– Кто такая Грелка? – заинтересовался следователь.
– Да есть тут одна, – сказал мужчина, – тоже алкашка. Всех пригревает, кто нальет, потому и Грелка. А вообще-то ее зовут Ева, живет на соседней улице. Только дома вы ее не застанете, она вечно по мужикам шляется. Грелка работает уборщицей, а вот этот, – кивнул он на убитого, – нигде не работал, перебивался случайными заработками. Раньше фотографировал, неплохо зарабатывал, машина у него была. Потом спился. А еще с Пушком… то есть с Пушко постоянно пьет Батон, тоже помоечный элемент. Но где живет Батон, я не знаю.
Щукин записывал адрес Грелки, и в это время вбежал молодой опер Гена:
– Архип Лукич! Идемте со мной.
Поднялись на второй этаж – дом был из двух этажей, старый, вот-вот, казалось, развалится. Их впустила в квартиру симпатичная женщина лет тридцати.
– Расскажите, что вам продавал Пушко, – попросил опер.
– Позавчера он позвонил и предложил купить часы за пятьсот рублей. Хорошие, мужские, импортные. Цену не сбавлял. Но мне не для кого их покупать.
– Говорите импортные? – произнес Щукин. – На фирму не обратили внимания?
– Ше… Ше… – начала сосредоточенно вспоминать женщина.
– «Шеппард»? – подсказал он.
– Кажется… Да, именно так. Там с обратной стороны еще гравировка была на русском… «Роману от мамы», если не ошибаюсь. Когда я отказалась купить часы, он предложил ожерелье за тысячу рублей. Я опять отказалась, тогда он начал сбавлять цену, дошел до шестисот, а потом сказал, что за меньшую сумму не продаст, так как ему уже обещали шестьсот рублей. Я все равно не купила. Во-первых, ожерелье наверняка краденое, во-вторых, на что мне оно?
– У кого, интересно, он украл ожерелье и часы? – произнес Щукин. Глупый вопрос, но задал его просто так, обдумывая следующий. Женщина мотнула головой, мол, не знаю. – Понятно. А что за ожерелье?
– В общем-то, ничего особенного, сейчас в магазинах какой только бижутерии не продают, причем дорогой, дороже, чем то ожерелье, что Пушко мне пытался продать, есть и красивее. А это состояло из одних стекляшек, довольно массивных, особенно по центру… Да я нарисую вам. – Женщина принесла листок из тетради и карандаш, быстро нарисовала ожерелье. – Вот так приблизительно оно выглядит.
– А не говорил Пушко, кто ему обещал шестьсот рублей за ожерелье? – опять задал довольно глупый вопрос Щукин. Задал в надежде, вдруг Пушко намекнул в разговоре с соседкой что-нибудь конкретное про покупателя, мол, не тебе чета, занимается тем-то и тем-то. А это была бы уже ниточка…
– Нет. Думаю, врал, лишь бы краденое сбыть. Ему ведь давно никто не дает денег в долг, потому что он не возвращал никогда.
Щукин дал задание Гене опросить всех граждан, проживающих в двух подъездах дома-развалюхи, не пытался ли он загнать еще кому-нибудь ожерелье и часы. Затем спустился на первый этаж, вошел в квартиру Пушко, снова занялся изучением фотографий на стене. По фотографиям здорово читается жизнь человеческая. Вот Пушко выпускник школы – снимок с классом и снимок отдельный, и ничто в нем не выдает будущего алкаша. А вот с молодыми парнями на реке, держат здоровенного сома. Видать, отличная рыбалка была. Застолье. Свадебный снимок. Жена наверняка ушла от него. А вот и детишки, двое… Еще застолье. Пушко в рабочей робе с мотком кабеля на плече. И еще застолье. С друзьями и рюмками… пейзажи… Несколько фотографий не имели рамок, были приколоты к стене кнопками. Ну, а снимков, где Пушко в последние годы, нет. Ясно, не до того было мужику.
Часов и ожерелья не нашли при обыске, так что вполне возможно, что алкаша Пушко грохнули свои же собутыльники из-за бижутерии и часиков, они и за десять рублей пришьют, недорого возьмут. Что ж, дело не безнадежное. Главное – часы дорогие, к тому же на них «адрес» есть. Обыск и опрос жильцов дома ничего не дали. Единственное, что еще выяснилось, так это время смерти: приблизительно два ночи. Ну, и кровоподтеки обнаружены на теле и лице – значит, Пушко били. И били жестоко. Щукин отправился на поиски Грелки-Евы. А на улице стемнело…
Ева стояла у зеркала с сигаретой в зубах и любовалась отражением. Не своим, конечно, а тем, что сияло сейчас на ее шее. Правда, синяк на весь левый глаз может затмить любое сияние, даже солнечное, из-за него Ева и устроила себе «отгулы за прогулы». Ничего, перебьются на работе, скажет, что болела. Впрочем, похмелье было тяжелым, какая уж тут работа. Дубина совсем обнаглела, точно гонит самогон из дерьма, в которое брагу сливает после выгонки. Ева поморщилась: блин, подбитый глаз и правда «светит» больше, чем ожерелье. Фингал получился – мрак! Над скулой все сине-фиолетовое, а белок глаза кровавый. Такой пройдет нескоро. Батон приревновал к Пушку и вмазал кулаком напрямую.
– Вот сволочь! – сказала Ева, подразумевая Батона. – К кому ревнуешь, тому и бей харю. Ну погоди, приползешь ко мне за сексом, я тебе покажу такой секс…
Но если представить, что фингала нет, то почти красавица. Лицо Евы удлиненное, с выступающими вперед зубами и большим ртом, с ввалившимися щеками. Все равно она считала себя красавицей. Да и модны сейчас большие рты и тощие фигуры. Если б не фонарь! Изгибаясь на выпирающих ключицах, на груди Евы висело ожерелье, выглядевшее массивным по сравнению с тонкой жилистой шеей и костлявыми плечами. Вчера она купила его у Пушка за двести рублей. И еще отдалась ему. Короче, в глаз получила заслуженно. Но Батон-то их не застукал, а только предположил, что Пушок отдал ожерелье за секс с ней, ну и вмазал кулаком. А потом пили сообща, Батон прощения просил, когда Пушок клятвенно заверил, что между ним и Евой ничегошеньки не было. А она обиделась. Ева спустила халат на локти, осталась в бюстгальтере и снова повертелась перед зеркалом.
– Ой, переплатила… – произнесла она, присматриваясь к ожерелью. Только сейчас заметила, что на ожерелье не хватает трех стекляшек. Это расстроило ее. – Ну, перепихнулась с Пушком – полбеды, а вот двести рублей… надо было полтинник сунуть в пасть, пусть бы подавился. Почти всю зарплату вывалила! А вообще, чего там, красиво. Ладно, назад он денег все равно не отдаст, так что… буду носить, а то сроду украшений не надевала за все тридцать шесть лет. Вот куплю сарафан джинсовый в секонде… да как с этой штукой на шее выйду… А то все: Грелка, Грелка… Пройдусь, как дама из Амстердама.
Пепел с сигареты упал на пол, и Ева разогнала его ногой. Сегодня она уже убирала квартиру, так что ж, теперь заново за веник браться? Убирать дома она не любит. Ева профессиональная уборщица, метет и моет в трех местах. Было и четвертое, но она послала хозяйку той забегаловки на три буквы. Слишком много требовала и слишком мало платила. Осталось три рабочих места – улица, кафешка и длинный коридор с двумя сортирами в государственном учреждении, где лежит трудовая книжка Евы. В общем, хватает спину горбатить.
Загасив сигарету в жестяной крышке от банки с помидорами, лежавшей на столе, Ева отпила пива из бутылки-огнетушителя, заела помидором и снова подошла к зеркалу. Полюбовавшись сиянием ожерелья, рассмеялась:
– Как настоящее! Не, не переплатила. Это Пушок дурак. Протрезвеет – припрется забирать, если вспомнит… А я ему вот!
Она повертела фигой перед зеркалом… Раздался звонок.
– Легок на помине, – пробормотала Ева, вынув по очереди ступни из драных тапочек.
На цыпочках она подкралась к двери и прильнула к «глазку». Увидела незнакомого мужика, одетого прилично, инстинктивно схватилась за ожерелье ладонью, словно защищая его, и так же на цыпочках отошла. Он звонил несколько раз.
– Нету меня дома, нету. А свет забыла выключить, когда уходила, – произнесла она тихонько. Прислушалась. Мужик звонить перестал, наверное, ушел. Может, это хозяин ожерелья приходил? – Лично я отдавать сверкание не намерена, хоть и украл его Пушок, наверняка украл.
Ева вернулась к столу, взяла в руки часы. А часы она стырила у Пушка. Пили-то на ее деньги. Нет, сначала выставил Пушок, накупил всего на вырученные за ожерелье бабки, так не хватило же. Пришлось Еве выпотрошить карман. Получилось: она заплатила за ожерелье, еще и поила всех! Завтра надо будет постараться продать часики…
Щукин вышел из подъезда и глянул на окна. Свет горит, а Евы нет дома?
Ксения Николаевна уже час слушала, как зять отчитывал Софийку. Пропали часы, которые он положил в гостиной на музыкальный центр. Разумеется, куда делись часы, должна дать объяснение дочь.
– Я не брала… – доносились всхлипывания Софийки. – Честное слово.
– Ты бессовестно лжешь! – говорил он так, чтобы слышала Ксения Николаевна. – Негодяйка! В доме остаешься ты и твоя бабушка. Как видишь, София, больше взять некому. Или кто-то был здесь? Значит, ты пускаешь в дом посторонних людей без моего разрешения? Кто к тебе приходил? Отвечай правду.
– Никто. Никто не приходил.
– Я специально положил часы вот сюда, потому что их следовало отдать в ремонт. Такие часы ремонтируют не в каждой мастерской, поэтому я не отвез их сразу. Где они?
– Я специально положил часы вот сюда, потому что их следовало отдать в ремонт. Такие часы ремонтируют не в каждой мастерской, поэтому я не отвез их сразу. Где они?
– Роман! – крикнула Ксения Николаевна, устав слушать одни и те же вопросы в течение часа. – Будьте добры, зайдите ко мне.
Дверь распахнулась.
Давненько она не видела зятя, давненько. Он не навещает ее, разве что в день рождения просунет голову в щель и выплюнет поздравление, словно застрявшую кость, ну да еще на Новый год… Выражение «новый русский» ассоциируется у нее с зятем. Правда, он небогат, сам пашет, как вол, нет у него наемных работников и телохранителей, потому что платить не хочет людям, но «новый русский» – это зять. Рожа у него круглая, аж лоснится. Выдающийся хам, невежа и невежда. Ни одной порядочной черты в зяте отыскать невозможно. Во всяком случае, таким он виделся Ксении Николаевне. А был милый мальчик, скромный, стеснительный, когда ухаживал за дочерью. Потом его будто подменили, значит, прикидывался порядочным.
Зять распахнул дверь комнаты тещи, весь красный от злобы.
– Роман, – сказала она ледяным тоном, – вы не допускаете, что хотели положить часы на музыкальный центр, но забыли это сделать?
– Не допускаю! – процедил он. – Потому что у меня отличная память. Часы мне дороги, это подарок моей мамы. Она два года копила, чтобы купить их. Они стоят сумасшедших денег. Поэтому «забыть» я не мог. Я аккуратный. А ваша внучка стала воровкой или впустила в дом посторонних, а вы покрываете ее. Интересно, кого это она приводит в дом? Хахалей?
– Сбавьте тон, друг мой, – презрительно бросила Ксения Николаевна. – Почему вы не верите мне и дочери? Разве вы никогда и ничего не забываете? Так и с часами получилось. Завтра вы найдете их, и вам будет стыдно… Впрочем, вам никогда не бывает стыдно.
– Вот это не надо, Ксения Николаевна! – погрозил он толстеньким пальцем. – Не надо меня воспитывать. И не мешайте мне воспитывать мою дочь. Это моя дочь! И пока ей не исполнилось восемнадцать, никто не в праве лезть ко мне с советами. Так вот, больше никаких подружек, никаких гуляний и развлечений. Дома будет сидеть. До восемнадцати. А с завтрашнего дня пойдет работать. Ко мне на рынок. Я покажу ей – институт! Я больше не буду кормить дармоедок и воровок. И в милицию обязательно заявлю. Милиция дознается, кто украл часы, и, если это сделала моя дочь… она в тюрьму сядет, это будет урок ей.
– Дерьмо, – тихо протянула Ксения Николаевна, когда он захлопнул за собой дверь. – Кто же выродил такое дерьмо? Неужели женщина? А виновата Ариадна, позволила наступить на себя. В нашем роду рабынь не было!
Софийка прибежала к ней, когда отец и мать улеглись спать и из их спальни послышался раскатистый храп. Бабушка не спала, читала журнал.
– Ба, как ты можешь читать в такой обстановке? Подвинься. – Софийка скользнула под одеяло, улеглась с бабушкой, тесно прижавшись к ней. – Как же нам быть? Ксюша, я ужасно его боюсь. Когда папа кричит, мне кажется, что он еле сдерживается, чтоб не избить меня до смерти. У него манера размахивать перед моим лицом то вилкой, то руками… Я патологически его боюсь.
– Детка, надо учиться себя защищать. И потом мы вдвоем, справимся. Заешь, а я кое-что придумала. Ведь безвыходной бывает только одна ситуация – смерть. С завтрашнего дня срочно займусь завещанием. Во-первых, пройду всех врачей и добьюсь заключения, что я не идиотка. Во-вторых, напишу завещание на тебя. И если твой папаша все-таки припаяет мне маразм, то… тебе скоро восемнадцать, ты возьмешь надо мной опекунство, и мы будем жить здесь. Ну, как? По-моему, я здорово придумала.
– Не забудь проконсультироваться у юриста. Боюсь, твой план потерпит крах.
– Не потерпит! А ты посмей только после моей смерти отдать дом в руки папочке!
– Не говори так, ты никогда не умрешь.
– Конечно, умру, детка, и не надо этого бояться. В-третьих, пусть попробует нас пальцем тронуть, я ему устрою Варфоломеевскую ночь. Мы хотели мирно покинуть этот дом, а с какой стати? Это мой дом, и теперь я без боя не отдам его. Не бойся. Ты уже взрослая, должна понимать: есть законы…
– …которые легко обойти с помощью денег, – закончила Софийка. – Папа сто раз так говорил. Он в отличие от нас знает, кому и сколько нужно дать. Даже если убьет меня, ему ничего не будет.
– Глупости! – От возмущения Ксения Николаевна заерзала в постели. – Так нельзя думать. На это он и рассчитывает. Хочет получить еще одну бесплатную рабыню, какой стала твоя мать.
– Но ты ведь тоже его боялась.
– Я? Ну, немножко… может быть. Кому приятно, когда приезжают врачи и задают массу глупейших вопросов с тайной целью? Потом, он сильнее меня физически. Это мерзко, когда не можешь дать негодяю отпор. А я не могу позволить себе даже ударить его по лицу, потому что он ударит меня в ответ, после чего моя душа расстанется с телом. Но когда украли колье, я много передумала. Все, нам больше не на что уповать, а в результате… я его больше не боюсь. Хочешь, докажу? Завтра встану и буду ходить.
Софийка уткнулась в подушку и рассмеялась. Очевидно, представила реакцию отца с матерью. Смех девушки длился недолго, она вновь перевернулась на спину и вздохнула:
– Кто же узнал о колье, ба? Мне так жалко…
– Его видели два ювелира, а еще сын ювелира, охранник… Кто-то из них, наверное… Я тебе забыла рассказать, но однажды… в тот день мы с тобой как раз вернулись от ювелиров… так вот… кто-то следил за мной в окно вечером, а колье я держала в руках.
– Правда?! – наполнились ужасом глаза Софийки, она приподнялась на локте, заглядывая бабушке в лицо. – Значит, тот человек пробрался к нам во двор?
– Да. Я вышла, крикнула: «Кто там?» В ответ послышался шум в кустах сирени. Это и был вор. Я так думаю. Но нам его не найти.
– А если обратиться к частному сыщику? У нас есть деньги.
– София, где же он будет искать вора? Сама подумай. Город огромный, каждого не обыщешь. А нам нужны деньги, ведь неизвестно, как все обернется. Наши предки были сильными людьми, мы должны соответствовать им, а не быть лапшой, поняла? Спи.
1919 год, январь.
У нее случались мимолетные проблески в сознании, но большую часть времени все плавало перед глазами. Какая-то старуха подносила питье… затем снова наступала долгая темнота. И вот, наконец, болезнь отступила, явь перед глазами предстала полностью. Анастасия снова могла мыслить. Она огляделась. Где находилась – не понимала. Комната маленькая, темная, бревенчатые стены… значит, это изба. Какова же была ее радость, когда за грубо сколоченным столом она увидела Иннокентия Тихоновича, читающего газету у лампы.
– Профессор… – слабо позвала его Анастасия.
Он услышал, быстро подошел, склонился над ней и улыбнулся:
– Анастасия Львовна… Слава богу…
– Где мы?
– В землянке, милая. Тсс… ни слова больше, вам необходим отдых. Шесть суток в беспамятстве – шутка ли? Я уж боялся, что начался менингит…
– А я… больна? Чем?
– Корью. Счастье, что это не тиф, пришлось бы побрить ваши прекрасные волосы. Взрослые люди тяжело переносят корь, а ваше положение осложнилось пневмонией. Так-то, милая Анастасия Львовна, у вас завидный организм. А я тут газетку почитываю за апрель восемнадцатого года. Перечитал уж раз сто, больше нечем заняться. Ну, вас лечу… Как я рад, как рад…
– Где Серафим? – прервала она Иннокентия Тихоновича и попыталась подняться.
– Лежите, лежите, – уложил он ее назад. – Ваш муж… Неужели не помните?
Анастасия сосредоточилась на последних днях, которые помнила. Ехали, ехали… станция… ждали поезд… толпы людей… почувствовала себя плохо. Затем каморка… чай… бурка…
– Его убили! – всхлипнула Анастасия, припомнив, как это случилось.
– Успокойтесь, – вздохнул печально профессор. – Главное, вы живы…
– Зачем? – тихо заплакала она, отвернувшись к стене. – Что я буду делать без Серафима? Кто они, те люди? За что они убили его?
Он не отвечал, лишь по-отечески гладил ее по волосам и щеке, смахивая слезы.
Болезнь долго не уходила: ухудшения не наблюдалось, но и признаков улучшения не появлялось. Анастасия словно прекратила всякую борьбу за жизнь. Стрижак постоянно захаживал в землянку, садился на лавку и надзирал за обитателями. Анастасия при его появлении покрывалась холодными каплями пота и старательно изображала, что спит. Здесь же то пряла, то шила старуха-сиделка, помогавшая профессору, который ее терпеть не мог и называл «старая ведьма». На ночь она уходила по его настоятельному требованию, а утром появлялась.
В подчинении Стрижака находилось около ста человек. Банда была не самая маленькая, по просторам России и Украины делали налеты куда меньшие числом шайки. Чем крупнее банда, тем существеннее добыча. Крупные банды ввязывались в бои с белыми и красными, грабили поезда, налетали на города, воевали меж собой. Мелкие шайки занимались мелкими набегами. В основном их добычей становились деревни и села, а там и без них царило разорение. Одна продразверстка чего стоила! «Поделись с ближним» означало – отдай все, так что мало чем можно было поживиться. Случалось, банды начинали воевать, а потом братались, объединялись или расходились по своим углам. Главари или атаманы некоторых банд даже дружили, но их дружба зиждилась на взаимной выгоде, такая дружба не гарантировала взаимовыручки. Банда Стрижака действовала дерзко и нагло – внезапно нападала, внезапно уходила, и где прятались головорезы, никто не знал. Посему Стрижак прослыл умным и хитрым атаманом, его дружбы искали многие. Многие мечтали попасть в его банду, да не всякого брал Николка. Он отбирал людей по каким-то своим канонам, о которых никто понятия не имел.