
— Наши молодые воины пребывают сейчас в великом гневе. Им не всегда хватает терпения дождаться обмена пленниками. Часто ярость застилает им глаза, и они убивают их. Но не голос ли Солнечного Света слышал я у моего типи? Она вдова Маленького Щита, погибшего две луны назад, а теперь станет твоей новой женой и подарит тебе нового сына. В результате у тебя будет то же самое, что ты потерял, даже больше, поскольку женщины Людей лучшие в мире и превосходят всех прочих.
Не надо считать его бессердечным. Это не так. Ведь и сам он потерял двух жен, оплакал их положенное время, а затем нашел им замену. Эта замена в лице двух молоденьких шайенок то и дело появлялась в его паклатке во время нашего разговора. По самым скромным подсчетам, они увидели солнце над прерией лет на пятьдесят позже старого вождя, но черт меня побери, если обе не были беременны! Так что мне он предлагал действительно лучшее. По индейским, разумеется, понятиям.
— Хорошо, — ответил я, — но я хочу предупредить тебя, что если я найду свою первую жену и ребенка, то заберу их, кому бы теперь они ни принадлежали. Если же их убили, то я убью того, кто это сделал.
— Конечно, — кивнул Старая Шкура.
Уж кто-кто, а индеец прекрасно понимал, что такое месть, и был бы несказанно удивлен, не услышав от меня нечто подобное.
Я вернулся к шайенам в самое неудачное для этого время. Они неустанно кочевали вдоль всей границы и, едва уйдя от преследователей, снова нападали на белых. Так что, с одной стороны, я был предателем, бросившим своих соплеменников, когда им всем грозила страшная опасность, с другой же стороны, опасность грозила мне самому, причем от тех же шайенов, поскольку многие из них впадали в неописуемую ярость при одном виде белой кожи. Спасло меня тогда только то, что я оказался в клане Старой Шкуры, стоявшем лагерем отдельно от основных сил великого вождя Индюшачьей Лапы, командовавшего, кстати сказать, тем набегом на железную дорогу. По счастью, я жил в относительно немногочисленном клане, где к тому же еще жива была легенда о Маленьком Большом Человеке. Сам Старая Шкура да и моя жена Солнечный Свет служили мне надежной защитой от молодых воинов, выросших за то время, пока меня не было в племени. Один из них, Вспоротый Живот, вернувшись как-то после нападения на станцию почтовых дилижансов, приволок с собой здоровенную флягу виски и заявил мне: