— На, возьми. Это как раз по тебе птица.
Я сильно горевал, замечая, что дяде становится хуже. Высокий, ладный, большеглазый, с широкими сросшимися бровями, красивый, лежит он теперь в постели, пожелтел, осунулся, высох, как спичка. Я сижу рядом, притих, смотрю на него с жалостью. Дядя чуть слышно шепчет, не открывая глаз: «Одолела меня хворь… Одолела…». Чтобы скрыть невольные слезы, я бросаюсь на улицу.
На улице я скоро забываюсь. Неподалеку от нас жил бай, круглый, как шар, тучный человек с белой бородой и с огромным — арба мяса — животом. Вместе с выводком байских ребятишек я вхожу на просторный двор. На внешней и на внутренней половине двора роскошные, крытые железом дома. В комнатах всюду ковры, никелированные кровати, множество сундуков с разным добром. Меня подвели к какому-то блестящему новому ящику с большущей трубой. Один из мальчишек покрутил ушко сбоку. На ящике быстро-быстро завертелась черная плоская тарелочка, а из трубы вдруг зазвучала музыка, а потом кто-то вроде запел по-русски. Я ни слова не понимаю, но слушаю с интересом и с удивлением. Что за чудо?! Потом спрашиваю тихонько:
— Колдовство, что ли, тут? Как эта штука называется?
Ребята хохочут.
— Это граммофон. В Ташкенте таких вещей нет, отец из Москвы привез недавно, — поблескивая глазами, говорит один мальчишка. — Весь секрет в тарелочках, это они играют. — И тут же останавливает граммофон. — Ну, хватит, в другое время послушаешь.
«Вот бы потрогать его, — думаю я про себя. — И еще послушать бы!..».
* * *Наступили мягкие, сентябрьские дни: пора созревания фруктов, арбузов, дынь. Но мне малодоступно все это. Денег у нас — не густо… Нет денег… Проходя мимо лавок, я лишь издали поглядываю на фрукты.
Отец приезжает редко. Иногда пропадает по полгода. Если появляется, то на несколько дней, и затем снова исчезает надолго. «У нас много долгов…» — чтобы как-то утешить себя, думаю я с горечью.
После школы мы, мальчишки, каждый день шатаемся по улице. Время от времени все увлекаемся какой-нибудь игрой. Я, например, стал мастером игры в ашички. А Ходжи и меня обскакал. По этой части мы с ним в квартале первые. Каждый день после полудня, а по пятницам — и с утра до вечера, у нас только и забот, что ашички, Обыграв всех мальчишек нашего квартала, мы вдвоем отправляемся или к Балянд-мечети или же в квартал литейщиков. Потихоньку перешептываясь, мы и там обыгрываем всех подчистую и внезапно уходим. Мальчишки с криком бегут за нами. Если догонят, начинается драка.
Но мы и в таких случаях не теряемся.
* * *Девушки, ровесницы Каромат, играют у нас во дворе в мяч. Девушки всегда ищут для своих игр место поспокойнее, где нет взрослых джигитов, стариков. А наш двор как раз такой, подходящий для них.
— … четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
Играет Саломат — рослая девушка с крепкими руками и с широким открытым лбом, живущая по соседству. Метнув мяч в стену, она быстро поворачивается кругом, ловит отскочивший мяч и тут же снова бросает его.
—.. семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…
От сильного удара мяч метнулся высоко и улетел в дальний угол двора, угодив в арык. Хозяйка мяча вздыхает, согнутым указательным пальцем смахивает пот со лба и присаживается на край террасы.
Пошумев и поспорив: «Мой черед! Нет, мой!» — девушки продолжают игру.
Большая часть собирающихся у нас девушек живет бедно. Мячи они скатывают из ваты, а чаще — чтоб был легче — из шерсти, а потом туго-натуго обшивают их разноцветным шелком. Если такой мяч шлепнется в арык, он тотчас набухает и тонет в воде. По этой причине девушки играют очень осторожно.
Играет Таджи — тоненькая, стройная, симпатичная такая девушка с искристыми глазами, изящным, как фисташка, носиком и с бесчисленным множеством косичек, спускающихся до колен. Она бросает мяч и кружится все чаще и чаще. Долго, очень долго кружится.
— А ну тебя! Привязалась к мячу. Все равно отстала, лучше передохни, — сердито взглянув на Таджи, говорит коротышка Саври.
Таджи не уступает и в свою очередь подкусывает Саври:
— Ты только и знаешь — язвить. Посмотрим, кто кого!..
Споры, ссоры и обиды то и дело возникают среди играющих. Когда становится невтерпеж, выступает их «матка», тараторка Салам, болтливая всезнайка. Она мирит: одну побранит, другую обманет, третью утешит чем-нибудь. И игра возобновляется. Играют они с искренним увлечением, до пота, до яркого, как тюльпан, румянца на тугих щеках.
Сестренка моя Каромат и в красоте, и в веселости, и в ловкости не уступает подругам.
Мне нравится наблюдать за их игрой, слушать их шутки и даже взаимные препирательства.
— Сгинуть тебе! Даровое представление для тебя тут? А ну, вставай, подавай нам мяч! — резко вскинув головой, приказывает мне Салам.
Я с одного прыжка ловлю мяч, забрасываю его на крышу и бросаюсь наутек.
Устав от долгой, часами продолжающейся игры, девушки усаживаются рядком на краю террасы и начинают разговор. У них всегда есть чем поделиться, над чем посмеяться, о чем посекретничать. Шепчутся, шепчутся тихонько и вдруг захихикают. Меня разбирает любопытство. Они негромко поют песни, читают на память газели. Говорят о любви, увлечениях, чаще всего намеками. Рассказывают друг другу о том, что приходили сваты, порой радуются, порой умолкают, погрустневшие, печальные.
Когда сгущаются сумерки, девушки расходятся по домам, кто прикрывшись паранджой, а кто просто легким халатом.
Часто девушки и молодые женщины приходят к нам вечерами, прихватив с собой свои рабочие сумки. Это уже вошло в обычай. Занимаясь шитьем тюбетеек или вязанием тесьмы, участницы посиделок ведут веселые разговоры, часто перемежающиеся громким смехом. Поют песни. А иногда рассказывают сказки.
Прикорнув в сторонке, я радуюсь случаю, слушаю, притихший. Когда сказка кончается, упрашиваю: «Еще, еще какую-нибудь хорошую зачните!». Бывает, что я резко прерываю только что начатую сказку: «Другую давайте! Эту я слышал уже, знаю».
Такие посиделки, особенно в зимнее время, часто затягиваются до полуночи.
* * *— Мы с Тургуном спешим на базар. Я в длинной рубахе, в новой тюбетейке, босой. В поясе у меня крепко-накрепко завязаны сорок копеек серебром и медяками.
Время — близко к полудню. Небо облачное. Солнце то блеснет на минутку, то снова скроется в облаках.
— Книги, они дорогие очень… — осторожно намекает мне Тургун. — Лучше бы купить чего повкуснее…
— Нет-нет! — возражаю я, сразу разгадав, куда он клонит. — Это хорошая книга. Вот погоди, в ней есть такие стихи!.. Э, да ну тебя, не понимаешь ты… — И помолчав, продолжаю уже спокойнее: — Мороженое, конечно, штука вкусная, да боюсь матери. Деньги дали на книгу.
Протискиваясь в толпе, лавируя между арб, лошадей, ишаков, мы добираемся до книжных лавок. Здесь, в книжном ряду, тихо. Лишь изредка увидишь листающего книгу студента медресе в длинном легком халате и в грязной замусоленной чалме, тощего, бледного, обросшего.
Мы с Тургуном не раз и не два обходим весь ряд, останавливаемся у каждой лавки. Неожиданно взгляд Тургуна задерживается на стае собак, сцепившихся на крыше.
— Эх, жалко! — говорит он, подталкивая меня в бок. — Откуда бы нам взобраться на крышу? Вон сколько их там. Выбрали бы и увели какую получше…
— Да ты сдурел?! — сердито возражаю я. — Они же разорвут нас!
Лавки полны религиозными книжками. В каждой обязательно есть коран. Много арабских, персидских книг.
— Дядя, нет ли у вас Мукими? — спрашиваю я, остановившись у одной лавки. — Стихи о любви…
— Хо! — с мягкой улыбкой говорит продавец книг, обходительный и ласковый седой старичок. — Молод ты еще. Мал, сын мой. По Мукими есть.
— Я читаю всякие книги, — поясняю я, — а эта девушкам понадобилась. Они любят читать Мукими. У него есть хорошие стихи, дядя.
Старик хохочет. Потом неторопливо встает, начинает рыться на полках. Долго ищет. Наконец подает мне сборник.
Это небольшая книжка, хорошо оформленная, в красивой обложке. Я бережно беру ее, осторожно перелистываю. Шевеля губами, шепотом читаю про себя.
— Отец, сколько она стоит? — спрашиваю, закрыв книжку.
— Никчемная книжонка… Зачем она тебе? Идем!.. — незаметно подталкивая меня локтем, шепчет Тургун.
Я тоже шепотом сердито объясняю:
— Мукими — замечательный поэт. Ты же неграмотный, не понимаешь. А мать наказывала, чтоб я обязательно нашел эту книгу.
Старик смеется, добродушно щуря глаза:
— Твоя правда, сын мой. Хорошая вещь. С глубоким смыслом. Я встречал Мукими. Приятного нрава, мудрый человек был покойник. В Коканде жил он. Большой поэт. А эта книга — кусочек сердца поэта. Цена ей две теньги, сынок. Бери, это бальзам для девичьего сердца.
«Сестренка как раз дала две теньги, значит, она знает цену», — отметил я про себя. Я осторожно развязал поясной, платок, с поклоном вручил деньги хозяину. А книжку сунул за пазуху.
«Сестренка как раз дала две теньги, значит, она знает цену», — отметил я про себя. Я осторожно развязал поясной, платок, с поклоном вручил деньги хозяину. А книжку сунул за пазуху.
Выйдя с базара, мы присаживаемся на корточки на берегу канала, черпаем пригоршнями воду и пьем. Потом идем дальше. Я замедляю шаг и начинаю читать про себя, тихонько переворачивая страницу за страницей. А Тургун сердится, кричит:
— Э, если хочешь читать, читай вслух или идем быстрее!
Я смеюсь, не отрывая глаз от книги. Читаю негромко:
— Ну как, понял, друг? Эта газель, сладкая, как песня, полна глубокого смысла.
— Мне она тоже понравилась. Только, купив рыбы, мы наелись бы досыта, а от этого стишка какой толк? — машет рукой Тургун.
Я не слушаю его, все мое внимание поглощено книгой.
* * *Солнце уже не жжет. Все чаще по небу проплывают облака. Начали опадать листья. И птицы уже, стая за стаей, улетают в теплые края.
Меня одолевает забота: нет ичигов, калош. Скоро начнутся холода, неужели, думаю, придется ходить в школу босиком? От отца нет никаких вестей. Я уже и письмо писал. Молчит.
Мать, бедная, идет с жалобой к бабушке.
— Отец твой, — говорит бабушка, — тоже скуп, но, если попросишь, поплачешься, думаю, не откажет в паре ичигов. А вот с калошами — беда. Как-нибудь уж сама добудешь. Не успеешь оглянуться, холода настанут, так что ты уж торопись, позаботься о сыне.
Когда приходит дед, мать исподволь, мягко заговаривает с ним насчет ичигов. Дед хмурится:
— О, доченька, терпи, довольствуйся тем, что есть. Как говорят: у кого есть — по достатку, у кого нет — по возможности. Расходов у меня и без того по самую макушку.
— Отец, милый, к кому же мне и идти со своим горем, как не к вам? Зять ваш скитается где-то в степи. Котелок тем только и кипятим, что тесьмой добуду. Вы обязательно должны сшить ичиги Мусабаю.
Дед не отвечает, задумывается ненадолго. Потом медленно встает, уходит куда-то и немного времени спустя возвращается, улыбающийся, с парой ичигов в руках:
— Вот, мой мальчик, надевай. Добрые ичиги…
— Ну, носи на здоровье, — говорит обрадованная мать, Крепко прижимая к груди ичиги, я бегу домой. Дед смеется мне вслед:
— Обрадовался!..
Наутро от отца неожиданно пришли деньги. Мы сразу же отправились на базар и купили калоши.
* * *Однажды в полдень перед концом занятий учитель подозвал меня к себе и говорит:
— Ну, идем, сын мой. Ты уже большой стал, с нами вместе будешь читать молитву о вспомоществовании. Есть тут одна больная…
— Что вы?! — Я покраснел, потупился.
Учитель оглядел меня и, видимо, догадался о причине моего смущения.
— М-мм… — проговорил он задумчиво. — Ну что ж, беги тогда приоденься. Было бы чисто, и довольно.
Я стремглав бегу домой.
— Мама, быстро! Где моя чалма?
— Что такое? — не понимая, спрашивает мать…
— Мы молитву, молитву идем читать, о вспомоществовании! — Я торопливо надеваю стеганый ватный халат, новые ичиги с калошами. Срывая с колышка бабушкин кисейный платок, кое-как наматываю его на голову и бегу в школу.
В школе уже собралось с десяток мальчишек-подростков пятнадцати-шестнадцати лет. Я оказался самым маленьким среди них. Ребята при виде меня зашептались. Учитель догадался и пошутил:
— Он хоть и мал, да удал, вам не уступит.
Я краснею и отворачиваюсь в смущении.
Все мы во главе с учителем молча выходим на улицу. Сворачиваем в переулок и тут же натыкаемся на свалку: какие-то мужчины наскакивают друг на друга, тузят кулаками.
Учитель останавливается. К нему подходят старики.
— Разведите, разведите их, почтенный!
Учитель бледнеет от гнева.
— Стой, стой! — кричит он. — Побойтесь аллаха, невежды!
Участники драки смущенные расступаются: у кого ворот разодран, у кого рукав чуть держится.
— Простите! Простите, почтенный!..
— В чем дело? Из-за чего скандал? — спрашивает учитель, еще не остывший от гнева.
Старики поясняют:
— У одного бедняка подошел срок долгу, и он решил продать дом. Из-за дома и скандал. Нашлись люди с достатком, и тому хочется взять, и другому завидно…
Вскоре мы входим в угловой двор по левой стороне переулка. Навстречу нам выбегает небольшого роста обходительный человек лет тридцати пяти-сорока. Больная лежит на просторной красивой террасе. Хозяин дома, сорвав с колышка большую шаль, торопливо прикрывает ею лицо больной. С поклоном показывает на разостланные одеяла:
— Пожалуйста, господин мой!
— Как ваша супруга? — справляется учитель, снимая кауши.
— Ей день ото дня все хуже, почтенный, — шепчет хозяин. — Может, после молитвы о вспомоществовании голову поднимет.
— Коран — слово божье. Молитва о вспомоществовании может сотворить чудеса, она и злых духов изгоняет, Да исцелит ее сам аллах! Душа, если она не отлетела, всегда таит в себе надежду. Неверие и отчаяние — от дьявола.
Учитель садится, скрестив ноги.
— Ну что ж, начнем! — говорит он, обращаясь к нам.
Мы рассаживаемся вокруг него на мягких одеялах и начинаем читать соответствующую суру корана.
Я украдкой приглядываюсь ко всему. Хотя двор был маловат, дом и терраса были уютные и напоминали изящную шкатулку. Крыша железная, столбы и наличники крашеные. Во дворе много цветов. Маленькая девочка, с трудом поднимая ведро, несла воду на кухню. На кухне какая-то старуха топила в большом казане курдючное сало. Аппетитный запах выжарок распространялся по всему двору.
Мы все читаем в один голос, торжественно и нараспев. Учитель время от времени дует на больную: «Суф!» Одновременно и мы все разом чуть наклоняемся в ее сторону. Читаем долго, все устали. Только у учителя голос остается чистым и ясным, усталости у него совсем не заметно.
Чтение продолжается ровно два часа. Закончив, мы все вздыхаем с облегчением: «Ух!» А учитель сидит важный и строгий.
— Воды… — чуть пошевелившись, тихонько шепчет больная.
Хозяин торопливо протягивает ей пиалу воды. Потом, сложив руки на груди, говорит, обращаясь к учителю:
— Прошу, почтеннейший! Прошу в дом.
Все мы во главе с учителем проходим в дом. Учитель садится на почетное место. На одеялах разложены мягкие подушки. Комната красиво убрана. Рядами стоят сундуки, в нишах много разной посуды. Напротив входа по углам стоят две чудесные китайские вазы. Все мы молча любуемся ими.
Учитель поинтересовался, что это за вазы. Бай чуть приметно улыбнулся.
— Покойный родитель наш привез их из Кашгара. Я тогда еще молод был. Очень редкостные вазы, — сказал он с гордостью.
Расстилается скатерть. Появляются мягкие лепешки, сладости. Вносится бурно кипящий самовар.
— Берите, берите! Кушайте, — приглашает бай учителя и нас.
Наш подслеповатый чтец корана основательно налегает на сладости. А я стесняюсь, веду себя очень сдержанно, Появляется жирный, обильно приправленный мясом плов. Учитель с аппетитом принимается за него, приглашая и нас.
— Берите, дети, берите! Очень вкусный плов получился. Такой плов, что во всех семи поясах земли не найти равного ему.
Тут мы тоже налегаем на плов. Потом пьем крепкий-крепкий чай. После этого учитель поднимает руки: «Омин!» — и долго читает всякие благожелания хозяину. Мы прощаемся и уходим.
К учителю частенько приходят посетители, кто с чашкой, кто с пиалой. Просят его:
— Господин! Напишите молитву на этой пиале.
У каждого своя причина: у одного «больна дочь», у другого «невестка прихворнула», у третьего «жене занедужилось». Учитель, не откладывая, тут же в классе приступает к делу.
— Молитва, — говорит он, — от всех недугов и затруднений средство. Пророк наш сказал: «Молитва исцеляет от любой болезни».
* * *Мы, ребята, вечерами, не зная устали, играем на улице, А как только стемнеет, сразу же, словно птицы по своим гнездам, скрываемся по домам. Я тоже боюсь оставаться один и бегу домой вместе с товарищами. Наши бабушки и матери уверяли, что после часа вечерней молитвы на берегу Почча-арыка, у большой проточной воды затевают свои игрища джины и прочая нечисть. Джины будто принимают обличье кошек с огненной шерстью, коз, волков и тому подобных тварей. Если джин, выбираясь из какого-нибудь потайного закоулка, заденет хвостом человека, случайно попавшего навстречу, то человек этот обязательно или припадочным станет, или полоумным, или его паралич разобьет, одним словом, на него обязательно нападет какая ни есть хворь. Чтобы умилостивить джинов, старухи, женщины обычно оставляли вечерами на берегу арыка горсть рисовой каши с мясом или просто каши. О проделках джинов среди женщин квартала ходило много всяких россказней: «Перед таким-то джин пробежал в обличье кошки!», «Такой-то видел, как мимо огненный ком промчался!» Поэтому, когда мне случалось запаздывать, я с замирающим сердцем старался как можно быстрее миновать Почча-арык.