В дверях появилась тетя Таня, в коричневом костюме, с наброшенной на плечи коричневой шубкой. Издали она напоминала девочку: гладкие, коротко остриженные волосы, зачесанные на пробор, худенькая и очень подвижная. Веснушки, густо разбросанные по всему лицу и рукам ее, тоже казались трогательно-детской приметой.
– Нонночка! Курт! – жестикулируя, кричала она. – Я немного задержу вас.
Курт осторожно взял Нонну за локоть и повел в тот подъезд, в котором быстро исчезла тетя Таня.
Внизу этого дома расположены были книжные магазины с фешенебельными витринами и вывесками. Наверху, куда поднимались Курт и Нонна, находились канцелярии, машбюро, кабинеты тети Тани, Курта и консультантов.
Курт пояснил Нонне, что он занимается издательской деятельностью, а фрау Татьяна – книготорговлей и что их издательства и магазины есть в Италии и Португалии.
– О! Вы миллионеры, эксплуататоры! – со смехом, но и с порицанием воскликнула Нонна, останавливаясь и снизу вверх поглядывая на Курта глазами-фонариками.
– Миллионеры – да! – с достоинством ответил Курт. – Эксплуататоры – нет! Мы хорошо платим рабочим и служащим.
– Знаю я все это! – сказала Нонна. – Изучала политэкономию.
Курт не понял, но переспрашивать не стал.
А Нонне было очень любопытно. Она подумала о том, как легко ей теперь будет сдавать политэкономию. Какими убедительными примерами из жизни она сможет подтвердить свои ответы на экзаменах.
Курт и Нонна вошли в коридор. Здесь был тот же мягкий пол, к которому никак не могла привыкнуть Нонна, потому что шагов не было слышно и человек появлялся внезапно, как привидение.
– Вот здесь машинистка. Посмотреть? – предложил Курт.
Он открыл дверь. В просторной комнате стучали на машинках две девушки. Одна из них кокетливо повернулась к вошедшим на вертящемся стульчике, и по тому, как загорелись ее щеки и глаза, Нонне показалось, что у Курта с ней отношения не обычные.
«Интересно, есть ли у него семья?» – подумала Нонна.
Курт представил Нонну, и девушки, решив, видно, что она наследница теткиных капиталов, посмотрели на нее с такой нескрываемой завистью, так подобострастно, что Нонне стало не по себе. Она поспешно вышла из комнаты.
Курт провел ее к фрау Татьяне.
Пол огромного кабинета был застлан ковром. В переднем углу стоял письменный стол, возле которого разместились круглые столики с телефонами. В противоположном углу – диван, два кресла и ваза с искусственными цветами.
Тетя Таня оживленно беседовала с какой-то женщиной. Обе сидели на диване. Нонна поздоровалась. Женщина молча и неприветливо кивнула ей, но когда тетя Таня сказала, что это ее племянница из Советского Союза, она встала, пожала Нонне руку и без улыбки, пристально поглядела в ее лицо поблекшими, а некогда, видно, прекрасными глазами.
Тетя Таня пригласила Курта принять участие в разговоре.
– А ты, Нонночка, сядь пока за мой стол и минуточку подожди.
Нонна села в кресло и увидела на столе бронзовый бюст Пушкина.
Она удивилась и обрадовалась. Здесь, в далеком Мюнхене, это знакомое лицо было таким родным, что она приблизила бюст к себе и незаметно поцеловала холодную бронзу.
«Вероятно, только этот бюст и напоминает тете Тане о родине. Как могла она уехать сюда? Как могла Германия стать ее второй родиной?» – подумала Нонна и посмотрела на тетю.
Маленькая, моложавая, энергичная, она сыпала немецкими фразами. Она очень походила на отца Нонны и все равно была такой же чужой, как Курт Браун и та худая, высокая и в прошлом, видимо, очень красивая женщина. Даже болтливая Мария Ивановна, с которой Нонна ехала в поезде, была ей гораздо ближе родной тетки.
Курт подошел к столу и, загораживая Нонну спиной от сидящих на диване, сказал тихо:
– Эта женщина, Гертруда Юнге, была секретарь Гитлера. Я потом расскажу.
Он сделал вид, что поискал на столе какую-то бумагу, передвинул стопки книг, секунду помешкал и снова присоединился к разговаривающим.
Нонна с любопытством разглядывала секретаря Гитлера.
Эта женщина была свидетельницей страшных дел и даже в чем-то их соучастницей. Как было бы интересно обо всем расспросить ее. Кто она теперь? Что думает о том ужасе, которым наводнил мир ее фюрер? Чувствует ли она вину свою?
Гертруда Юнге сидела на диване, положив ногу на ногу, с открытыми худыми коленями. Несмотря на зимнее время, на ней была многоцветная кофточка без рукавов, с высоким, модным воротником, и узкая черная юбка.
Руки до кистей у нее были худые и дряблые, и Нонна удивилась, зачем она их открыла. А кисти рук – молодые и красивые, и такими же, почти не поддавшимися времени, были ее пышные, забранные кверху волосы с легкой проседью.
Она курила одну сигарету за другой, и, когда говорила или усмехалась (не улыбнулась она ни разу), виден был великолепный оскал зубов, увы, чуть-чуть испорченный золотыми коронками.
Потом, когда она ушла, тетя Таня сказала:
– Это очень несчастная женщина. Она работает сейчас секретарем в одном издательстве. Но ее много раз увольняли с работы именно за ее прошлое. А что могла она знать в двадцать лет? Ее взяли по мобилизации как отличную машинистку, и она попала сразу же в ставку Гитлера «Волчье логово» в оккупированной Польше.
– Я знаю, – сказала Нонна. – Я читала о ней. Я знаю, что эта женщина вместе с Гитлером и его последним окружением находилась в бункере под имперской канцелярией вблизи от Бранденбургских ворот и рейхстага в апреле тысяча девятьсот сорок пятого года… когда кончилась гитлеровская Германия и наши войска вступили в Берлин. Там произошло это страшное бракосочетание Евы Браун с Гитлером. Бракосочетание перед самоубийством… Гитлер диктовал этой женщине свои завещания…
– Он, – перебил Курт, – уходя, достал из кармана ампулу с цианистым калием и сказал секретарше: «Фрейлейн, мне нечего больше оставить вам на память. Думаю, что вам это теперь, как и всем нам, нужнее всего».
– Я знаю и это, – волнуясь, сказала Нонна. – Но она не отравилась. Она под шквальным огнем выбежала из бункера и спаслась в развалинах.
– Ей бог помог! – сказал Курт.
– Но как же она, эта женщина… – продолжала расспрашивать Нонна, – как могла она печатать на машинке его страшные приказы и завещания? Она же знала, видела, что делается вокруг. Она же знала о лагерях?
– Ей было всего двадцать лет, – сказал Курт.
– Зое Космодемьянской было семнадцать! – воскликнула Нонна.
– Но все приближенные фюрера были им очарованы, – примиряюще сказала тетя Таня. – Да и только ли приближенные? Он очаровал полмира!
– Очаровал?! – воскликнула Нонна. – Чем? Концлагерями?!
Она понимала, что с этими людьми бесполезно спорить.
Ей показалось, что даже имя Зои Космодемьянской было им неизвестно. В этот миг она негодовала на себя за то, что приняла приглашение и приехала в эту страну.
Тетя Таня почувствовала настроение племянницы и решила перевести разговор на другую тему.
– Нонночка, бросим рассуждать о политике. Ни ты, ни я, ни Курт в этом не компетентны. Это дело наших правительств. Поедемте лучше обедать. И знаете, что я придумала? Посетим ресторан на телевизионной вышке. Ты с огромной высоты увидишь весь Мюнхен. Это великолепное зрелище!
– Фрейлейн Нонна не возражает? – спросил Курт, улыбаясь.
«В самом деле, я приехала сюда развлекаться и увидеть страну. Не буду ничего принимать близко к сердцу: бесполезно агитировать капиталистов!» – решила Нонна и очаровательно улыбнулась Курту. Тетка была довольна.
11
Они подъехали к телевизионной вышке и на скоростном лифте поднялись в ресторан.
Курт открыл дверь, галантно пропустил мимо себя вначале фрау Татьяну, потом Нонну.
Ресторан был круглый, с застекленной стеной, за которой лежал город. Круглый зал неощутимо двигался, и только в середине его закрытые портьерами служебные помещения оставались на месте.
Действительно, отсюда Мюнхен был виден как на ладони, до самого горизонта. Нонна увидела энергичные здания эпохи Ренессанса, изысканные строения рококо, устремленные ввысь церкви в готическом стиле, размах и богатство форм барокко и здания сугубо современного стиля.
Тетя Таня и Курт расспрашивали Нонну об училище, о ее жизни, о ее знаменитой бабушке, которую, по словам тети Тани, до сих пор помнил весь мир.
– Послушайте, – вдруг сказал Курт. – Я вспоминаю… – И он перешел на немецкий язык, а тетя Таня стала переводить.
– Курт говорит, что он слышал, будто в Париже снимают фильм «Марфа Миронова». Знаешь ли ты, Нонночка, об этом?
Нонна от изумления так и подалась вся вперед к Курту, сидящему напротив.
– Нет, я ничего не знаю, – сказала она.
– Курт говорит… – продолжала тетя Таня, явно волнуясь. Между сдвинутых бровей ее появилась глубокая складка. – Курт удивляется… Неужели это не было согласовано с Москвой и с самой Марфой Мироновой? Курт говорит: может быть, ты, Нонночка, просто не в курсе?
Нонна от изумления так и подалась вся вперед к Курту, сидящему напротив.
– Нет, я ничего не знаю, – сказала она.
– Курт говорит… – продолжала тетя Таня, явно волнуясь. Между сдвинутых бровей ее появилась глубокая складка. – Курт удивляется… Неужели это не было согласовано с Москвой и с самой Марфой Мироновой? Курт говорит: может быть, ты, Нонночка, просто не в курсе?
– Я не могу быть не в курсе, потому что бабушка слишком стара. Она сама ничего уже не может. И вся связь ее с внешним миром происходит только через меня.
Нонне вдруг стало очень жалко свою старую бабушку, которая прожила такую необычную, яркую жизнь и подарила людям так много радости.
– Как бы узнать точно об этом фильме? – спросила Нонна.
– О! Фрейлейн Нонне стоит только сделать приказ! – воскликнул Курт. – Я все узнаю!
Курт совершенно явно ухаживал за Нонной, и ей это нравилось.
Он выразил сожаление, что так плохо знает русский язык. Если бы он знал, что когда-нибудь ему посчастливится встретить такую очаровательную русскую девушку, он бы, конечно, за пять лет пребывания в России выучил этот язык в совершенстве. Он способен к языкам и хорошо знает итальянский и английский.
– Я пробит в самое сердце! – воскликнул Курт, прижимая руки к груди и склоняя голову.
Нонна принялась звонко хохотать. Засмеялась и тетя Таня, а Курт обиженно заморгал глазами. Тетя Таня тотчас же разъяснила ему, почему эта фраза их обеих развеселила.
Потом тетя Таня стала расспрашивать Нонну, изменился ли внешний облик Москвы с тех пор…
«С тех пор» – это означало со времен второй мировой войны… Нонны тогда на свете не было, и она не могла удовлетворить любопытство своей тетки. Она могла только сказать, что Москва прекрасна. И что, конечно, ни Берлин, который она видела, правда, только из поезда, ни Мюнхен не возможно сравнить с Москвой. А люди? Ей вспомнился бегущий за поездом Алеша, с кожаными перчатками, поднятыми над головой, вспомнился маленький, взъерошенный Антон, вспомнилась Люся, привезенная из детского дома. И даже вспомнилась Александра Антоновна, подтянутая, с книжечкой, в которую она записывала студенческие долги. Все они были прямы и честны в своих отношениях друг с другом и все были поистине одержимы творчеством. Нет, лучше тех, кто остался там, на ее родине, в мире не было никого… Она была в этом уверена.
– Нонна, вы говорите смешно. Это потому, что вы очень молодая, – возразил Курт. – Хорошие люди есть везде. Есть город красивее Москвы. Я был в Москве. Нью-Йорк тоже красивый. Красивая Прага. Много красивых городов.
– Все равно! – упрямо сказала она. – У человека есть чувство родины, и оно делает его страну, его город, его друзей самыми лучшими.
– Чувство родины изменчиво, как все чувства, – заговорил Курт. – Вот, например, фрау Татьяна… – Но Курт заметил, что его компаньонке не понравились эти слова, и он с деланным смехом воскликнул, обращаясь к Нонне: – Я нарочно вызывал вас поспорить. Вы, когда сердитесь, становитесь еще красивее!
А Нонна подумала: «Вот уже сутки я в Мюнхене, а с тетей Таней мы почти не оставались с глазу на глаз. Зачем здесь этот Курт? Мы могли бы обедать вдвоем и разговаривать откровенно обо всем, без свидетелей».
Но тетя Таня – в прошлом Татьяна Тимофеевна Соловьева, а теперь фрау Татьяна Вейсенбергер – намеренно отдаляла такой разговор. Ей хотелось прежде узнать, что собой представляет племянница. Она была деловым человеком, и это был ее стиль работы. Она любила действовать наверняка, не попадая впросак. Такой подход к людям она усвоила и в личных отношениях.
А Нонна сейчас, глядя на свою тетку, мысленно провела параллель между ней и той немолодой, красивой женщиной – бывшей секретаршей Гитлера.
Фрау Татьяна сказала тогда, что нельзя обвинять Гертруду Юнге в том, что она работала у Гитлера. Ей было тогда всего двадцать лет.
При первой же встрече с теткой Нонна спросила ее, как могла она покинуть родину, и та оправдалась тем же удобным способом: молодостью, своими двадцатью годами.
Гитлеровская секретарша утверждала, что она (а может быть, также и ее фюрер!) не знала даже о существовании лагеря Дахау, который был расположен тут же, под Мюнхеном. Из города можно было видеть дымящиеся трубы крематория, в котором сжигали узников. Она не могла не знать этого! Она – в свои непримиримые с насилием двадцать лет – мирилась с этим! И не восстала…
Татьяна Вейсенбергер во время войны жила с мужем в Швеции. Она спокойно созерцала издалека, как погибала ее родина под ударами гитлеровских захватчиков. И неизвестно, радовалась ли она тогда, когда Россия, как сказочный раненый богатырь, истекающий кровью, расправила плечи, нанесла смертельный удар стоглавому змию.
Нонна второй раз за этот день пожалела, что приехала в гости к тетке.
– А вы, Курт, родились в Мюнхене? – спросила Нонна, отгоняя неприятные мысли.
– Нет. В Италии. Я жил там четырнадцать лет. А потом приехал в Мюнхен.
– Вы немец?
– Да.
– А вы могли бы жить, скажем, в Америке или в Англии?
– О да, конечно. Если это было бы удобно мне.
– Удобно – и только? – изумилась Нонна.
– Удобно во всех отношениях.
Курт снова увидел, что разговор неприятен фрау Татьяне.
Он налил вина в три рюмки, поднял свою и сказал по-немецки:
– За прекрасную русскую девушку! За вашу судьбу. Она должна быть блестящей, как судьба вашей знаменитой бабушки.
«Она не будет такой, как у бабушки, не будет, если даже хватило бы таланта. Счастливая звезда восходит слишком редко!..» – подумала Нонна и грустно улыбнулась Курту. Чокаться в этой стране не полагалось.
Тетя Таня вдруг поспешно налила еще вина в рюмки и заговорила горячо, с волнением:
– А теперь вот за что выпьем: Курт обещал узнать насчет фильма «Марфа Миронова». Если это подтвердится, мы сейчас же сообщим о том, что у Марфы Мироновой есть внучка-актриса, и потребуем ей роль. Из Германии ты прямо перекочуешь во Францию – и прямо, Нонночка, в кинозвезды!
Нонна опустила глаза и молча, без улыбки выпила свое вино. Опять ей стало не по себе в обществе Курта и тети Тани. И опять она утешила себя: «Я приехала развлечься. Не буду разгадывать их мысли, не буду ни о чем думать, буду смотреть, смотреть и веселиться».
И она стала изучать Курта – прямо, беззастенчиво, как это делают дети. Она отметила, что его румяные щеки были великоваты для его лица. Так же великоваты были и его руки, покрытые легким рыжеватым пушком. Они, эти большие руки, были слишком уж подвижными, цепкими. Его светлые, с чуть заметной рыжинкой волосы красивыми волнами шли кверху, закрывая четко намечающуюся лысину. Ее Нонна разглядела еще в машине, когда тетя Таня сидела рядом с Куртом на переднем сиденье. Она разглядела эту лысину и с непонятным ей самой торжеством усмехнулась так громко, что тетя Таня обернулась.
– Курт, а к какой партии принадлежите вы? – спросила Нонна.
– Я не принадлежу ни к какой партии, – ответил он.
«Состоять в партии, вероятно, для вас было бы неудобно в некоторых отношениях?» – чуть не сорвался с губ Нонны ехидный вопрос, но она вовремя удержалась.
Затем она стала рассматривать тетю Таню.
Прежде всего Нонну удивило то, что тетя Таня жадно и много ела. «А завтрак и ужин дома были такими легкими, – подумала Нонна. – Нет, не такой уж плохой у нее аппетит».
Вчера тетя Таня нравилась Нонне больше. Вчера, неожиданно для себя, Нонна почувствовала в ней человека близкого по крови. Особенно когда она так кстати появилась в Кёльне у поезда. Сегодня это чувство прошло. Перед Ионной был совершенно чужой человек, непонятный и неприятный. Только большое сходство с отцом примиряло Нонну с ней. То же худощавое, моложавое лицо, те же зоркие глаза неопределенного цвета и (это она знала, правда, по рассказам) такие же веснушки, как у отца, густо покрывающие лицо, шею и руки.
Тетя Таня выглядела для своего возраста вполне хорошо. Она следила за своими короткими, выкрашенными светлой краской и отлично уложенными волосами, одевалась изящно, со вкусом.
Нонну так и подмывало спросить: «Неужели в ФРГ нет средств против веснушек?» Она была уверена, что тетя Таня не сводит веснушек просто потому, что хочет иметь свои особые приметы и чем-то отличаться от других. Бабушкина компаньонка уверяла, что Татьяна вышла замуж за немца и уехала в Германию не потому, что полюбила Вейсенбергера, а лишь потому, что это было необычным, экстравагантным шагом.
Она и теперь любила все необычное. Вероятно, и о Нонне поэтому вспомнила и пригласила ее в Мюнхен. Курт рассказывал Нонне, что фрау Татьяна известна в Мюнхене своим салоном, где собираются необычные люди. Таким образом и началось ее знакомство с секретаршей Гитлера.
– Курт, у вас есть семья? – спросила Нонна.
– Я… как бы это сказать? – он обратился за помощью к тете Тане.
– Он… – Тетя Таня замялась, она забыла русское слово «холост». – Он не имеет семьи.