— Чудо! Чудо!
— Диво! Диво!
— Трамвай это, трамваем называется! — говорит один из мальчишек. — Я слышал от больших, он бегает без лошадей!
Густо валит снег. На мне старый ватный халат, на голове истрепанная, замызганная шапка, на ногах ичиги с протертыми задниками и дырявые калоши со стершимися — скользкими подошвами. Усевшись журавлиным рядом по краю тротуара, мы поджидаем трамвая.
Откуда-то прибегает запыхавшийся Тургун. На нем поношенный камзол. Поверх тюбетейки повязан грязный платок — в холод Тургун всегда так прятал уши.
— Вот интересная штука! — говорит он, втискиваясь между Агзамом и мной. — Я до самого Каръягды бегал. Внутри какой-то человек продает ярлыки. Я пристроился было на ступеньке, да ярлычник закатил мне такую затрещину, что я еле ноги унес. А все-таки интересно. Прямо новый дом, сияет весь. А внутри скамейки ряд за рядом. Как припустит, не успеешь оглянуться, а он уже за версту укатил.
Мы слушаем, раскрыв рты.
— А двери есть в нем? — интересуется кто-то.
— Ну да! Есть дверь для входа, есть дверь для выхода. Понимаешь, лошадей нет, а он летит себе, погромыхивает только…
— Чудо! Чудо! — говорит один из мальчишек.
У чайхан, у бакалейных лавок по краю тротуара сидят, опустившись на корточки, помрачневшие, притихшие старики.
— Конец свету настает. Всякие чудеса являются. Все это знаки могущества всевышнего, по его воле, — говорит какой-то старик, теребя жиденькую бороденку.
Неожиданно со стороны Хадры, с грохотом, с беспрерывным звоном подкатывает трамвай. Мы все шумно вскакиваем, окружаем новенький сверкающий вагон. Трамвай внезапно трогается и быстро удаляется, а у Катартерека опять останавливается. Запыхавшиеся, мы гурьбой бежим вслед. Но добежать не успеваем, он снова трогается и катит дальше.
— Ничего, сейчас другой подойдет! — дергает меня за руку озорной, обо всем осведомленный Тургун. — Видал, Мусабай! Целый дом, большой, просторный.
— Чудо! Я слышал сейчас, будто вон по той проволоке какая-то сила течет, правда это, друг? — спрашиваю я, показывая глазами на провод.
— Этого я не знаю, — говорит Тургун, потирая покрасневшие от холода руки, — но бегает он, сам видишь, без всяких лошадей.
Появляется какой-то мусульманин, он старательно очищает трамвайные пути. Понаблюдав за ним, Тургун говорит:
— Если бы меня взяли на работу — я вполне справился бы с этим делом!
— Ступай, ступай отсюда! Нос прежде утри, — обрывает Тургуна рабочий.
— Эх, вот бы прокатиться на этой штуке в свое удовольствие! — мечтательно говорит один из наших товарищей.
Не зная устали, запыхавшиеся, мы носимся от Баланд мечети до Хадры, от Хадры до Катартерека, встречая и провожая каждый трамвай. Бегаем долго и расходимся по домам только в сумерки.
* * *Пятница, начало июня. Наступила летняя жара. Ребят на нашей улице немного. Агзам и Ахмад поступили учениками к ремесленникам.
Из дома выбежал Тургун в старенькой рубахе, в грязных штанах, а на голове новая тюбетейка.
— Вот, посмотри на вышивку, Мусабай. Это называется «Цветок на лугу», — говорит Тургун, протягивая мне свою тюбетейку.
— Тюбетейка неплохая, — говорю я, поворачивая ее в руках. — Только вышивка не очень умелая, да и сшита тюбетейка нескладно. Смотри, какие закладки между строчками, наверное, из грубой хрустящей бумаги.
— Ну-ну! Ничего ты не понимаешь, — говорит Тургун, — вырывая у меня тюбетейку. — Ее подарила мне тетка. Ты на свою взгляни: допотопная, и нищий не наденет, а ты носишь ее на голове.
Мы в шутку хорохоримся некоторое время, толкаемся, наскакивая друг на друга, как петухи.
— Хватит, друг, довольно! Шутки хороши в меру. Послушай, что я тебе скажу, — говорит Тургун. — На крышах уже трава пожелтела, играть там нельзя. Не лучше ли нам отправиться куда-нибудь, где прохладнее? Возьмем с собой корову дяди. Тетка у меня скупая до смерти, над глотком молока дрожит, а корове лишнего клочка сена не даст. Дядя частенько ругает и колотит свою жену, чтоб наставить на путь, да все без толку. Есть у них одна дочка, и та замарашка. Тетка втайне от дяди продает молоко и собирает деньги — копит для дочки одеяла, сюзане, покрывала, всякую всячину. Не пьет, не ест, только и знает, добро копит…
— Хватит, хватит! — обрываю я Тургуна. — Ты болтлив, как старуха. Пошли! Давай, веди свою корову. Возьмем с собой по лепешке, и довольно. По пути, когда начнутся сады, можно незаметно урюку насшибать.
Завернув в пояс по лепешке, мы идем к дяде Тургуна. Отвязав корову, ведем ее к воротам. Вдруг, откуда ни возьмись, тетка — встала нам поперек дороги, растопырилась, побледнела:
— Вай! Куда это вы, подохнуть вам?
Тургун, краснея от злости, подтолкнул меня:
— Растолкуй ей!.
Я осторожно объясняю:
— Мы попасем ее за городом, накормим так, что у нее живот, как мех, раздуется. Может, и вам яблок, урюка принесем.
— Вай-ей! — всплеснула руками обрадованная тетка. — Удачи вам, в жизни, милые! И правда, сена нет, клевер дорог, голодает коровушка моя. Вы и мешок прихватите с собой, травы нарвете там, жертвой мне стать за вас!
Тетка мигом приносит откуда-то и сует мне в руки большущий домотканый мешок. Тихонько шепчет мне, оглядываясь на Тургуна:
— Этот озорник как бы не загубил корову. Ты сам присмотри за нею, Мусабай. Ради тебя только и отпускаю се, милый…
— Чух-чух! А ну, шагай, животина! — кричит Тургун, подгоняя старую тощую, как палка, куцую корову с ладанками и черными, в белую крапинку, бусами на шее. — Да иди же ты! Эта надоедливая женщина никогда не перестает болтать! — злится Тургун, но говорит, чтоб не слышала тетка.
Мы угоняем корову. Миновав Балянд-мечеть, поднимаемся к Бешагачу. Жарко. Душно. Горячая пыль обжигает ноги. Особенно тяжело бедной корове. Заплетая ногами, бредет она еле-еле.
На Бешагаче, в густой тени могучих талов, много чайных. Под мостом вода ревет, бушует. Длинные ряды мелочных лавчонок в них рис, маш, морковь, лук, сушеный урюк, изюм. Чего только тут нет!
Мы даем корове передышку. Тургун, прогуливаясь около ишаков и лошадей, привязанных у воды, насобирал охапку сена и клевера.
— Хорошо сделал, плут! — похвалил я друга, привязывая корову в сторонке к талу. — Пусть немного полакомится животина, Корова так уморилась, что и на корм взглянуть нет у нее силы, — возьмет губами былинку и жует еле-еле. Мы понуждаем ее, суем к носу пучки клевера. «Му-му! Ешь, ешь, животина! Идти далеко, наедайся».
У нас животы подвело от голода. Я достаю из пояса черствую лепешку и говорю Тургуну:
— Твоя лепешка пусть полежит, потом съедим, — и делю лепешку на две равные части.
Опустившись на корточки на берегу канала, мы отламываем от своих половинок по куску и бросаем в воду выше по течению. Куски размокают, пока доплывают до нас. Мы съедаем их и бросаем в воду еще по куску. Так, поедая лепешку, мы одновременно и развлекаемся: чей кусок быстрее доплывет.
Мы поднимаемся и продолжаем путь.
Корова наша вот-вот свалится. Тургун тащит ее за бечевку, я подгоняю сзади. Начинаются сады. Чем дальше, тем больше садов и огородов по сторонам.
— Корова совсем выбилась из сил, — говорю я Тургуну, пытаясь отвлечь его от мысли добраться до Аскии. — Вон, видишь, ячмень, клевер, картошка кругом. То же, наверное, будет и в Аские. Тут по берегам арыка много аджарыка. А аджарык, он, знаешь, лакомство для коровы!
Тургун неожиданно соглашается:
— До Аскии уже мало осталось, да ладно, пусть корова попасется немного, потом двинемся дальше.
Пустив корову пастись, мы присели отдохнуть. Наперегонки съели оставшуюся лепешку и тихонько пошли вдоль арыка.
— Мусабай! — внезапно останавливаясь, говорит Тургун. — Смотри, слив сколько.
Я взглянул на дерево, обрадовался:
— Вай-буй, сколько родилось! Только у этого дерева, наверное, хозяин есть?
Но нигде никого не видно. Тургун решительно карабкается на дерево, набивает рот, бросает горсть слив на землю.
— Бери, ешь. Чистый сахар! — и лезет еще выше.
Я подбираю с земли брошенные им сливы.
— Очень вкусные. Бросай еще.
— А ты залезай сам, — предлагает Тургун. — Наедимся и за пазуху наберем. Смотри, как я высоко забрался. Кругом никого нет, не бойся.
Я уже больше не раздумываю, проворно карабкаюсь на дерево, встаю на толстую ветку. Набрав горсть слив, хочу сунуть их за пазуху, как вдруг слышу снизу грубый окрик:
— Ах, мерзавцы! А ну, слезайте!
Сердце у меня вздрогнуло и остановилось. Тургун тоже притих. Я скосил глаза: под деревом стоял высокий худощавый человек и сердито смотрел на нас, задрав голову.
Мы нехотя слезли с дерева. Человек схватил нас крепкими, как клещи, руками:
— Откуда вы явились? Из города, что ли?
— Да, из Ташкента. Хотели корову попасти, — не смея поднять глаза, тихо ответил я.
Тургун насупился, сказал со злостью:
— Мы идем в Аскию, к родне. На дерево только-только залезли. Отпустите! — и попытался вырвать руку.
Хозяин дерева громко расхохотался:
— Он уверяет, что только залезли, несчастный! А пазуха-то полна слив!
Тургун одной рукой рванул подол заправленной в штаны рубахи. Взглянув на рассыпавшиеся сливы, сказал с издевкой:
— Тоже богатство, полдесятка слив! И еще ругается из-за этого!
— Ау тебя? — повернувшись ко мне, спрашивает хозяин сливы.
— Нет-нет, дядя! Ей-богу, у меня ничего нет. Вот посмотрите! — Я встряхиваю подол рубахи.
— Из какого квартала вы? — снова спрашивает хозяин.
— А вам какое дело? Пустите! — говорю я, пытаясь вырваться.
— Из квартала Гавкуш, — отвечает за меня Тургун. — Это я во всем виноват.
— Ага! — смеется хозяин. — Значит, из квартала Гавкуш — из квартала воров, где быка украли и зарезали…
Развернувшись, он бьет Тургуна по щеке. Потом замахивается на меня, но я мгновенно приседаю, закрыв руками лицо, и пощечина меня минует.
— Хитер, мошенник! — сердится хозяин. — Вот я сейчас расправлюсь с вами!
В это время рядом остановились два каких-то благообразных старика.
— Пощечину вашу мы издали слышали, — обращаясь к хозяину, говорит один из них, похожий на ученого. — Ну, так за что же вы бьете парнишек?
Когда хозяин дерева коротко рассказал о случившемся, заговорил второй старик.
— Это же просто ребячье озорство. Вы бы разъяснили им, поговорили бы с ними по-хорошему, — строго сказал он хозяину и, повернувшись к нам, продолжал уже ласково: — Дети мои, прежде всего сливам надо дать созреть. После этот человек, сорвав ли, стряхнув ли с дерева, вынесет их на базар, вот тогда вы и сможете купить их на деньги. Таков порядок, мальчики, за все положено платить.
Хозяин разжал свои пальцы-клещи.
— Такие они бессовестные — ни за что не отпустил бы их. Только ради вас, — сказал он старикам.
Поблагодарив в душе стариков, мы бросились бежать. Вслед нам послышался дружный смех.
— По обе стороны дороги везде посевы, и с циновку нет места попасти корову. Давай лучше отправляться домой, чтоб еще не столкнуться с какой-нибудь бедой, — на ходу упрашиваю я Тургуна.
— Твоя правда, друг. Вот и корова забралась в горох, значит, надо бежать отсюда поскорее, — говорит Тургун. — Аския очень подходящее место, да вот не вышло у нас. Смотри, щека у меня огнем горит. У этого болвана железная рука!
Вернувшись на Бешагач, мы опять отдохнули немного. Дальше пошли мимо земляной крепости. Здесь в маленьких низеньких клетушках, кое-как слепленных, жили русские рабочие. У этих хибарок толпились кучки женщин, раздраженных, гневно кричащих что-то. Мы остановились. Я тогда совсем не понимал по-русски. Спрашиваю одного парнишку:
— Что за шум у них, братец?
— Э-э, — говорит паренек, — мастеровые, особенно их жены, недовольны властью. Царя ругают. Говорят, нечем кормиться, мяса давно не видели.
Мы долго стоим здесь, смотрим. Откуда-то появляются полицейские, они угрозами пытаются разогнать женщин, но те не уступают, продолжают выкрикивать ругательства, а иные начинают швырять в полицейских камнями. Подъехал отряд конных миршабов, они с криками набрасываются на толпу. Мы с Тургуном спешим угнать корову.
Претерпев тысячу мучений, мы возвращаемся домой, усталые до смерти. Солнце еще высоко, корова голодная, мешок пустой.
У тетки Тургуна глаза на лоб полезли.
— Вай, помереть мне! — вскричала она. — Что же вы так рано вернулись? А где трава?
— Э-э, весь свет занят посевами, ни травы нет, ни места корову попасти, — говорит Тургун. — И вы тоже, довели корову, что вот-вот ноги протянет. Тысячу раз крикнешь «чух», прежде чем она сделает один шаг.
— А что ж, корова, как корова, — говорит тетка, поглаживая животину по крупу. Потом поворачивается ко мне:
— И ты такой же непутевый, подохнуть тебе! Что вы там делали? Столько времени шлялись и мешок пустым принесли…
Я молча поворачиваюсь и отправляюсь домой.
— Что ж ты так рано? — спрашивает мать и, оглядев меня, начинает упрекать: —Уморился, как собака! И какая тебе нужда шляться, сидел бы в такую жару дома.
Опустившись на край террасы, я рассказываю матери о том, что мы видели в Земляной крепости:
— Жены русских мастеровых взбунтовались. Их разгоняли русские полицейские и миршабы.
— Правда?! — вскричала мать. — Только бы все мирно кончилось. У них, у бедных, тоже положение тяжкое. У всех бедняков жизнь одинаковая.
Мы долго сидим, разговариваем с матерью.
V. Пир для всех
В дни поста я любил вставать на рассвете, хотя соблюдать пост у меня не хватало терпения. Поститься надо было с утра и до вечера, а я уже к обеду, а то и раньше чувствовал голод. Бабушка сердилась, бранилась: «Обжора! Согрешил уже? Хотя бы по три дня — в начале поста, в середине и в конце попостился. Привычка к воздержанию умеряет голод».
— Я еще мал, а у маленьких, я слышал, рот все время должен быть занят, так повелел сам аллах. Вот, когда состарюсь, как вы, тогда и буду соблюдать посты, — возражал я и тем еще больше сердил бабушку.
Мать в эти споры не вмешивалась, но наедине говорила мне: «Ты, сынок, можешь изнурить себя. Пост обязателен для нас, для больших, а ты думай о своих уроках».
Во время поста на Шейхантауре устраивались так называемые ночные базары. Вечером мы, кучка ребят, бежим на Шейхантаур. Здесь горит много лампочек. В чайханах чисто, прохладно. В одной из них с группой музыкантов выступает певец Туйчи-ака. Все сидят тихо, слушают. Повара готовят шашлык, плов, шурпу, торговля у них идет бойко.
Вот мальчишки и джигиты под гармонь катаются на карусели. Здесь тоже давка, каждый, у кого в кошельке есть полтеньги, может получить удовольствие, прокатившись верхом на деревянной лошадке или в кузове «тележки». Но у нас денег нет, и мы довольствуемся тем, что глазеем на карусель со стороны.
Есть и кино, окруженное дощатым забором. Показываются разные трюковые картины. Много ребят бродит по закоулкам «ночного базара», но лишь немногим счастливчикам удается посмотреть картину, забравшись на дерево. Миршабы, если заметят, гонят их.
Неподалеку от кино панорама — небольшая площадка, огороженная пологом с деревянной скамейкой внутри. За пологом орудует какой-то щеголеватый человек с длинными, закрученными усами: через специальную подзорную трубу с двумя окулярами он показывает портреты разных «знаменитостей» и всевозможные картинки — белого царя, его семью, министров, сановников, халифа всех мусульман (турецкого султана), виды Стамбула и прочее, сопровождая приказ громогласными объяснениями. Когда усач умолкает, из-за полога, оживленно переговариваясь, гурьбой выходят зрители, и, если он в это время отлучается за чаем ли, за хлебом, мы тотчас проскальзываем за полог и липнем к окулярам. Но и здесь удовольствие наше длится недолго: возвращается хозяин панорамы и выгоняет нас.
Бакалейщики в своих маленьких лавчонках торгуют до полуночи. Каких только сладостей нет у них! Халва разных сортов, фисташки, миндаль, урюковые зерна, леденцы, парварда, фигурные пряники («хлебцы-лошадки»), петушки. Нам, конечно, это недоступно, для нас даже со стороны поглазеть на все эти богатства большое удовольствие.
Не зная устали, мы бродим по ночному базару, заглядываем во все уголки. А незадолго до полуночи бежим на крышу медресе. Заискиваем перед барабанщиком, который уже стоит у костра, подогревая огромный барабанище: «Дяденька, дайте мне — я подогрею!» «А я дрова в костер буду подкладывать!» Тучный барабанщик, продолжая заниматься своим делом, строго кричит на нас. «Ступайте, ступайте отсюда! Убирайтесь!» Мы отходим в сторонку, присаживаемся на корточки и с нетерпением ждем наступления полуночи. Ровно в двенадцать раздается грохот подогретого барабана: «така-тумбака-банг», сопровождаемый звонкими трелями сурная. Мы слушаем, позабыв обо всем на свете. Бой барабана оповещает о наступлении полуночи. Все мусульмане от малого до старого поднимаются для очередного разговенья. Смотря по достатку, готовят плов, шурпу, шавлю, а те, кто победнее, довольствуется хлебом и чаем.
Послушав барабан, мы отправляемся по домам. Бабушка с матерью каждый раз встречают меня укорами:
— Ты и страха не знаешь, джинов и тех не боишься!
Я оправдываюсь:
— Да я один, что ли, хожу? Я с товарищами.
Как-то вечером я никуда не пошел. Соскучившись один, рано лег в постель. Но часов около десяти, наверное, во двор вбежали взволнованные ребята.
— Вставай, Мусабай! — с ходу закричал Тургун, поблескивая глазами. — Слышал, что случилось? Белый царь в войну вступил! С германом, что ли, — название, чтоб его, трудное такое, — воевать будет. На Шейхантауре разговоров всяких — полно!