Игнат Сарычев пристально всмотрелся в старого уркача, а потом отвечал как на духу:
— Назовусь Хрящом.
— Так он же давно на Лиговке сидит, — ахнул старый уркаган.
— Уже нет, — отвечал Сарычев. — Расстрелян. Но в Москве его знают. А среди жиганов мы пустим слушок, что он бежал.
— Ловко!
— Ну, спасибо тебе за совет, Петя, — поднялся Игнат Сарычев. — Ответь мне на один вопрос: тебе-то какой резон, если я жиганов душить начну?
— Начистоту? — прищурился Петя Кроха.
— Как есть!
— От них один беспорядок. Расплодилось этой нечести! — И, понизив голос на полтона, проникновенно добавил: — На Хитровку хочу вернуться. А пока там жиганы, дороги мне туда нет! Я бы им всем шеи посворачивал…
— Я что у тебя хотел еще спросить, — сказал Игнат, отыскав шальной взгляд уркача. — А это часом не твоя работа на Драгомиловке?
— О чем ты? — не понял старик.
— Не ты ли зарезал часового мастера с его семьей?
— Напрасно ты худое обо мне подумал, — обиделся Петя Кроха. — Могилой матушки клянусь, что не я. Если я и шалил, то только на большой дороге. Кирьяна это дело. Он на меня уголовку натравливает. Но ничего, ему это тоже зачтется.
— Хорошо, я тебе верю, — вздохнул Сарычев и, слегка кивнув, зашагал к машине.
Глава 6 ПОДСТАВОЙ ЗДЕСЬ НЕ ПАХНЕТ
В этом месте Неглинная улица была особенно какой-то сырой и грязной, Сарычев, к своему неудовольствию, отметил, что успел изрядно перепачкать штаны, а ботинки, вычищенные накануне, представляли собой два сырых тяжелых кома. Мадам Трегубова судьбу не кляла, а, приподняв длинное платье, осторожно выбирала дорогу, и, надо признать, ей это удавалось. Наконец Сарычев уверенно вывел ее на Грачевку и свернул в идущий в гору переулок, красноречиво прозванный Последним. Они прошли мимо трактира и оказались около трехэтажного здания. Место неприметное и вполне оправдывало свое название. Позавчера во дворе соседнего дома был зарезан нэпман, неосторожно сверкнувший золотыми часами. А месяц назад здесь же была ограблена артель мастеровых.
Случайные прохожие захаживали в эти переулки редко, и бродяги различных мастей, оккупировав многочисленные дворы, посматривали на каждого прохожего как на потенциальную жертву.
Мадам Трегубова шла независимо, не обращая ни на кого внимания. В одном месте на ее пути повстречался какой-то подозрительный бродяга неопределенного возраста. Искоса взглянув на Елизавету Михайловну, он поспешно, напоминая пришибленную собачонку, заковылял к обочине.
Игната Сарычева не успокаивала даже мысль о том, что где-то среди этих бродяг есть и чекисты. Что они могут сделать, если эти лохматые, нечесаные ребятишки накинутся всем скопом? Сунув руку в карман, он взвел курок и почувствовал себя значительно увереннее. Вместо Кирьяна на встречу с ним пришла Елизавета Михайловна. И это было неприятно. Значит, жиганы все еще его проверяют, вот и отправили мадам осмотреть место предполагаемой встречи.
Жаль, что в этот раз Кирьяна взять не удастся.
— Руку дай, ну что ты за кавалер такой! — раздраженно проговорила Елизавета Михайловна. — Мало того, что приволок даму в такую грязюку, так еще готов оставить ее на растерзание черт знает кому. Ты заметил, как смотрел на меня тот бродяга с костылем?
В ее голосе было больше затаенной гордости, чем упрека. Она скорее чувствовала себя королевой бала, чем оскорбленной особой.
— Ты же знаешь, Лизонька, если бы хоть один из них бросил на тебя недобрый взгляд, то я бы его тут же пристрелил бы. — Игнат Сарычев ловко подал ей руку.
Прозвучало это весьма убедительно, и мадам залилась почти девичьим смехом. Свернули в полутемную подворотню, возле которой, разя перегаром, стояли четверо мужчин и глухими голосами ругались матом. Никакой агрессии — обычная манера разговаривать. Интересно, кто из них его прикрывает, тот высокий, с огромным шрамом через всю правую щеку, или, может быть, вот этот, коренастый, в надорванной тужурочке?
Двор выглядел еще более неприглядным, чем переулок, — в углах был навален мусор, и клочья бумаги, подгоняемые ветром, шурша, носились от стены к стене. По скрипучей истертой лестнице поднялись на третий этаж.
Елизавета Михайловна шла позади. От Сарычева не ускользнуло, как она, поднявшись на лестничную площадку, метнула короткий взгляд в сторону двора. А потом рассеянно, можно сказать, невинно, словно подозрительность ей вовсе не свойственна, зашагала следом, слегка приподнимая подол платья.
— Хрящ, а кто здесь малинщик? — по-деловому осведомилась мадам Трегубова, стоя у заветной двери.
— Федька Долото, — взглянув на нее, ответил Игнат.
Елизавета Михайловна, поморщившись, как если бы у нее нежданно разболелся зуб, протянула невесело:
— Что-то не слыхала я о таком.
Сарычев не спешил обижаться:
— А ты что, всех малинщиков на Москве знаешь?
— Не всех.
— Вот и познакомишься, — улыбнувшись, произнес Сарычев, — парень он видный. Только давай договоримся сразу, слишком уж к нему не приставать! А то ведь я и приревновать могу. — Он забарабанил условным стуком в косяк.
Дверь открывать не спешили. Сначала послышалась какая-то возня, а потом из-за двери раздалось недружелюбное рокотание:
— Кого там черти несут?
— Открывай, свои!
Приличия соблюдены. Дверь нешироко, опасливо распахнулась. Тем самым хозяева давали понять, что вход может захлопнуться в любую секунду. Затем в проеме, залитом тусклым светом, колыхнулся чей-то темно-русый чуб, и раздался торжествующий клокочущий бас.
— Кого к нам принесло! Да это же сам Хрящ! — из-за двери высунулась сонная, слегка оплывшая физиономия. — Да ты никак ли с дамой! У тебя есть вкус…
— Федька, ты долго нас в дверях держать будешь? — недовольно буркнул Хрящ и, оттеснив плечом чубатого, уверенно вошел в прихожую.
От Игната Сарычева не ускользнуло, какими алчными глазами старый разбойник посмотрел на вошедшую женщину. Не будь при ней сопровождающего, так он нашел бы, о чем поговорить с дамой наедине.
Уркаган Федька Долото тоже вроде Пети Крохи был старинным приятелем отца Игната Сарычева. Перед смертью состарившийся родитель признался, что с Федькой в паре они немало побезобразничали в молодые годы на больших дорогах. А однажды, подкараулив зажиточного купца, проломили ему в темном переулке голову. Именно за тот грех Федька Долото и получил свой первый каторжный срок, взяв всю вину на себя. После этого он «завязал» с воровской жизнью, но друзей в этом мире не растерял. Сына своего приятеля Федька любил и всегда готов был помочь ему.
За круглым столом сидели двое мужчин и резались в стирки. Едва взглянув на Игната и сдержанно кивнув, они вновь сосредоточенно углубились в игру. Небольшой прыщавый мужичонка при каждой взятке глухо матерился и воровато посматривал по сторонам, словно прятал в каждом рукаве по крапленой колоде. Другой, веснушчатый, с длинными пшеничными волосами, лишь озадаченно почесывал щеку, поросшую густой серой щетиной. Игравших Игнат Сарычев не знал, на чекистов они вовсе не походили, скорее всего это были приятели хозяина, согласившиеся исполнить роль статистов.
Елизавета Михайловна уверенно вошла в комнату и застыла, брезгливо скривившись.
— Ты бы хоть хату-то проветрил, а то дышать нечем. Вот что значит мужчина-майданщик.
Федька Долото поежился и хмуро посмотрел на мадам Трегубову, дескать, что это за бабенка выискалась — мужиков поучать, но, натолкнувшись на твердый взгляд Сарычева, подобрел и покладисто ответил:
— Вот что значит свежий взгляд! А мы-то здесь уже ко всем запахам притерпелись.
Веснушчатый поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших.
— Никак ли мадам Трегубова пожаловала на наш майдан.
— А ты меня откуда знаешь? — грубовато поинтересовалась Елизавета Михайловна, присматриваясь к молодцу.
Конопатый выглядел заметно сконфуженным.
— Хм… Даже и не знаю, говорят ли такие слова даме, но я хорошо помню на твоем животе родинку, вот такую, — чуть развел он пальцы, — величиной почти с пятак. Если бы не твой кавалер, так я бы еще кое-что припомнил.
Елизавета Михайловна попристальнее всмотрелась в нахала и восторженно ахнула:
— Боже ты мой! Гаврила! Где же ты пропадал?!
— Неужто узнала!.. До семнадцатого на каторге в Сибири был, а как амнистию объявили, так я по матушке-Руси помотался. Вот только месяц как в Москве.
— Что же на Хитровку-то не захаживаешь? — на минуту Елизавета Михайловна превратилась в легкомысленную барышню.
— Боязно! Не знаю, как примут. Ведь давно там не бывал. А потом, там ведь все поменялось, — честно отвечал конопатый, скинув на стол карты. — Слышал я, что ты теперь важная особа, на майдане первую скрипку играешь.
Мадам Трегубова приосанилась, в ее глазах появилась надлежащая строгость, и она покровительственно проговорила:
— Старых друзей не забываю. Если без копейки, могу помочь, но процентик вернешь. Сегодня без этого нельзя, деньги просто так никто не дает. Если дела ищешь, могу рекомендацию дать… А там сочтемся!
— Ну, благодетельница! Ну, мать-заступница! — восторженно восклицал конопатый. — Присоветуй, родная, а уж за мной не заржавеет!
Елизавета Михайловна лишь небрежно отмахнулась:
— Ладно, чего уж там!.. Чего не сделаешь для старых друзей!
— Эх, Елизавета Михайловна, красавица ты наша, — на правах хозяина продолжал охаживать гостью Федька Долото. — А может, коньячку отведаешь?
— Да знаю я ваш коньяк! — поморщилась женщина. — Самогон обыкновенный на какой-нибудь гадости настоян!
— Разве бы я посмел! — прижал малинщик широкие ладони к груди. — Чистейший коньяк! Пятьдесят лет выдерживался в дубовых бочках. Может, все-таки маленькую? — спросил он с надеждой.
— Ну давай! — отчаянно согласилась Елизавета Михайловна, махнув рукой, и, заметив, как Федька Долото принялся доставать из шкафа фужер, запротестовала: — Эй, эй, мне стопочку.
Мадам Трегубова взяла услужливо протянутую стопку с коньяком и выпила ее в два глотка, совсем по-мужски крякнув.
Глаза Елизаветы Михайловны заметно заблестели, не то от выпитого коньяка, не то от внимания стольких мужчин. Она поставила стопку на стол и, повернувшись к Федьке Долото, произнесла:
— Что ты скажешь, если к тебе сюда Кирьян на неделе придет? У него к тебе какой-то серьезный разговор имеется.
Федька Долото широко улыбнулся:
— Для меня это честь, пускай приходит. Только бы ты заранее меня предупредила, чтобы я в хатке своей порядок навел.
— Не беспокойся, предупредим, — пообещала мадам Трегубова. — А место у вас хорошее, легавых здесь не бывает. — И, взяв под руку Игната, продолжила: — Что-то мне на свежий воздух захотелось. Душно здесь у вас. Ты, Гаврила, захаживай. Свое слово я держу. — И, попрощавшись, зашагала к двери.
Игнат Сарычев топал позади. Старался не греметь, но кованые каблуки отбивали рваную дробь о дощатые ступени. Мадам Трегубова голову несла высоко — и впрямь королева Хитровки. Она остановилась лишь однажды, прислушалась к шуму, раздававшемуся из-за дверей на втором этаже, и, услыхав отчаянную брань, зашагала дальше, успокоившись.
— Как тебе малина? — самым безразличным тоном спросил Игнат Сарычев.
Мадам Трегубова брезгливо отряхнула с платья какой-то налипший сор и сдержанно отвечала:
— Приходилось видеть и получше.
Игнат Сарычев непроизвольно скривил губы:
— Понятно, что не царские хоромы. Я не о том… Хата не засвечена, перекантоваться здесь денек можно будет, да и мешки с деньгами есть где припрятать.
— Больно здесь народец стремный околачивается, — показала взглядом Елизавета Михайловна на мужичков, стоящих на углу.
Хрящ невольно улыбнулся:
— Можно подумать, что на Хитровке ангелы живут.
Елизавета Михайловна шутку не оценила:
— Скажешь тоже… На Хитровке народ родной, привычный, а здесь чужой.
— Мое дело — показать, а вам решать, что к чему. Но место это верное. Лучшего не найти! Не впервой здесь останавливаюсь, и потом, отсюда три дороги выведут. И если что, по одной из них всегда уйти можно.
— Я Кирьяну передам, — сухо отвечала Елизавета Михайловна, — а ему решать. Ладно, пойду я. Ждут меня. — И, глянув на питерского широко открытыми глазами, сказала: — Ты ведь проводишь барышню до извозчика? А то мне как-то не с руки одной по улицам шастать, — кокетливо поиграла глазками Трегубова. — Народ здесь шальной, непуганый. А я барышня на выданье, тут я и девичьей чести могу лишиться. Кто же меня тогда, порченую, замуж возьмет?
Игнат Сарычев лишь широко улыбнулся в ответ. Ему неожиданно вспомнился город Амстердам, небольшой кабачок, в котором подавали пиво вот такие же грудастые блондинки. За скромную плату, на радость изголодавшимся морячкам, они приподнимали платье выше колен. А если морячок был особенно любезен и к тому же при деньгах, то щедро дарили ему любовь в кладовой кабачка. В том кабачке работала совсем юная официантка с пшеничными волосами. У нее были большие, наивные глаза, вводившие в заблуждение даже просоленных морем матросов. Трудно было поверить, что через ее тело прошла целая череда мужиков. Разрезом глаз она напоминала Елизавету Михайловну. Кажется, их цвет был точно таким же, сочно-бирюзовым.
— Не верю, чтобы этим можно было испортить такую удивительную красоту.
Елизавета Михайловна с интересом посмотрела на Сарычева.
— Шибко ты грамотный, Макар, как я погляжу. Часом в гимназии не учился?
— Лично мне не довелось. Но сейчас кого только в жиганах не встретишь.
— И то верно, — заметно успокоившись, отвечала Елизавета Михайловна.
На обратной дороге Последний переулок не казался Елизавете Михайловне таким уж унылым, и она весело подшучивала, без конца тиская локоть Игната тонкими пальчиками.
— Послушай, Лизонька, — негромко проговорил питерец, почувствовав, как от желания сел его голос. Настоящему жигану следовало вести себя побойчее. Он притянул к себе женщину и прошептал в ее улыбающееся лицо: — В двух кварталах отсюда у меня кореш живет. Посидим, выпьем… Выпивка что надо будет… Да не беспокойся, он нам не помешает.
— Как-нибудь в другой раз, — неопределенно пообещала Елизавета. — Ты вот что, — неожиданно остановилась она. — Дальше не ходи, я как-нибудь сама доберусь.
— А не боишься, что обидят? — удивился Сарычев.
Женщина неожиданно расхохоталась.
— Уж не шутишь ли ты?! Кто же это мадам Трегубову посмеет обидеть! А ты иди, не жди!
Легко освободившись, она помахала на прощание рукой и пошла в сторону Трубной площади.
Игнат Сарычев подождал, пока Елизавета Михайловна отойдет подальше, и направился следом. Осторожно, стараясь ничем не выдать своего присутствия, он выглянул из-за угла. Мадам Трегубова уверенно вышла на площадь и, оглянувшись, зашагала через нее. Она не производила впечатление человека, который оказался в этом районе впервые. Заметив женщину, один из извозчиков, с рыжей шевелюрой, тронул вожжи и лихо подкатил к даме. Мадам Трегубова что-то быстро сказала, но до Игната долетали лишь обрывки слов. Похоже, что она крепко за что-то отчитывала извозчика, а тот, покорно наклонив пышную голову, внимал ее строгим наставлениям. Закончив выговаривать, Елизавета Михайловна ловко забралась в пролетку и, по-барски махнув рукой, отдала распоряжение:
— Погоняй, Шайтан!
Игнат Сарычев перебежал площадь, вскочил в ближайшую пролетку и коротко распорядился:
— Погоняй вон за той пролеткой!
Обе пролетки двинулись вверх по Страстному бульвару, затем мимо Страстного монастыря поехали дальше по Бульварному кольцу. Вскоре пролетка Елизаветы Михайловны свернула в Сивцев Вражек. Миновала несколько крепких зданий, еще несколько лет назад являвшихся доходными домами, и остановилась у небольшого деревянного особняка. Внимательно зыркнув по сторонам, Трегубова быстро прошла мимо группы беспризорников, подошла к дверям черного хода и уверенно затопала вверх по лестнице. Один из беспризорников пронзительно свистнул, предупреждая малиншика о нежданной гостье.
Поднявшись на второй этаж, Елизавета еще раз осмотрелась и только после этого коротко, условным знаком, постучалась в дубовую дверь.
— Кто там? — раздался изнутри недружелюбный голос.
— Открывай, наливки несу, — вполголоса пробубнила в щель мадам Трегубова.
— Малиновой?
— Нет, рябиновой, — четко отозвалась Елизавета Михайловна.
Сначала раздалось веселое бряканье металлической цепи, после чего дважды щелкнули запоры, и дверь слегка приоткрылась.
— Ну, чего встала? — спросил все тот же недружелюбный голос. — Проходи.
— Кирьян-то здесь? — спросила женщина, посмотрев на открывшего ей Макея.
— А то где же ему быть? Договаривались ведь!
Кирьян никому не доверял, за исключением разве что Степана с Макеем. Последний, став жиганом, верно исполнял при пахане роль денщика. Кирьян, останавливаясь в хатах, никогда не поднимался выше второго этажа, и, как правило, все его убежища имели запасные выходы.
Елизавета Михайловна уверенно прошла в комнату, стараясь не замечать находившегося здесь же Костю Фомича. Жиган, заприметив вошедшую зазнобу, заметно нахмурился и сделал вид, что рассматривает кастет-нож. Тонкая, почти ювелирная работа — ручка в форме обнаженной женщины вырезана из кости какого-то животного. Женщину обвивал толстый удав. Неширокое лезвие с узким продольным желобком придавало ему опасно-хищный вид. Красивая и опасная игрушка, грех не засмотреться на такую вещь.