– Да что ты! А он?
– Он держался молодцом: а что, говорит, у художника есть те же права, что у поэтов и безумцев…
– Неплохо. А инквизиция в те годы уже не сжигала художников?
– Не помню подробностей, но с Веронезе как-то обошлось. Он много чего еще написал, и везде – праздник, свет, огромные окна или арки в голубое небо. В конце концов, все дело в самоощущении художника. Веронезе всегда стремился вовне, его привлекал внешний мир, выход в него, отсюда и окна, и все эти сквозистые арки… А теперь вот сюда посмотри… – Он взял за плечи и развернул меня лицом к картине на соседней стене. – Совсем иной мир, правда? А жили в одном городе, наверняка хорошо знали друг друга.
Это была «Пьета» Тициана. Классический сюжет – оплакивание Христа. Сцена, как и полагается, мрачная: мертвое тело, окаменевшая в своей скорби Мария, вопящая в пустоту Мария Магдалина и коленопреклоненный старик Никодим, в котором Тициан, говорят, изобразил себя самого.
Да, это не пир. Вот уж где мрачный тупик – глухая ниша в стене, темный камень, полное отсутствие окон или арок; ни воздуха, ни света, ни надежды. Все сумрачно в этой последней картине Тициана.
– Похожа на надгробную плиту…
– Именно. Он и замыслил ее как собственное надгробье в любимой церкви Фрари, мечтал, что его там и похоронят. Но не вышло… Он ведь не закончил картины – ухаживал за больным сыном (была очередная эпидемия чумы), заразился и умер… Так что заканчивал картину его ученик Пальма-младший, и одному богу известно – сколько там напортачил.
– Какой-то бурый сумрак… – почему-то перейдя на шепот, сказала я.
– Да, краски скрытые, приглушенные, но смотри, какая – в каждом ударе кисти – мощная осязательная пластика!
Он повторил, задумчиво продолжая разглядывать картину:
– Да, невероятная пластическая мощь. В сравнении с нею даже персонажи Веронезе кажутся фанерными… И ведь это писал глубокий старик, изживший все, кроме своего могучего дара!
– Нет, не вижу, – в сомнении пробормотала я, – не понимаю… Будто все под водой.
– Совершенно справедливо. Это – отчаяние человеческого существа, что погружается на дно небытия. Или, если хочешь, судьба Венеции, уходящей под воду. Во всяком случае, о Венеции это говорит мне больше, чем все литературные и исторические…
– А ему было п-п-плевать, что Господь т-т-т-трахнул его жену?
Звонкий молодой голос раскатился по залу, подпрыгивая на согласных. Мы оглянулись, и я тихо пихнула мужа локтем в бок. Вот уж кого совсем не ожидала тут увидеть.
Наши мимолетные попутчики с катера стояли недалеко от нас, перед картиной с очередным поклонением волхвов. Неясно было – что, собственно, они нашли именно в данной картине, являвшей типовую мизансцену этого евангельского эпизода: в красноватой полутьме пещеры – благообразный старик Иосиф, слишком миловидная и ухоженная для хлева Дева Мария над колыбелью с Младенцем, а также овцы, козочка, ослик…
В ответ на резонный вопрос девушки (который, признаться, и меня когда-то мучил), ее плечистый спутник что-то раздраженно и неразборчиво пробормотал.
– И он ей п-п-поверил?! – простодушно настаивала юная дева. – П-поверил, что у них н-н-не было настоящего секса?!
Мы переглянулись и поспешили к выходу из зала.
– Знаешь, что мне напомнили эти любители прекрасного? – сказал мой муж, улыбаясь и ссыпая в кофе сахар из пакетика. – Одну сцену, которую я видел в Русском музее.
Мы сидели неподалеку от моста Академии, за столиком кафе на фондамента Ферро. В двух шагах от нас, у причала вапоретто, на пяти толстенных сине-красных сваях сидели пять толстенных нахохленных чаек – по одной на насесте. Тонкий змеиный ветер штопором закручивал в зеленой воде канала мелкие гребешки пены.
Кофе нам принесла официантка с внушительной корзиной цветов на голове. Непонятно, как она с этим грузом умудрялась обслуживать клиентов, да и просто держать равновесие. При виде ее я вспомнила сразу и ящики с рыбой у торговцев на сегодняшнем рынке, и пожилых узбечек моего детства с тазами, полными яблок, на головах.
– Я оказался там в один из приездов в Питер, где-то в конце семидесятых. Ну и в очередной раз выстаивал перед «Последним днем Помпеи». Как я стою, ты знаешь – пятнадцать, двадцать, сорок минут… Рядом со мною стоит какой-то мужик, по виду – совершенный работяга. Ну совсем уж странный в окружении изящного искусства. Он стоял и как-то ошалело разглядывал всю эту багровую вакханалию Везувия, всю, так сказать, роскошь сюжета – понятно, что живописные и композиционные глупости его не волновали. И вот на какой-нибудь двадцатой минуте этого остолбенения он вдруг широко развел руками и всей грудью выдохнул великую фразу: «Усе попадало!!!»
Я кивнула:
– Бывает, конечно. Шофер-дальнобойщик, выперли его из гостиницы раньше времени за вчерашнюю пьянку. А тут дождь, спрятаться негде, деньги пропил, а билет в музей стоит копейки… Согласись, что эти в зале Академии выглядели примерно таким же образом, несмотря на дорогой прикид.
– А что ты про них знаешь? – усмехнулся Борис. – Может, это члены международной банды грабителей музеев на полевых учениях? Разведка боем, так сказать. Проверка сигнализации, расположения залов и переходов…
– Не годится, – отмахнулась я. – С их ростом? С ее внешностью, с таким звонким заиканием? Их же за версту видать обоих.
Боря внимательно проследил взглядом плавное приземление какой-то морской птицы – то ли чайки, то ли альбатроса – на крышу каюты белого катера и сказал:
– Вот и придумай для них сюжет. Сочини – с какой это стати они в карнавальных костюмах оказались вчера на окраине Венеции? Заблудились? А может, где-то в сыром подвале была у них тайная встреча с главой наркокартеля? И как это их в музей сегодня занесло – шли в казино, ошиблись дверью? И не маши на меня, чего руками-то махать. Мое дело маленькое: ты придумай, а я тебе картинку с ними напишу.
Сваи у причала набережной торчали вкривь и вкось, как иглы в портновской подушечке. Едва ли не на каждом балконе палаццо, за именем которого лень было лезть в путеводитель, колотились на ветру малиновые с желтым флаги Венеции: крылатый лев, по-хозяйски положивший лапу на Евангелие от святого Марка.
* * *Ночью я проснулась от гулких веселых выкриков.
Чертыхаясь, поднялась выпить воды и подошла к окну.
Оживленная компания, не успевшая за ночь растратить силы, возвращалась, надо полагать, с костюмированного бала, какие в период карнавала устраивают для избранных персон дирекции знаменитых палаццо и дорогих ресторанов.
Наше окно выходило на крошечную площадь со старинным колодцем, похожим на могучий, кудрявый от мраморных кружев пень. В глубокой чаше площади золотой – в свете круглых фонарей – туман; еще не вязкий студень неббии, но вполне ощутимые клубни холодных паров лагуны. В этом подводном тумане четырьмя резвящимися рыбами плавали двое мужчин в черных треуголках и черных плащах и две женщины, закутанные в белые накидки. Один из мужчин что-то выкрикнул басом по-немецки – дамы дружно и очень заразительно засмеялись. У себя в Ганновере или в Саарбрюкене, подумала я, они в это время видят десятый сон и соблюдают покой соседей…
Компания пересекла площадь и удалилась в низкую арку в дальнем ее краю. И там, внутри, еще похохатывало гулкое эхо ответной женской шутки, потом все звуки проглотил и зачавкал туман.
В этот миг – такое со всеми случается – мне показалось, что я не раз видала этих людей, закутанных в плащи и накидки, ныряющих в эту вот гулкую старую арку; что в другой жизни я, вероятно, здесь родилась, и вид гуляк, под утро бредущих домой, старый колодец в центре площади и томительное эхо поздних голосов в тумане венецианских дворов когда-то были мне привычны и мною любимы, как в нынешнем воплощении любимы и привычны испепеленная жарой небесная твердь над Иудейской пустыней…
– Что там, гульба? – сонно пробормотал Борис.
Я легла и сказала вполголоса:
– Насчет тех двоих: это дядя с племянницей…
Он приподнял голову с подушки, молча вглядываясь в темноте в мое лицо.
– Он – азербайджанский нефтяной воротила, – продолжала я шепотом. – Отец девушки недавно умер, мать не в состоянии сладить с дочерью: слишком уж резва. Тогда младший брат отца – а он давно тайно влюблен в племянницу – сбегает с ней в Венецию на три дня. Предлог – сироту надо пристроить в приличный европейский колледж…
– …и заодно потренироваться здесь в английском, – буркнул Борис, снова откидываясь на подушку, – а то азербайджанский им обоим надоел. Слушай, какой колледж в феврале? Нет, это полная чушь, они вовсе не родственники. Он – турок, глава крупной страховой компании. У него в Риме встреча с партнерами. Он берет с собой юную секретаршу и вылетает на три дня раньше, чтобы…
– …чтобы, опять-таки, потренироваться в английском, – подхватила я. – Не годится! У турчанки семеро строгих братьев-мусульман, которые за подобную вольность с сестрой оторвут главе страховой компании яйца. И еще: ни азербайджанский воротила, ни турецкий страховщик не попрутся в галерею Академии, будучи в Венеции в период карнавала.
– Согласен. – Он похмыкал, подумал. – Тогда вот что: мужик – владелец одной из лондонских картинных галерей. Вообще-то он албанец.
– С какой стати?
– Родился таким. Но закончил Кембридж.
– Ах, вот как… Ну а она?
– А ее он как раз подцепил в Риме, в гостинице. Она не совсем проститутка, просто девушка в обслуге отеля. Отсюда приличный английский. Вполне возможно, что она студентка; она фантастически красива, привыкла к ошарашенным взглядам мужчин, на сей раз решила чуток подзаработать: мужик явно богат, обещал хороший отель, шикарный карнавальный костюм, то-сё… Причем обещания свои выполнил, хотя надоела она ему уже на второй день знакомства.
– Такая красавица? Вряд ли…
– Тогда не знаю. Видимо, у меня творческий кризис. Вообще, я бы еще поспал часик…
3Мы купили мне полумаску, испещренную нотными знаками, – надо же хотя бы минимально соответствовать игривому буйству карнавальной толпы.
Между прочим, ничего особо веселого в венецианских масках нет: они зловещи. Попробуйте надеть хотя б одну и гляньте на себя в зеркало – вы отшатнетесь. Неподвижность маски придает образу невозмутимость покойника и вызывает в памяти древние ритуалы диких народов. И оно понятно: обстоятельства жизни в те людоедские времена требовали от человека перевоплощения в иную, желательно страшноватую, сущность, дабы отпугивать врагов, болезни и смерть. Недаром чуть ли не самой популярной маской в Венеции была «Доктор чумы» с ее ужасающим носом-клювом – впрочем, вполне объяснимым: в эпоху опустошительных эпидемий в этот клюв засыпались благовония, якобы уберегавшие врача от заразы.
Как ни странно, наиболее живыми и убедительными ряженые выглядят сзади; так, в теснейшем переулке мы с трудом разминулись с японским самураем в полном боевом облачении; спереди он был смешон, сзади – страшен. В другой раз навстречу нам стремительно шел пилигрим (полы длинного балахона распахивались от быстрого шага, на плече полукруглой скаткой лежал алый плащ). И, обернувшись вслед, мы восхитились лаконичной целостностью образа, его уместностью меж темных кирпичных стен, как бы пропитанных ненасытным пурпуром старого вина.
А гондолы, эти странные носатые ладьи, черные грифы лагуны – разве не уместнее всего они в похоронном кортеже, сопровождающем очередного покойника на Сан-Микеле? Разве чуткое воображение человека впечатлительного могут заморочить дурацкие украшения, которыми современные гондольеры привлекают туристов, – вроде золоченых морских коньков и фигурок святого Микеле с флажком Италии в руке? Разве не бросает в дрожь от одного лишь взгляда на расшитые цветным стеклом спинки роскошных кресел, втиснутых в узкие ребра этого скорбного погребального челна?
Кстати, великолепие венецианских витрин с искрящимся водопадом цветного стекла и фарфора, с хороводом масок и костюмов действует на воображение именно своим мощным цветовым напором, избыточностью материала и форм. Но стоит купить за какие-нибудь пятнадцать евро одинокий сувенир, как он немедленно превращается в ширпотреб, словно Золушкина карета – в тыкву. Проверено. И даже изящные украшения из цветного стекла Мурано не играют, не работают, никого не украшают где-нибудь в Бостоне, Калуге или Иерусалиме. Они восхитительны здесь, в этом городе, когда они – часть зачарованной стихии, застывшие капли и гребни адриатической волны, кристаллический образ лагуны, фигуры и монстры потаенных снов.
Так тускнеет извлеченная из воды влажная галька, что минуту назад переливалась золотистыми и фиолетовыми искрами в прозрачной волне. Так умирает жемчуг…
* * *Вечерами броуновская бестолковщина карнавала сгущалась в заторы с истерическим весельем: то и дело группки ряженых перекрывали улицу или переулок, пока какой-нибудь арлекин или кавалер с торжествующим криком «шайсе!» наконец не одолевал пробку в бутылке шампанского и, страшно гогоча, приставив бутылку к чреслам, не запускал в лиловое небо пенящуюся струю.
Ночной холодный воздух взрывался голубыми залпами электрических шутих – их поминутно пуляли вверх азиатского вида торговцы. На каждом шагу под фонарями ахали петарды, извергая радужный пепел конфетти, и во все концы бескрайней пьяццы мела цветная пурга.
Голубей же на площади – на этой самой большой голубятне мира – в дни карнавала совсем было не видать. Вероятно, это ежегодное мучение они воспринимали как величайшее бедствие, нечто вроде гибели Помпеи.
Кошки тоже прятались от толпы, а вот собачек мы встречали много: некоторые приехали сюда туристами, их прогуливали в дубленках, в цветных тужурках и свитерках. Двух престарелых псов мы видели за стеклом витрин – они дремали на своих ковриках, не реагируя на приставания надоедливых уродов снаружи. Один лишь голову поднял, приоткрыл ленивый глаз: «Ну, живу я тут!..»
Небольшая черная такса привычно и приветливо глядела из гондолы – видимо, хозяин-гондольер всюду возил ее с собой. А на морду еще одной, особенно послушной, юмористы-хозяева нацепили маску кота. И ей-богу, она не выглядела страннее, чем большинство туристов.
По карнизам, над арками, под окнами, в вывесках всех кафе, тратторий, остерий – словом, всех едален, которые в Венеции называют общим словом «бакари», – сияли россыпи лампочек-крошек; ими, как блескучей пудрой, присыпаны были голые ветки очень редких деревьев.
Перед окнами кафе и ресторанов движение публики замедляется: хозяева каждого такого заведения для привлечения клиентов нанимают статистов, те усердно позируют. А как не остановиться, как не поглазеть на изобретательно продуманные и виртуозно сшитые костюмы!
В арках Прокураций перед входом в какой-то ресторан стояли два кавалера – один в серебристом, с длинными кудрями парике, другой в таком же, но белокуром. Камзолы сидели на них как влитые. Руки в белых перчатках покоились на набалдашниках тростей. Ребята «работали»: почтительно беседуя, медленно подходили к окнам ресторана, протягивали руки, будто указывая друг другу на диво дивное, долго вглядывались в ярко освещенную залу, медленно поворачивались, восхищенно потряхивая буклями парика: приглашали публику припасть и восхититься…
– Да это же «Флориан»! – воскликнула я. – Пойдем, глянем поближе.
Мы протолкались к окнам заведения. Там, внутри, высоченный красавец в костюме кавалера XVIII века, с мушкой на беленой щеке галантно беседовал с дамами. И уж так хорош, бестия: пудреный парик с косицей, атласные штаны до колен, шитый золотом атласный камзол, туфли с бантами… Он и на окна успевал взгляды бросать, и всем успевал улыбнуться.
– Помещеньице, между прочим, тесноватое, – заметил Боря. – Чем знаменито?
Я рассмеялась, вспомнив давний приезд в Венецию с Евой на ее восемнадцатилетие: яркий весенний день, звуки прелестной джазовой композиции из открытых дверей какого-то ресторана в аркадах Прокураций. Молодой кудлатый пианист в белоснежной рубашке, с закатанными по локоть рукавами играл на старом фортепиано и пел, и замечательно пел хрипловатым голосом «Georgia on My Mind». Ему подыгрывал скрипач, и скрипач тоже был неплох.
– Чем знаменито? Да просто: первое кафе в Европе, Боря. Легенда Венеции, Боря, восемнадцатый век. Не говоря уж о том, что бывали тут все – от лорда Байрона и Казановы до Бродского. И цены почтенные – такие, что кровь в жилах стынет.
…Это были времена, когда – при всей моей склонности к безответственным тратам – мы все же старались держаться в режиме экономии и каждое утро, перед тем как выйти из пансиона, мастерили с Евой бутерброды на целый день, справедливо полагая, что рестораны нам не по карману. А тут застряли, заслушались – уж очень обаятельно играл и пел кудрявый пианист; голос не сильный, но приятного тембра…
– Мам, – робко сказала Ева, – но это же никакой не ресторан, а кафе, может, даже просто кондитерская. Давай зайдем? Полчаса тут торчим бесплатно, пялимся… как нищие.
Я сдалась. И мы, две прекрасные синьоры, под романтические синкопы лучшей джазовой музыки века торжественно уселись за вынесенный столик и заказали по чашке кофе.
Мягкое солнце покидало площадь, отдавая последнее усталое золото округлым куполам собора Святого Марка. Он стоял в блеске и сини своих мозаик, и золотокрылые ангелы на треугольном фронтоне с обеих сторон без устали восходили и восходили к евангелисту Марку над золотокрылым львом.