Он вскрикнул, сел на кровати.
В окно светила яркая до голубизны луна. Гальке показалось, что сейчас что–то случится. Нет, не страшное и не радостное, а просто какое–то изменение…
Он, путаясь в длинной рубашке, подошел к окну. Виден был склон холма до самой вершины. Крыши, лестницы, арочный мост. И Маячная башня подымалась из–за темных вязов. Сильно блестел стеклянный шар. Фонарь в нем не зажигали, время было такое (о причинах этого чуть позже).
Все было знакомое, Галькино, родное. Хоть кричи от тоски. Но Галька не кричал даже мысленно. Он размышлял. Окна уже нигде не светились, город спал.
Город спал. Хотя один из его жителей, мальчик Галька, изнемогал от горя. Люди подписали придуманный главным советником приговор, покачали головами, сказали детям: «Вот видите, к чему приводят шалости» — и теперь уже не думают о случившемся. А если кто и думает, больше жалеет о трамвае: когда его еще починят!
А кто пожалеет Гальку? Ну, одноклассники вспомнят. Поговорят, посочувствуют и займутся своими делами. Лотик — тот в самом деле крепко пожалеет. А еще? Ну, родные, и сильнее всех — Вьюшка. Но разве они — город?
Городу было все равно. Больше того: город отказался от Галиена Тукка! Спокойно так, между делом… Галька ощутил, как у него заломило тело. Будто рубцы от веревки Брукмана были настоящими, не во сне. Галька даже застонал.
Он скинул рубашку, натянул старые штаны и залатанную голландку, раскрыл окно и выбрался на крышу. По приставной лестнице спустился на лунный двор.
Это был привычный путь, Галька не раз так сбегал из мансарды для вечерних игр. Но сейчас он уходил навсегда.
Он ушел из города, не взявши ни куска хлеба, ни фляги с водой, босиком, без шапки и куртки…»
— И ни с кем не попрощался? — спросил мальчик.
— А как прощаться? Его бы задержали.
Мальчик молчал.
— Он мог бы пробраться в комнаты, где спали отец и мать, и все остальные… — сказал Пассажир. — Но видимо, он боялся… что, если посмотрит на них, не решится уйти. И он не стал прощаться ни с кем. Даже мысленно…
— Даже с Майкой?
— С кем?
— Ой… Я хотел сказать — с Вьюшкой. — Мальчик громко заскрипел стулом, отвернул лицо.
Пассажир оставил тетрадь, снял очки.
— Я понял, — сказал он вроде бы виновато. — У тебя есть сестренка. Ее зовут Майка.
— Ну, есть… — Мальчик низко–низко нагнулся, стал дергать шнурки. Суетливо скинул йеды, вскарабкался на свою койку. Лег лицом к стенке. Странно притих.
Пассажир посидел с полминуты. Растерянно встал. Спина мальчика под бело–розовой клетчатой тканью напряженно застыла.
— Я тебя чем–то обидел? — тихо спросил Пассажир.
Мальчик пошевелился. Потом повернулся — неловко, медленно.
—. Да нет, что вы… — прошептал он.
Пассажир стоял между койкой и лампой, лицо мальчика покрывала тень. И все же видно было, что глаза у него мокрые.
— Я понимаю, ты, наверно, соскучился по сестренке. Но ведь завтра уже вернешься…
— Да не в том дело… — Мальчик посопел, потерся щекой о подушку. Он смотрел мимо Пассажира.
Тот сокрушенно сказал:
— Значит, это я тебя своим чтением расстроил. Ну, извини…
— Да нет. Я сам себя расстроил, — отозвался мальчик сердито. И вдруг чуть–чуть улыбнулся: — Я такой… У меня вроде как у Гальки: иногда ни с того ни с сего капли из глаз…
— Это хоть у кого бывает, — осторожно заметил Пассажир.
Мальчик мазнул пальцами по глазам и решительно спросил:
— Вы думаете, я из–за немецкого в Лисьи Норы поехал?
Пассажир выжидательно молчал.
— Из–за Майки, — выдохнул мальчик.
Видимо, долго копилась у него печаль и обида, если теперь выплеснулась навстречу случайному попутчику… Впрочем, не такому уж случайному: ведь полсуток вместе. И как–то, наверно, связал их третий человек — маленький житель старого города Реттерхальма…
— Я ее совсем крошечную на руках таскал, — прошептал мальчик. — Целыми днями… Мне самому шесть лет было, а она горластая такая оказалась и хитрая: лежит — орет, на руки возьмешь — молчит. Я сам реву, а ее таскаю, потому что страшно: вдруг задохнется от крика! А больше с ней некому было, папа на работе…
— А… мама?
— Она умерла, когда Майка родилась.
— Извини, малыш…
— Но вы не думайте, что я на Майку злился! Наоборот… Я от нее не отходил, потому что она… ну, как частичка мамы. Дрожал за нее… А у нее потом спина стала болеть. Сколиоз… — Мальчик говорил, глядя в угол каюты, и глаза у него стеклянно блестели. — Когда лежит — больно. Плачет: «Возьми на ручки». А большая уже… Я ее глажу, каждый позвонок прощупываю… Вот тогда и научился боль прогонять руками… Иногда она еще сама не знает, что скоро у нее заболит, а я уже чувствую… Потом у нее прошло. Но она все равно от меня ни на шаг…
Мальчик вздохнул прерывисто, словно после долгого плача.
— Ну… а что случилось–то? — негромко сказал Пассажир.
— Да… вроде бы ничего такого. Папа женился весной… Я и сам папе говорил: давай, всем лучше будет. И правда, лучше стало, она хорошая, тетя Зоя. Безрукавку мне связала… Только Майка…
— Что? Не призндот ее?
— Да наоборот… — Мальчик дернул головой, зло всхлипнул в подушку. — Сразу к ней прилипла. А меня будто больше нет… Отец говорит: ты должен понимать, — девочке мама нужна, ты держись. Ну, я и держался… Потому что ведь никто же не виноват, я понимаю. А все равно… И тетя Зоя все чувствует. Мы с папой тогда и решили, чтобы в Лисьи Норы на время…
Пассажир медленно отступил, сед. в кресло.
— Вот, значит, как у тебя… Тут такое дело, а я тебя сказками развлекаю.
— Разве это сказка? — насупленно спросил мальчик. — Вы же говорили, что по правде.
— Да… Для меня это правда, а для тебя… Что тебе до какого–то мальчишки из далеких времен, когда своих переживаний хватает, верно?
— Нет… — вздохнул мальчик. — Не верно. Мне все равно интересно. Просто я… раскис маленько, когда Майка вспомнилась. Вы не обижайтесь.
— Да что ты, голубчик! Разве я обижаюсь!
— А что было дальше? С Гальной…
— Значит, можно продолжать?
Мальчик кивнул, мазнув носом по подушке.
— А ты не устал? Поздно уже…
Пароход все стоял у пристани, машина молчала. Видно, и правда что–то случилось. Люди за стенкой примолкли. Только шаги вахтенного на верхней палубе нарушали тишину.
— Я не устал, — сказал мальчик. — Только можно я буду здесь? Лежать и слушать.
— «По лестницам и тропинкам, по кривой улице Булочников Галька спустился с холма. Никто не встретился на пути. Дома кончились, и дорога пошла вдоль реки. Галька шагал быстро. Тоска сидела в нем, как ледяной комок. Он почти не думал, что будет впереди. Знал только, что в город не вернется и в Кобург не поедет. Может, выроет землянку и станет жить, как отшельник. Может, просто умрет где–нибудь у края дороги, и, когда его найдут, у кого–нибудь шевельнется совесть.
К середине ночи он увидел заброшенное строение, сделанное из перевернутого баркаса. Забрался туда. Внутри были нары с остатками соломы. Галька съежился на них и уснул.
…Проснувшись, он сразу вспомнил все, что случилось. И так ему стало тяжело на душе, что не захотелось открывать глаза. Наконец он все–таки открыл их.
Солнце било в щели и косое окошко. Но не это первым делом увидел Галька. Он увидел большой никелированный револьвер, наведенный прямо ему в лоб. В стволе был крупный черный глазок. Держал оружие краснолицый мужчина с бакенбардами, в матросском берете с помпоном.
— Тихо, птенчик, — просипел он и прищурил левый глаз. — Шевельнешься — и пуля.
Этого еще не хватало! Что, весь мир ополчился на Гальку?
Ни капельки страха не испытал Галька, только горькую досаду. И опять заболели рубцы от приснившихся побоев.
— Ну и черт с тобой, стреляй… — Он отвернулся. — Дурак…
— А ну, встань! — рявкнул дядька в берете. — Руки вверх!
Галька поднялся с нар. Но рук не поднял, сунул их в карманы. И пальцы нащупали монетку Лотика. Это неожиданно обрадовало Гальку. Будто надежда появилась.
— Чего орешь? — сказал он. — Твой сарай, что ли?
Вошел красивый офицер с усиками. В белом кителе с двумя звездочками на рукаве. Моряк с бакенбардами опустил револьвер.
— Господин лейтенант, здесь мальчишка. Я боюсь, не лазутчик ли. Грубит, господин лейтенант…
— Кто такой? — резко спросил офицер.
— А вы? — сказал Галька. В нем шевельнулось любопытство: что будет дальше?
— Отвечай, сопляк! — крикнул лейтенант. Он был очень молодой. Он покраснел.
— Сам сопляк! — Гальке нечего было терять.
— Боцман! — полыхая девичьими ушами, отчетливо проговорил лейтенант. — Позовите матроса, пусть всыплет этому… два десятка линьков. Для воспитания вежливости.
— Слу… — начал боцман.
— Отвечай, сопляк! — крикнул лейтенант. Он был очень молодой. Он покраснел.
— Сам сопляк! — Гальке нечего было терять.
— Боцман! — полыхая девичьими ушами, отчетливо проговорил лейтенант. — Позовите матроса, пусть всыплет этому… два десятка линьков. Для воспитания вежливости.
— Слу… — начал боцман.
Галька прыгнул, вцепился в ствол, дернул вниз, перехватил рубчатую рукоятку. С усилием, но быстро взвел курок. Револьвер был знакомый — армейский «смит–вессон». Такие «пушки» показывали мальчишкам офицеры форта, когда те наведывались в гости.
Галька опять метнулся на нары.
— Не подходить! Выстрелю, честное слово!.. Мне все равно…
— Идиот, — сказал лейтенант боцману. — Вы будете разжалованы… Эй, ты, брось оружие!
— Стоять! — Галька глянул на лейтенанта поверх ствола. Звенело в Гальке бесстрашие.
Нагнувшись, шагнул в сарай седой моряк. Сухой, стройный, с черным эполетом на левом плече. Сказал спокойно, как дома:
— Что тут за шум?.. Боцман, это ваш револьвер у мальчика? Десять суток ареста по возвращении на базу. Мальчик, оставь оружие, настреляешься еще в жизни.
Этому человеку со спокойным голосом и резко–синими глазами Галька подчинился без промедления. Но и–без–боязни. Бросил «смит–вессон» на солому, шагнул с нар.
— Ты из Реттерхальма? — спросил седой офицер.
Галька кивнул.
— Сбежал, что ли, из дома?
Галька помотал головой. И понял, что расплачется.
— Ладно, разговоры потом, — решил офицер. — Ты, наверное, голоден?.. Лейтенант, распорядитесь… — Он опять повернулся к Гальке. — Я командир монитора. Капитан–командор Элиот Красс».
Часть вторая. ВЫСТРЕЛ
ВОЙНА МОНИТОРОВ
1
— «Теперь пора сказать о мониторах. Они появились в начале семилетней кампании у берегов Рога. Их начали строить обе воюющие стороны. Строили интенсивно, однако не очень умело и без единого образца. Вот и стали появляться в прибрежных водах разномастные бронированные черепахи с тупыми носами и уходящей в воду палубой. Их общим признаком были приземистые стальные башни с орудиями колоссального калибра (с одним или двумя) и очень мелкая осадка. Она давала возможность проходить над отмелями, забираться в небольшие речки и заливы.
Мониторы участвовали в бдокаде прибрежных крепостей, в десантах и гораздо реже воевали друг с другом. Их осадные орудия были мало приспособлены для морских сражений. Возможно, это и привело к тому, что моряки противоборствующих эскадр смотрели друг на друга без особой враждебности. Скорее с профессиональным интересом. Да и что им было делить? Путаные претензии и споры сухопутных премьеров были непонятны даже многим старшим офицерам, не говоря уже о лейтенантах и матросах. С другой стороны, случалось, что командирами сходившихся в бою мониторов оказывались выпускники одной военно–морской академии. Война–то шла, по сути дела, гражданская.
Здесь и причина того, что после Юр–Тогосской конференции в одной эскадре мониторов сошлись бывшие противники.
В результате временного перемирия возникло несколько карликовых государств: Ной–Бельт, Юр–Тогос, Западная Федерация и так далее. А по решению мирной конференции в Юр–Тогосе они слились с основными странами Северо–Западного Рога. Но несколько армейских подразделений и несколько кораблей с обеих сторон отказались признать решения конференции. Тех и других не устраивали многие пункты договора. В частности, то, что непомерно усиливалось влияние короля Наттона Второго и его знаменитого премьера…» Впрочем, ты, наверно, помнишь это из истории… — Пассажир оторвался от тетради.
Мальчик Подергал нижнюю губу, отпустил с резиновым щелчком.
— Не… Ничего я не помню. Мы такого и не учили, по–моему… Северо–Западный Рог — это что? Скандинавия?
— Скандинавия? М–м… Ну, в известном смысле… Ох, прости, пожалуйста, я не учел… Надо бы договориться… — Пассажир снял очки, почесал дужкою кустистую бровь. — Давай так: будем считать, что у истории несколько параллельных путей…
— Как это? — насупленно спросил мальчик. Ему все еще было неловко за недавние слезы и прорвавшееся признание о семейных горестях.
— Говоришь, как… Ну, возьмем хотя бы гипотезу мадам Валентины. Помнишь? У Вселенной, как у кристалла, множество граней, и на каждой история пишется по–своему…
Ну, ладно… А с Галькой–то что?
— Сейчас, сейчас. Потерпи, тут без объяснения о мониторах не обойтись…
— «Совещание высших офицеров непокорных полков и кораблей потребовало, чтобы Наттон отрекся от престола, а договор был пересмотрен. Король объявил участников совещания мятежниками. Те, в свою очередь, соединили свои силы и объявили себя отдельной воюющей державой. Сухопутным повстанцам не повезло: королевские дивизии генерала Каптеона обложили их в крепости Ной–Резен. Через месяц крепость сдалась. Крупные морские суда тоже в конце концов иоспускали флаги. Но мониторы капитулировать категорически отказались. Объединенную эскадру, в которой уживались теперь бывшие противники, возглавил семидесятивосьмилетний адмирал Контур.
Старик был бодр, язвителен, талантлив как военно–морской начальник и ничего не хотел для себя. Он хотел республику. Может быть, не столько из–за политических взглядов, сколько из–за давних счетов с Наттоном. Личные были счеты или нет, однако дело адмирала многим казалось справедливым. Контур сидел в форте Черный Обруч, сочинял со своим штабом планы и принимал донесения. Мониторы устраивали рейды, громили береговые укрепления, порой под устрашающую канонаду высаживали десанты и захватывали склады.
Король вел себя дипломатично. О Контуре отзывался с подчеркнутым уважением и в конце концов — по совету премьера — даже официально признал мониторы воюющей стороной. Такой хитрый ход принес ему ряд преимуществ. До этого решения неясно было, как поступать с экипажами мониторов, если они попадали в плен (а такое случалось). По правилам их полагалось вешать, как пиратов и мятежников, но жестокости не могли укрепить и без того шаткий авторитет его величества. А захваченные моряки воюющей стороны попадали под действие гуманного закона о воен нопленных.
Кроме того, раз есть воюющая сторона, можно не отменять давным–давно введенное военное положение. Управлять страной проще: никакой тебе лишней демокра тии…
Через два года адмирал Контур скончался и под пушечный салют мониторов был торжественно опущен в воды залива, в самой глубокой его части. После этого в штабе эскадры начались трения и разногласия, мониторы все чаще действовали на свой страх и риск, в одиночку, не ставя штаб в известность. Некоторые, оговорив почетные условия сдачи, прекратили войну. Но около десятка стальных черепах еще ползали в мелководье, нагоняя страх на обывателей и тревожа гарнизоны.
…Реттерхальм был, казалось, гарантирован от нападения. Правда, песчаный бар в устье — не препятствие для мониторов, но зато несомненным препятствием служил форт. Он стоял над обрывом, на крайнем выступе, который именовался Забрало.
В укреплении было около сорока солдат, семь офицеров во главе с форт–майором Дрейком и шесть орудий береговой обороны. Удары их шестидюймовых конических снарядов не выдержала бы никакая броня. Это знали и командиры мониторов, и гарнизон форта, и жители города. Поэтому, если маяк Реттерхальма и не зажигали по ночам, то исключительно из уважения к инструкциям, а не от страха нападения.
Надо сказать еще про одно обстоятельство. Большинство реттерхальмцев полагало, что мониторы даже не имеют права атаковать их город. Реттерхальм формально не входил в состав королевства, он с давних пор пользовался широкими правами самоуправления, наподобие средневековых вольных городов. Лишь в военное время на него распространялся королевский протекторат. Но это же для защиты, а не для участия в боевых действиях!
Все это было известно капитан–командору Элиоту Крассу. И тем не менее он принял решение о рейде. В условиях войны Реттерхальм являлся союзником короля Наттона, и этого достаточно. К тому же у Красса не было выхода.
После смерти адмирала Контура капитан–командор Красс вышел из состава штаба. Он не хотел участвовать в склоках, он был моряк. Его хорошо знали на флоте. Еще до перемирия он прославился тем, что, командуя парусником «Плутон» под флагом Федерации, одержал победу над юр–тогосским монитором «Клад». Стальной четырехмачтовый винджаммер Красса таранил и утопил плоский броненосец на траверзе маяка Рогур. Красс подобрал спасшихся людей из экипажа противника, вежливо сдал их на нейтральный пароход и пошел чинить смятый в лепешку форштевень.
Юр–Тогосское адмиралтейство подняло крик, что Красс командовал коммерческим судном и не имел права вступать в боевые действия. Красс отвечал, что, во–первых, он шел под военным капитан–командорским флагом, а во–вторых, в действия вступил вынужденно. Кто велел капитану «Клада» соваться наперерез парусной стальной громаде, идущей пятнадцатиузловым ходом?