Я стояла часа четыре в очереди за хлебом, вернулась - дом пустой. Сильвестр в депо, а Нюрки нет.
Вечером вернулся Сильвестр без Володи - тот куда-то смылся с полдня. Пропали оба, с Нюркой.
Укатили в чьих-то санях в деревню на свадьбу. Соседи рассказали.
Мы с Сильвестром молчали. Двое суток молчали.
Из нашего красногвардейского отряда приходили двое, спрашивали Володю. Чтоб был наготове. Я сказала: в депо, на работе.
Едва они ушли, я вскочила, оделась и пошла пешком в деревню. Туда верст двадцать, дорога заметенная. Попросила подвезти каких-то попутных мужиков. Куда там. Сами едут пустые, а не оглянутся даже.
Думала, ни за что не дойти. Начало темнеть, шла под конец как во сне перед глазами мечется белое, завивает воронки сухой снежок, заметает следы полозьев, вот-вот след пропадет, и я осталась среди поля - ни столбов, ни деревца, одни голые кусты да обледенелые кочки чухонского болота.
Ночью дотащилась до первых домов. Окна темные, ни огонька, ни души, только собаки осипшие на морозе задыхаются, давятся со злости.
Постучалась в одно окошко, меня послали по-русски, прошла еще, постучалась в другое, меня обругали по-чухонски, народ приветливый, того гляди замерзнешь под окнами. Прошла всю деревню. Все по собачьему лаю слышали, как я прошла улицу из конца в конец и пошла обратно, и только тогда кого-то любопытство взяло. Выглянул из ворот какой-то косматый, дождался, пока я подойду, назвал меня дурой, это уж ласково было после того, что я наслушалась под окнами, и, главное, объяснил, что свадьба идет в баронском имении, а не в деревне. А где имение? "Да сожгли, конечно!" сказал он и ушел, захлопнув калитку, однако перед тем махнул рукой в какую-то сторону. Я туда и поплелась по следам, перешла по льду через речку и пошла-пошла в горку и разглядела - деревья стоят четырехугольником без снега, черные, обугленные деревья. Потом фундамент разглядела, где ветер сдул снег с черных кирпичей.
Обыкновенно трубы остаются - а тут труб не было, но я догадалась, это баронское имение, услышала пьяную гармошку и скоро нашла и самую гулянку по случаю свадьбы, мужики все в солдатском, бабы и девки толпятся в сарае-сушилке, дым столбом от махры, свету только в двух концах, в одном углу поют одно, в другом - другое, и гармонист пьяной мордой на мехи падает и тянет что попало, вразброд. Два пожилых солдата топчутся, схватившись за руки, думая, что пляшут, счастливо пьяные, полюбуются-полюбуются друг на друга и поцелуются с размаху, наглядеться не могут. Наверное, празднуют, что отделались от войны, от фронта, от старого режима и вот опять очутились в родной деревне, выпили, напились, третий день пьют и на чьей-то свадьбе пляшут.
Я, по стенке пробираясь, стала осматриваться, протискиваться между пьяных, через плечи заглядывать. Спрашивать было некого, тут свою-то фамилию не всякий бы выговорил.
Нюрки нигде не было, Володи тоже.
Пышущая баба с разгону наткнулась и уцепилась за меня, еле устояла на ногах, потом отодвинулась, чтоб получше меня рассмотреть, и вдруг восторженно изумилась: "Доченька!.." Нежно стала гладить по лицу шершавыми руками и залилась слезами. Достала со стола кусок ржаного пирога с кашей и стала меня кормить из рук, давала откусить, подставив ладонь ковшиком, чтоб каша не сыпалась на пол. Когда набиралось порядочно каши у нее в ладони, она говорила: "Ну-ка!" - я открывала рот, и она с маху забрасывала кашу и хвалила меня, радостно приговаривая: "Вот как у нас!" Казалось ли ей, что я маленькая, или она поняла, что я совсем дохожу от холода, руки мои не держат от усталости и голода, крошки тепла во мне не осталось.
Баба потянулась и схватилась за жестяную кружку, которую подносил ко рту бородатый пучеглазый мужик. Он стал не давать кружку, даже возмутился, что хотят у него отнять, тогда моя баба ткнула его кулаком в щеку и отняла кружку. Мужик загрозился, вскочил, споткнулся, чуть не упал, но потерял нас из виду и стал оглядываться, выпучив глаза.
Я глотнула из кружки, мне стало горячо в груди, в животе, баба привалила меня к толстому плечу, и я как в темный погреб оступилась, заснула, но ненадолго, наверное. Пахнуло морозом со двора, я пришла в себя - ничего не изменилось вокруг, только двери на мороз были открыты, какая-то компания, галдя и спотыкаясь, валила к нам со двора, и там была Нюрка.
Я пошевелилась, баба моя, не открывая глаз, сквозь сон прикрикнула: "Спи, спи...", но я высвободилась и встала. Нюрка меня увидела, и ее всю перекосило от досады и испуга, а Володька растопырил руки и закричал:
- Кого я вижу!.. - дурацки обрадовался, а когда Нюрка отпихнула его локтем в грудь, он удивился, замолчал, хмурясь. Пьян он был, как на третий день бывают, - не совсем на этом свете, а на каком-то другом, своем пьяном, где все по-своему - перекошено, плывет, качается, как отражение в колодце, когда туда бухнется с размаху ведро.
Я подошла вплотную и сквозь шум, говор и мычанье гармошки стала кричать прямо в его бессмысленную рожу, ругала его паразитом, уговаривала ласково, и все повторяла, что за ним пришли, пришли, пришли из отряда, его ждут, ждут, ждут, надо скорей возвращаться, а то отряд уйдет, а он останется, - а он жалобно морщил лоб, когда я ругалась, и начинал весело ухмыляться, когда я его ласково упрашивала, а когда я его хватала за гимнастерку - встряхнуть, Нюрка остервенело отрывала мою руку, отшвыривала от него. Убила бы я этих обоих, если б могла.
Вдруг в Володьке что-то прояснилось, и он сказал:
- Так ты хочешь-то чего? В депо надо?.. В чем дело? Махнем в депо!..
Вокруг нас уже прислушивались: что за крик?
- Ты в депо? - удивился какой-то солдат, услышав Володьку. - А чего тебе в депо?
- В депо!.. - сказал Володька, но я видела по глазам, что он опять уже уплывает в пьяную муть.
Я ухватилась за солдата, он был из поселка.
- Отряд собирают! Гудок дают! - Я соврала, гудка не было, но мы его все время ждали - это был сигнал собираться и вообще бедствия какого-нибудь, пожара, аварии, тревоги.
- Вот оно! Гудок!.. Ну, давай кончай гулянку, поехали.
- Это куда? - удивлялся Володька, он уже опять потерял сознание, но солдат его повернул и толкнул в плечо, потом под руку подхватил. Нюрка вцепилась не пускать солдата, я изо всех сил потащила Володьку за другую руку, кто-то завизжал, поднялся хохот, мы чуть всей компанией не грохнулись на пол, споткнулись на спящего поперек прохода мужика, в дверях кто-то меня на прощание треснул в суматохе по затылку так, что я через порог полетела на обледенелую, вытоптанную в снегу дорожку, разбила колени да еще и лбом стукнулась.
Очухалась и увидела, что в розвальнях вповалку лежат какие-то люди, потом убедилась, что и Володька с Нюркой там, а солдат нахлестывает лошадь.
Какие-то мужики выскочили и пробежали мимо с руганью - ловить - и чуть было не догнали, да лошадь пошла вскачь. Мужики, возвращаясь, ругались, сморкались, хрипло переводя дух, и я подумала, что вот сейчас они меня убьют, но они почему-то не догадались, наверно потому, что какие-то парни, с хохоту помирая, стали дразнить, что хозяева кобылу упустили, и те полезли драться с ними.
И я поплелась опять той же дорогой домой. Кровь застыла на голых коленках - чулок на коленях не осталось вовсе, а это у меня была единственная пара. И за что по затылку стукнули? И кто? А эти уехали, сволочи, могли бы отъехать и подождать... А может быть, я и не так думала и мне только теперь кажется?
Нет, чулки-то я помню: они меня приводили в отчаяние - я навсегда без чулок осталась. Наверное, во всей России нет нигде для меня целой пары чулок, вот о чем я думала и больше ничего не помню - все стерлось, слишком я устала.
Но ведь дошла!.. Я уже близко была от поселка, серело утро, когда услышала тягучий паровозный гудок и по голосу узнала - это Сильвестров паровоз дает сигнал. У него был особенный гудок, паровоз был Ярославской дороги, на них были "волжские" такие гудки, тройные, сразу можно узнать.
Я хотела побежать, но только плелась и всхлипывала от бессильного отчаяния: гудок зовет, а где Володька, в каком он виде? Очухается ли?
Пока дошла до дому, гудок оборвался, и тут мне стало еще страшнее от тишины.
В доме было тоже тихо, пусто, никого, я, как была, повалилась на постель в полусне от усталости и ото всего, что было, даже думать ни о чем не могла, и как будто во сне стала видеть, как я все иду, слушаю долгий гудок, как опять вхожу во двор, поднимаюсь на крыльцо, заметенное свежим, чистым снегом.
В дверь стукнули, и вошел красногвардеец, не наш деповский, а с химического. Опять спрашивал Володю. Я опять соврала, что он, наверное, уже ушел на товарную, где сборный пункт.
- Ничего подобного, - сказал красногвардеец и осмотрелся по сторонам, будто подозревал, что Володька мог под стол спрятаться.
- А чего гудок? Это сбор или учение какое?
- Учение? Да. Самое учение началось. Германские войска начали наступление на Петроград.
Он ушел, а я все сидела и думала, как я сюда пришла, как поднималась на крыльцо, какой снег лежал на ступеньках... И вдруг меня что-то так и приподняло: я протерла глаза, пошла выглянула на крыльцо и уставилась на ступеньки. Два следа красногвардейца вели в дом и из дома, и рядом мои следы. Я пошла к калитке и там отыскала двойной след по снегу через весь двор, за угол сарая, вокруг кустов наискосок... прямо к двери в баньку. Я толкнула дверь, сорвала крючок, я так и знала: Володька лежал на раздевальной полке, икал и таращился в потолок - и был еще пьянее, чем на свадьбе.
- А чего гудок? Это сбор или учение какое?
- Учение? Да. Самое учение началось. Германские войска начали наступление на Петроград.
Он ушел, а я все сидела и думала, как я сюда пришла, как поднималась на крыльцо, какой снег лежал на ступеньках... И вдруг меня что-то так и приподняло: я протерла глаза, пошла выглянула на крыльцо и уставилась на ступеньки. Два следа красногвардейца вели в дом и из дома, и рядом мои следы. Я пошла к калитке и там отыскала двойной след по снегу через весь двор, за угол сарая, вокруг кустов наискосок... прямо к двери в баньку. Я толкнула дверь, сорвала крючок, я так и знала: Володька лежал на раздевальной полке, икал и таращился в потолок - и был еще пьянее, чем на свадьбе.
- Пронюхала! - закричала на меня Нюрка. - Шпиониха! Ты чего это шпионничать за нами взялась, дрянь девчонка! - замахнулась и зубы стиснула, но тронуть меня не посмела.
Я оставила дверь настежь, вышла за калитку на улицу - и тут чуть в снег не села, ноги подогнулись.
- Кто тебя по лбу треснул? - Передо мной стояли две девочки - Варька и еще одна, - они вечно приставали и умоляли им почитать "Натпиркиртона" - у меня сохранился десяток тоненьких, как тетрадки, книжонок, недельных выпусков про знаменитых сыщиков Нат Пинкертона и Ник Картера с картинками цветными на обложках, там обязательно кто-нибудь палил с огнем и дымом из револьвера, рушился, взмахнув руками, в бездну или замахивался окровавленным ножом. Сама-то я уже давно такого не читала - из "старого" я теперь только стихи читала, плакала от жалости к Наполеону, про которого знала только, что у него треугольная шляпа и серый походный сюртук, и дальше, что в "Воздушном корабле" сказано у Лермонтова, как он зовет гренадеров и сына, и никто его не слышит, и капают горькие слезы из глаз на холодный песок, а у меня сердце надрывается от сочувствия...
Я показываю Варьке разбитые коленки с застывшими ссадинами, и девчонки ахают, и, пока они не очухались, гоню их, чтоб бежали в депо к дяде Сильвестру, - пускай скорей идет домой. Они бегут, оглядываются на меня, а я машу - бегите скорей.
Я нагребла ладонями большой комок снега, ткнулась в дверь баньки, опять заперто, Нюрка, значит, опять крючок загнула, я толкала ногой, плечом, все-таки вбилась в дверь, кричу:
- Ты гудок слышала, дура?!
А она и рада, что уже отгудело, считает себя победительницей, идиотка несчастная, что удался ее хитроумный план Володьку увезти на свадьбу, перепоить, спрятать.
- Нам тут не слышно! - и лобик Володьке тряпочкой утирает. - Видишь, он больной!
Я подскочила к этому больному, влепила в рожу полную пригоршню снега и хотела растереть, да Нюрка на меня кинулась, чтоб я, значит, его не смела трогать.
Она меня колотит и отрывает, а я ее не трогаю, а тащу и дергаю Володьку и наконец его, как свиную тушу, с полки свалила на пол, а Нюрка над своим цыпленочком квохчет, как наседка, на меня кидается, вопит: "Змея!", "Не смей!..", "Он больной..." - как самая темная деревенская дура баба! А ее цыпленочек по полу сапожищами скребет и мычит, будто у него во рту коровий язык ворочается. Тьфу!..
И наконец появился дядя Сильвестр. Нюру он отодвинул рукой так, что она к стенке отлетела, села на пол и запричитала: за что мы ее ненавидим и за что Володеньку погубить задумали...
Дядя Сильвестр сейчас же принес лоханку и пучок перьев, велел мне держать Володьке голову и всунул ему перья в пасть. Средство безотказно сработало, Нюшка увидела, что Володя начинает возвращаться с пьяного света на вашу землю и, значит, вся ее хитрая интрига лопается.
Тогда она от злости стала язвить Сильвестра в больное место - что у него иконы висят, в церковь ходит, меня по Библии читать выучил, а теперь стал с безбожниками заодно.
- Дурища вавилонская, - спокойно сказал Сильвестр, обмакнул тряпку в ведро и стал возить по Володькиной пьяной морде, да так, что тот начал за него руками хвататься и на ноги привставать.
Тут Нюрка совсем осатанела, стала тонко выкликать:
- Ах, как это приятно видеть, в безбожники перекинулись, в безбожники! Поздравляем, дядечка!.. Очень поздравляем! - Щеки у нее горели как в лихорадке или как у кликуши, и тут-то мне стало окончательно видно, как это все заранее, не случайно было задумано - увезти Володьку в деревню, чтобы укрыть от беды. - А что поп говорил намедни? Вспомните-ка, что поп! А?
- Он не поп, а батюшка.
- А если батюшка, что ж вы на его проповедь плюете?
- Опять ты дура... Ну-ка, стой сам, голову подыми!.. Стой, Володька, тебе говорят! Ну!.. В церкви он батюшка. А на базаре - он мне всего ничего. Скорее всего, подозрительная личность.
Нюрка стала реветь без слов, а Володя, белый как бумага, лепетал и точно боролся с кем-то, кто подшибал его под коленки, опрокидывал навзничь и душил.
Нюрку Сильвестр послал караулить у калитки, чтоб с улицы никто не увидел, как мы втаскиваем Володьку в дом.
Потом я села его сторожить, он лежал в темноте за печкой и стонал, что у него голова разрывается. Сильвестр ушел на паровоз - в депо, там все томились в ожидании самых страшных известий, а их все не было.
- Пить хочешь, ты, несчастный?
- Не хочу, а ты возьми почитай мне... до того все кругом ходит... Зацепиться бы за что...
- Ишь, захотел!
- Ну, поговори чего-нибудь. Скажи чего ни на есть...
- Нечего мне с паразитом разговаривать.
- Почитай... Мученье... Голова!..
- Так тебе как раз и надо. Мучайся. Вот сейчас дадут гудок, отряд уйдет, а ты валяться за печкой останешься. Позорный человек.
- Я подымусь.
- На корячки... Паразит! Погибший ты человек сегодня станешь!
Сейчас мне даже не совсем понятно, с чего это началось. Снега за окном, фиолетовые сумерки, кончается короткий зимний день, я все сижу на табуретке за печкой я повторяю, читаю вслух наизусть, а он все просит еще: "по синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах..."
Кажется, он плохо понимает, что дальше, все просит повторить "по синим волнам океана..." и тогда, вслушиваясь, перестает даже зубами скрипеть и постанывать.
Я читать могу это хоть целый день, мне не надоест и каждый раз плакать хочется, так жалко этого, в сером походном сюртуке, никто ему не откликается, пока не озарится восток...
Когда я читаю громко и медленно - мне хоть не слышно, как Володька борется со своим мерзким похмельем и как в соседней комнате икает изнемогшая от долгого рева Нюрка.
Помолчу-помолчу и опять начинаю нараспев - тогда я совсем не заикаюсь, - точно молитву-заклинание от злого духа: по синим вол-нам оке-аа-на!.. - и от усталости, бессонницы все плывет и волнами качается перед глазами.
Вдруг Володя внятно произносит ругательство. Я настораживаюсь: очухался!
- Это ты кому?
- Про этих... гадов. Ты читаешь, изменили и продали...
- Вот-вот: другие ему изменили. И пропили шпагу свою! Слыхал? Пропили!
- Ду-ура! - Володя рывком пытается вскочить, ему опять делается худо, потом он цепляется за меня, поднимается потихоньку, я его обнимаю под мышки и помогаю. Он встает и долго стоит, держась за печку.
Потом я провожаю, поддерживая под руку, до калитки, там он буркает: "Я сам" - и идет, уходит по улице. Я снова на минуту вижу его уже вдали, под фонарем, когда он перешагивает через рельсовые пути и совсем пропадает в глухих сумерках.
Темнеет, темнеет. Начинается эта ночь.
Началась и идет эта ночь. Я стою, укрывшись от метельного ветра за углом пакгауза, засунув руки под мышки. Даже скулы ломит, так устала стискивать зубы - чтоб хоть не стучали. Глаза горят от бессонницы, холодно, холодно, даже тут, за углом, ветер продувает всю мою одежонку, точно я голая стою на снегу.
Валенки худые и короткие, опорки какие-то уродские, рукава на кофте коротки... Выросла - я теперь долговязая девчонка-подросток. Девушкой меня не назовешь, нет... Хороша девушка: худая как щепка, да еще заика, ни кожи ни рожи - одни глаза. Теперь носят челку, я сама себе подстригла, глянула в зеркало, да так и отскочила. Правда, я насмешливая - за это меня немножко уважают. И не любят за это.
Товарная станция, пути, пакгаузы - все тонет в темноте, ничего не разглядишь, только два керосиновых фонаря, далеко друг от друга, качаются, качаются, и вокруг них вьется сухой снежок, как мотыльки вокруг свечки... летом... у открытого окна... Я заснула, оказывается, стоя, но проснулась сейчас же, услышав отдаленное знакомое погромыхивание медленно катящегося товарного состава.
Из темноты выползали, пятясь задом, без фонарей, теплушки с белыми от снега крышами.
Я дождалась, пока не подошел паровоз - на нем маслянисто горел огонек, - на тихом ходу подбежала, уцепилась за поручни и вскарабкалась наверх.
Сильвестр и Володька наперебой закричали, что я сумасшедшая, ополоумела, нечего мне здесь делать: они были очень рады, что я вдруг оказалась тут, видно уже не надеялись, что меня увидят.
Так она началась и пошла, наверное, самая долгая в моей жизни ночь; помню только налетающие из темноты клубы дыма, раскаленный жар и свет из топки, когда Володя подбрасывает дрова и шурует, с ожесточением гремя железом, - и снова темнота и холод. Паровоз то пятится, то ползет на другой путь - Володька соскакивает и сам перекладывает стрелки, гремят, перекликаясь, буфера, и, главное, мы все чего-то ждем. И на товарной платформе, где неловко строится и перекликается красногвардейский отряд, тоже все ждут. Все знают, что началась какая-то новая война - германские вильгельмовские войска, которые воевали с нашими царскими, теперь идут на нас, на революционный Петроград, на Псков. Нет никакого "фронта", сообщений Ставки командующего, а просто вон оттуда, куда уходят эти рельсовые пути, прямо по нашей дороге на нас надвигается германская армия с пушками, пулеметами, газами, с мерно топающими солдатами, по-прежнему послушными своим офицерам и генералам.