Уильям Тревор Детская игра
Джерарда и Ребекку сделала братом и сестрой полоса сумятицы и страданий. Видели они эту полосу по-разному — Джерард из своего дома, Ребекка из своего. Два года неистовых ссор, перепалок и примирений, попыток начать сызнова, крахов и улаживаний, затем конечные оскорбления и разрыв — вот какой тайный театр приоткрывался им от случая к случаю.
В обоих рухнувших браках было по одному ребенку, и последний отрезок желчных стычек завершился неожиданным согласием по поводу раздела семей. Главные действующие лица решили, что сами разберутся лучше, чем суд по делам о разводе. Отец Джерарда, неповинный в случившемся, согласился отпустить сына жить к матери, поскольку так было удобнее. Мать Ребекки — также пострадавшая сторона — объявила себя неспособной воспитывать дочь от брака, который теперь ей опротивел, и добавила, что не может больше жить там, где жила в этом браке. В ней, сказала она, развилась тяга к самоубийству, которую усиливает знакомая обстановка, и ради девочки она готова пойти на разлуку с ней. Другая женщина не поверила в ее искренность — говорила, что это все так, пробный шар, — но оказалось, что не пробный шар, и согласие было достигнуто.
В теплый день — в ту среду, когда Искатель Славы выиграл дерби, — мать Джерарда вышла замуж за отца Ребекки. Потом они встали все четверо, прищурив глаза от яркого солнца, и кто-то щелкнул фотоаппаратом. Джерарду было десять, Ребекке девять — почти ровесники. Джерард был темноволосый, заметно худой, в очках. Ребеккины рыжеватые волосы шли изогнутой линией, обрамляя округлость щек. Глаза у нее были темно-голубые, яркие. У Джерарда — карие и серьезные.
Мало пока что зная друг друга, они относились друг к другу нейтрально, без нежности и без неприязни. Джерард потеснил Ребекку в доме, где она выросла, но это значило для нее гораздо меньше, чем отъезд матери.
— Уживутся, — негромко сказал отец Ребекки в кафе после церемонии.
Поглядев на детей, молча сидевших рядом, его новая жена сказала — будем надеяться.
* * *И они ужились. Соединенные без спроса, как беспомощные мелкие территории при заключении всеобъемлющего мира, стали дружить. Они скучали по прошлому; обида и обездоленность сблизили их. Они говорили про тех двоих, кого посещали по воскресеньям, — про побежденных и перемещенных, изгнанных из центра событий на периферию.
Переоборудовав чердак, наверху сделали одну комнату с невысоким потолком, окнами от самого низа и новым паркетным полом, простирающимся чуть не до края земли. Стены покрасили в бледно-лимонный цвет, и, где на светлый ясень паркета падали солнечные полосы, он казался почти белым. Мебели не было. С длинного наклонного потолка свисали две голые лампочки. Так выглядела ничейная земля, на которой Джерард и Ребекка разыгрывали браки и разводы. Это была их тайная забава — слова гасли на губах, когда кто-то входил, вежливость прикрывала обман.
Ребекка вспоминала, как ее мать расплакалась за ланчем — внезапно, кладя ложкой горошек на Ребеккину тарелку, опрокинулась в некрасивое отчаяние. «Что с ней такое?» — спросила Ребекка, провожая взглядом убегающую от стола мать. Отец вместо ответа вышел из столовой следом, и чуть погодя послышались звуки ссоры. «Ты мне ненависть к себе внушил! — кричала мать раз за разом, да так пронзительно, что Ребекка подумала: соседи услышат. — Как тебе удалось внушить мне такую ненависть?»
Джерард вошел в комнату и увидел, что мать держится за щеку. Отец стоял у окна и смотрел наружу. Сзади одна его рука стиснула другую, как будто не пуская. Джерард испугался и вышел, его краткое присутствие сошло незамеченным.
«Подумай о ребенке, — упрашивала Ребеккина мать в другой раз, в другом настроении. — Останься ради нее хотя бы».
«Похотливая сука!» — Слова яростного обвинения отец Джерарда пробормотал с запинкой, не своим голосом, дрожащие губы кривила гримаса, с которой он не мог справиться.
Эти и подобные сцены, казавшиеся концом всего, что имело значение, позднее разглядывались из бесстрастия и безопасности новой дружбы. Сожаление было изгнано, раны залечены; спасительным оказалось грубое средство. Знания, почерпнутые из телефильмов, позволили выстроить в пустоте чердачного пространства мир греха и романа.
— Подумай о ребенке! — обезьянничала Ребекка, а Джерард кривил губы, как отец, когда назвал мать похотливой сукой. Это было смешно, потому что беспутная пара выглядела теперь добропорядочной до невозможности.
— Как так вышло — сам не пойму. — Голос Джерарда в роли виноватого мужа звучал малоубедительно, но требования не были особенно строгими. — Каким же идиотом я тогда был, что женился на ней!
— Бедняжка. Ее вины здесь никакой.
— Это-то и делает мою вину такой ужасной.
Фраза была взята из старого черно-белого фильма и использовалась многократно, потому что им нравилось, как она звучит.
Когда на передний план выходил роман, они обменивались репликами шепотом, а если не знали, что сказать, издавали бессмысленные лепечущие звуки. Пробовали на чердачном полу разные танцевальные движения, делая вид, что пришли в зал, который они называли «Рубиновая гостиная», или в ночной клуб «Огни в ночи» — такую неоновую рекламу они где-то видели. Бар они называли «Сливки общества», потому что Ребекка сказала, что это подходит для бара, хотя на самом деле это был молочный магазин. Отель они называли «Гран-палас».
— Какой-нибудь пошленький отельчик? — презрительно поинтересовался отец Джерарда. — Типа «плати и ложись» для пошленьких связей на одну ночь?
— Не угадал, — был ответ. — Отель был довольно-таки шикарный.
Внизу они смотрели телесериал, где обиженные устраивали скандалы, похожие на те, что Джерард и Ребекка видели в жизни. Обидчики встречались на автостоянках или рано утром на пустырях.
— Ну дает! — воскликнула Ребекка, мягко изумленная тем, что происходило на экране. — Вынул язык у нее изо рта. Точно.
— А она жует его губы как полагается.
— Но язык-то…
— Вижу, вижу.
— Выглядит как не знаю что.
— Давай ты будешь миссис Эдвина.
Они выключили телевизор и молча пошли наверх. Поднявшись, закрыли за собой дверь.
— Хорошо, — сказала Ребекка. — Я — миссис Эдвина.
Джерард издал обычный звук, имитирующий звонок в дверь.
— Да провались ты!..
Пристально вглядываясь в пустоту, Ребекка не шевелилась, пока звук не раздался опять. Вздохнув, поднялась с пола, на котором сидела. Бессловесно ворча, побежала на месте, будто бы спускаясь по лестнице.
— Слушаю вас.
— Вы — миссис Эдвина?
— Совершенно точно.
— Я увидел ваше объявление в витрине газетного киоска. Как он называется? «Хорошая новость», да?
— Что вам нужно, если не секрет?
— Там написано, что вы сдаете комнату.
— Ну и что с того? Я смотрю «Даллас».
— Простите, что оторвал вас, миссис Эдвина.
— Вы что, хотите снять?
— Да, мне нужна комната.
— Ладно, входите.
— Добрый вечер, миссис Эдвина.
— Надеюсь, это не для любовных дел. Мне в моем доме пакости не нужны.
— Ну что за прелесть комнатка!
— Если для любовных, то еще десять фунтов в неделю. И еще десять, если будут девушки по вызову.
— Заверяю вас, миссис Эдвина…
— В газетах сейчас каких только ужасов не пишут. На днях вот было: «Королева красоты — девушка по вызову!» Вы будете сюда приглашать королев красоты?
— Нет, нет, ничего такого. Мы с подругой, бывало, брали номер в отеле «Гран-палас», но это, согласитесь, несколько другое.
— Вы женаты?
— Да.
— Картина ясна.
Мать Ребекки во что бы то ни стало хотела знать, где происходили измены. Мать Джерарда, подвергнутая такому же допросу, призналась, что запретные свидания случались в разных местах — несколько раз, например, у любовника в кабинете. После работы, в перерыв на ланч или на чай. Потом был отель, наконец — наемная комната. «Какая мерзость!» — закричала мать Ребекки. Тут ее одолели рыдания, и Ребекка выскользнула вон. А вот Джерард остался. Потом он рассказал ей, какой последовал необычайный разговор, какое важное значение было придано съему специальной комнаты, какая великая возникла обида.
— Эту гнусную дыру я уже видеть не могу.
Ребекке хорошо удавалось этакое легкое капризное подвывание — интонация избалованного обиженного ребенка, которую она давно еще пару раз опробовала на практике, нарываясь на резкий родительский окрик.
— Лапуля, ну чем она так уж плоха?
— Да всем — жуткая комната. Во-первых, грязная. Постельное белье все в пятнах, я в жизни такого не видела. Да и саму Эдвину надо бы постирать. Посмотри на шею. Грязнуля и неряха.
— Да ничего в ней такого особенного.
— В прихожей вечно мясной запах. Она ни разу в жизни окнá не открыла.
— Лапуля…
— Я хочу жить в отдельном доме. Хочу, чтобы мы развелись и поженились.
— Я знаю. Знаю. Но дети же. И эта ужасная вина, которая меня томит.
— Тебя вина, а меня тошнота. Всякий раз, когда вхожу в эту дверь. Взгляну на эти грязные обои — и подступает.
— Можно сделать ремонт.
— Пойдем в «Сливки общества», возьмем по коктейлю. А сюда больше ни ногой.
— Но послушай, радость моя…
— Наша любовь уже не такая, как раньше. Помнишь, как мы танцевали в «Рубиновой гостиной»? Мы уже год как не были в «Огнях в ночи». И в «Гран-паласе» тоже…
— Ты же хотела гнездышко.
— По-моему, ты меня больше не любишь.
— Еще как люблю.
— Тогда объясни Эдвине, куда она может засунуть эту поганую старую комнатенку, и давай заживем в своем доме.
— Но дети, дети.
— Утопи пащенков в ведре. Презентуй их миссис Эдвине — я разрешаю. В стену зацементируй.
— Давай на пять минуточек ляжем…
— Не хочу сегодня ложиться. Не хочу на эту простыню.
— Ладно, не надо. Пошли выпьем по бутылочке бэбишама[1].
— Вот это хорошо.
Когда они оставались дома одни, было лучше всего. Такое часто случалось в середине дня, когда уборщица уходила, а мать Джерарда, недавно устроившаяся на неоплачиваемую общественную работу, еще не возвращалась. Они шастали по комнатам и всюду совали носы. Среди прочего интересного они обнаружили письма — одни от матери Джерарда к отцу Ребекки, другие наоборот. Стянутые резинкой, они лежали в плоской картонной коробочке в выдвижном ящике туалетного столика. Дважды, оказывается, любовная связь прерывалась. Дважды звучало прости-прощай, дважды за этим следовали признания в невозможности жить друг без друга. Они не могли ничего с собой поделать. Должны были встречаться.
— Да-а, — восхитилась Ребекка. — Пикантненько.
* * *Воскресными вечерами после еженедельных визитов к двоим потерпевшим Джерард и Ребекка обменивались впечатлениями. Отец Джерарда готовил, стирал в машине, пылесосил, гладил рубашки, заправлял постель и полол клумбы. Мать Ребекки сидела в единственной комнате квартирки и вид имела довольно жалкий. Она подкреплялась орехами и шоколадом, не отрываясь от телевизора, и говорила, что нет смысла готовить на одну себя и что ей совершенно все равно. Свой край она держит, настаивала Ребеккина мать. «Видишь теперь, — доверительно говорила она, — почему я сказала, что не смогу о тебе заботиться? Совсем не потому, что ты мне не нужна. Ты — все, что у меня осталось. Кроме тебя, мне и жить-то незачем».
Ребекка видела отлично. В комнате матери уютом и не пахло. На тахте в углу под грязноватым розовым покрывалом бугрилась кое-как прибранная постель. Вещи, которые Ребекка помнила, хотя не знала тогда, что они именно мамины, — безделушки, чайный сервиз, две картины со средневековыми всадниками, настольная лампа, стулья, коврики на полу и, ни к селу ни к городу, гонг — увеличивали тесноту и без того тесного помещения. Губы у матери были накрашены небрежно. Одежда, которая в прошлом смотрелась очень даже ничего, теперь выглядела на ней обносками. Она наотрез отказалась от каких бы то ни было алиментов — чтобы держать свой край, утверждала она, надо стоять без костылей. Она устроилась работать в театральное кафе и без умолку говорила об актерах и актрисах, которым наливала кофе или чай. Все эти театральные дела — скука смертная, докладывала Ребекка воскресными вечерами. Раньше ей никогда не было с матерью скучно.
Отец Джерарда, всякий раз спешивший разобраться с домашними делами и поскорее заняться сыном, тоже стал теперь другим. Более серьезным. Он не рассиживал, как бывало, в гостиной, где все спотыкались о его вытянутые ноги. Знакомый мальчик однажды подучил Джерарда исподтишка развязать отцу шнурки и связать один ботинок с другим. Раньше отец не сердился, когда над ним подшучивали; в том, что это и теперь так, Джерард не был уверен.
— Она сказала, у нее было три выкидыша, — донесла Ребекка. — А я и не знала.
Джерард не очень хорошо понимал, что такое выкидыш, и Ребекка, понимавшая это лучше, но ненамного, объяснила, что это когда ребенок появляется слишком рано — склизкий комок, и только.
— А я вот думаю, может, меня усыновили, — поделился с ней размышлением Джерард.
В следующий выходной он спросил отца, и тот заверил его, что нет. Отец сказал, что мать не хотела рожать второго ребенка, но по его тону Джерард заключил, что она вообще не хотела детей.
— Я — ошибка, — заявил он, когда они с Ребеккой опять остались наедине.
Ребекка сказала, что, вероятно, так оно и есть. Он должен радоваться тому, что не выскочил склизким комком.
— Давай ты будешь детективом, — сказала она.
Джерард постучал по паркету костяшками пальцев, Ребекка открыла и закрыла дверь.
— Что вам нужно?
— Я детектив этого отеля, мадам.
— С какой стати ко мне?
— Я вам объясню, с какой стати. С такой, что вы и ваш любезный друг — не мистер и миссис Смит, как вы записались в журнале постояльцев.
— Мы мистер и миссис Смит, кто же еще.
— Тогда я хотел бы переговорить с мистером Смитом, мадам.
— Он в ванной.
— Итак, вы категорически утверждаете, что вас зовут миссис Смит, мадам? И что вы и мужчина, находящийся в ванной, — муж и жена?
— Несомненно.
— И вы категорически утверждаете, что не имеете отношения к проституции?
— Что за бред!
— Что ж, выходит, я обознался. Примите мои извинения, мадам. В наши дни в «Гран-паласе» кто только не трется.
— Понимаю и не в обиде. Ограждать публику — дело святое.
— Были времена, когда в «Гран-паласе» останавливались только особы королевской крови. Я тогда познакомился с королем Греции.
— Надо же.
— Он был чрезвычайно снисходителен к людским оплошностям. Спасибо вам большое, мадам.
— Может быть, выпьете коктейль? Скажем, бэбишам со льдом?
— С удовольствием. И знаете, мадам…
— Говорите, я слушаю вас.
— Действуйте в духе вашей профессии.
* * *— Крохотный братишка, — сообщила им мать Джерарда. — Или, может быть, сестренка.
Спрашивать, не ошибка ли это опять, Джерард не стал. По восторженным глазам матери он видел, что нет. Может, и еще будут дети, предположила Ребекка, когда они остались одни. Перспектива ее не радовала.
— Это же будет на самом деле, — сказала она.
Произошло и другое. Вернувшись в очередной раз от отца, Джерард сказал, что там была чернявая француженка. Она разгуливала по кухне без обуви и вовсю стряпала. Одним из последствий появления этой особы было то, что Джерард стал меньше сочувствовать отцу. Он предвидел, что отец теперь будет устроен, как его мать и отец Ребекки.
— Для тебя это будет хорошо, — кисло отозвалась мать Ребекки, услышав от нее о будущем ребенке. — И для тебя, и для Джерарда.
Когда Ребекка сказала ей про француженку, она заметила, что и это хорошо. Других комментариев не последовало, сообщила потом Ребекка Джерарду. «Держа свой край», ее мать рассказала занудную историю про какого-то знаменитого актера, о котором Ребекка слыхом не слыхала. Мать все время повторяла, что история очень смешная, но Ребекка этого не находила.
— Давай как она их застукала, — предложила Ребекка, пересказав историю Джерарду.
— Давай.
Джерард лег на паркет, и Ребекка вышла из комнаты. Джерард заелозил губами в воображаемом поцелуе. Его язык был высунут.
— Какая мерзость! — воскликнула Ребекка, врываясь в комнату.
Джерард сел и спросил, как она здесь очутилась.
— Меня впустила уборщица. Сказала, что найду тебя в кабинете на полу.
— Ты иди сейчас, — тихо сказал Джерард воображаемой партнерше и поднялся на ноги.
— Я давно уже все знаю.
По округлым Ребеккиным щекам побежали всамделишные слезы. Два полноценных ручейка. Ей всегда это здорово удавалось.
— Мне очень жаль.
— Ему жаль!
— Я тебя понимаю.
— Она трусы забыла. Так торопилась, что оставила их у мусорной корзины.
— Послушай…
— Пошла на улицу без трусов. Кто угодно в метро…
— Послушай, не злись.
— А почему, собственно? Хочу и злюсь, имею право. Сам валяется на полу со второсортной шлюшонкой, а я должна быть как Дева Мария.
— Ты ничего не должна.
— Хочешь, чтобы я тебя с ней делила? Чудесно!
— Послушай…
— Хватит говорить «послушай»!
Ребеккины всамделишные слезы хлынули из покрасневших глаз половодьем, орошая серый джемпер.
— Пойду догоню ее, — сказал Джерард, пантомимически изображая, что берет с пола одежду.
* * *Ребенок родился — девочка. Чернявая француженка вселилась к отцу Джерарда. Однажды воскресным вечером Ребекка сказала: