Пустой огнетушитель Эдуард выбросил в пролет лестницы.
С большим трудом Бонифацию, Феликсу и Константе удалось утихомирить юного пожарного, отвести в комнату и уложить спать.
А уже на следующий день телега с красочным описанием буйств молодого медика полетела в его институт.
Его исключение из заграничного отряда МЭТИ было предрешено.
Спустя неделю, правда, отчислили из вуза и хозяина комнаты, где творилась пьянка, – Бонифация. Но он, во-первых, и без того висел на волоске. А потом, утешал себя Володька, недаром сказано (советским вождем, между прочим): «Лес рубят – щепки летят».
В итоге в стройотряде «Дрезден-79» образовалась вакансия врача.
Ее потребовалось срочно заполнить, пока кандидатуры бойцов еще не утвердил институтский партком.
По этому поводу командир и комиссар восточногерманского стройотряда срочно встретились в курилке близ той кафедры, где вожак вот уже в течение пяти лет являлся аспирантом.
– Есть у меня на примете одна кандидатура, – сказал Володька, затягиваясь дефицитной «Явой». – Хорошая девчонка. Второй мед, четвертый курс. Некапризная и готовит хорошо.
– Твоя, что ль, чувиха?
– Не, соседа моего по комнате, Валерки. Он тоже едет.
– Похвальная забота о друге, – хмыкнул командир. – Как зовут герлу? – Командир, чтобы показать, что он страшно близок к студенчеству, время от времени, к месту и не к месту, употреблял молодежный жаргон.
– Лилия Велемирская.
– Лилия? – скривился командир. – Велемирская? А как у нее с пятым пунктом?
– Все чисто, я специально узнавал.
– Ну, давай тащи документы на свою девчонку. Копаться да выбирать у нас времени нет.
…Вот так друг и сосед по комнате получил от Володьки роскошнейший подарок. Теперь Валерка не просто ехал за границу. Он отправлялся за рубеж с любимой.
Молодой артист даже думать боялся – однако все равно само собой мечталось… Вот они идут с Лилькой по готической улице… Заходят в кабачок, и кельнер притаскивает им по бокалу запотевшего настоящего немецкого пива… Посещают универмаг, где видимо-невидимо товаров, и он выбирает и дарит своей девушке красивое платье – а, может, даже купальник…
Документы на Лильку, вместе с прочими, были поданы в партком.
Наступили первомайские праздники.
Обычно иногородние студенты разъезжались на эти несколько дней по домам. Финансы позволяли. К примеру, билет до Горького, с пятидесятипроцентной студенческой льготой, стоил пять с полтиной – чуть дороже бутылки водки и гораздо дешевле коньяка.
Но на тот Первомай Валерка домой не поехал.
Не хотелось ни на один день расставаться с Лилей.
Пришлось вызвать на переговоры маму. Наврать, что образовался хвост по промышленной электронике, и надо срочно сдать три контроши. Мама поахала, погрустила, рассказала, каких пирогов собиралась напечь – но что она могла поделать?
А Валерка вместе с Л идей, а также несколькими друзьями из агитбригады, и друзьями этих друзей, отправились в поход по Подмосковью.
Оля-Ундертон, кстати, сначала тоже собиралась, а потом от путешествия отказалась – сослалась на домашние хлопоты: «Предки картошку заставляют сажать».
Оставшийся народ решил сплавляться на байдарках по Пахре. В компании имелась пара завзятых походников, у которых и байды, и палатки, и опыт наличествовали.
Валерке с Лилей оставалось лишь разыскать в столичных пунктах проката и абонировать по рюкзаку и спальнику, да провизией запастись. Лилька – вот молодец! – достала где-то не только настоящей тушенки, но и – о чудо! – палку сырокопченой колбасы.
Подмосковные реки в ту пору на Первомай бороздили целые флотилии байдарок.
По вечерам, когда группа вставала на стоянку, в округе мерцали десятки костров. Пели, выпивали, в гости друг к другу ходили.
Компании объединялись. А почему бы и нет? Чего им было делить (кроме девушек, конечно)? Все равны как на подбор: студенты, аспиранты, инженеры, младшие (правда, случались и старшие) научные сотрудники. Ни у кого (пока?) не имелось ни дач, ни машин. Квартиры – и те были далеко не у всех.
А чем сидеть в общагах и коммуналках и давиться водкой со студнем, ребята выбирались на свежий воздух ради легких физических нагрузок и общения с себе подобными. И даже песни у всех были одинаковыми:
Ты у меня одна, словно в ночи луна… или Милая моя, солнышко лесное…
Словом, и днем, на тихой воде было замечательно, и вечером, у костра, – но самое прекрасное для Валерки происходило ночью.
Они с Л ил ей помещались в одной палатке. Словно Роберт Джордан со своей Марией забирались в один спальный мешок.
И Валерка не видел, а мог только осязать ее длинное тело. В разных местах оно было то прохладным, то горячим. Рядом в темноте сверкали ее глаза.
В особые моменты Лиля, чтобы не кричать, закусывала одеяло. Валерка впивался зубами в собственную руку.
По утрам они спускались к реке умываться бледные, с синяками под глазами – но лица у обоих светились.
Друзья, конечно же, завидовали Валерке, но никто не предпринимал никаких попыток Лилю отбить. Все вели себя совершенно по-рыцарски.
Слава богу, никто никуда не торопился, и днем оНи чаще сушили весла, сплавляясь по течению. И слышно было, как в плоскую воду капают с весел тихие капли…
Они вернулись в столицу четвертого мая.
Начались занятия.
А спустя два дня Володька вернулся домой мрачнее тучи.
– Что это вы такой суровый, сэр? – полюбопытствовал Валерка.
– Я? – ненатурально удивился Вова. – С чего ты взял?
– Да, не актер вы, сэр. Далеко не актер.
– Ну, где уж нам.
– Так что случилось? Поведай заинтересованной публике.
Володя еще больше нахмурился и пробормотал:
– Ладно… Чего уж там тянуть… Все равно надо сказать…
А потом брякнул:
– Тебя не берут в Дрезден.
– Меня? За что?
– Понятия не имею. Твою кандидатуру не утвердили на парткоме.
– Но почему?!
– Ты же знаешь, они там ничего не объясняют. Сказали, нет – и все.
– О господи! А Лилька?
– А что Лилька?
– Она-то едет?
– А почему нет? Ей-то что сделается? Ее утвердили.
Валерка выдохнул в сердцах:
– Скоты.
Рушилась его мечта. Он не пройдет, как европеец, обнявшись с девушкой, по средневековой улице. Он не сядет с ней – глаза в глаза – за столиком на террасе. Они не будут целоваться на мосту через Эльбу.
– Господи, – пробормотал Валерка, – что ж я им сделал-то?
– Не зна-ю, – отчетливо проговорил Володя. – Никто ничего не знает, ни командир, никто. Я ж говорю: они не объясняют. Но, я думаю, это из-за «Бани».
– Из-за «Бани»?! А какая связь?
– Есть такие вроде сведения – ничего определенного, но говорят, – что в парткоме твоя «Баня» не понравилась.
– Гос-споди, но это ж Маяковский! Я ж там ни строчки ни добавил, ни убавил! Про него даже Сталин сказал: лучший, талантливейший поэт нашей эпохи!
Володька вздохнул:
– Вот именно…
– А что? – встрепенулся приятель.
– Эх, напрасно я тебе сказал… Кто знает, что им там в голову взбредает, в этом парткоме…
– Дрезден и Маяковский – какая связь?!
– Откуда я знаю!
– Они, что, там, – Валера вскинул перст к потолку, – теперь боятся, что я в ГДР Пастернака на сцене поставлю?.. Или Солженицына?!
– Не ори. И не дури.
– Да-а… – протянул Валерка. – Гребаная советская власть…
Совершенно центрально замечено, – вздохнул Владимир. – Именно гребаная… Но ты же знаешь, будешь на нее ножку подымать – неприятностей не оберешься.
– Ну и пусть.
– Из комсомола вышибут.
– Ну и хай с ним, с твоим комсомолом.
– Так ведь тогда и из института – тоже.
– Ну и хай с ним, твоим институтом.
– Ладно, чувачок, не дури. Я понимаю, обидно. Но даст бог, через год поедешь. Вся эта история забудется, и поедешь.
– Не стану я у них больше заграницу эту шкребаную клянчить. Никогда!
– Все, старичок, давай забудем. А зато смотри, что у меня есть.
И Володька раскрыл свой дипломат – а там одна к одной стояло шесть бутылок пива «Старопрамен». Настоящего! Чешского!
Это была сенсация.
– Откуда?! – выпучил глаза Валерка.
На «трех ступеньках» 8 давали. По три в руки, но я там ребят упросил, мне доппаек взяли.
Чешское пиво, конечно, не могло скрасить известия, принесенного Володькой, однако оно приятно оттенило его горечь.
И в тот вечер Валерка впервые в жизни напился до беспамятства. Остались в памяти какие-то обрывки. Они сидят в комнате Бонифация, провожают парня – его отчислили, и завтра он уезжает в родной Донецк. Зачем-то пьют с ним на брудершафт, хотя и без того всю жизнь, естественно, были на ты.
Вот они маршируют с Бонифацием и Феликсом по ночной Москве. Водки, само собой, не хватило, и они идут в таксопарк: всем известно, что у таксеров в любое время ночи можно разжиться огненной водой по червонцу за бутылку.
А все прочие события вечера и ночи вылетели из Валеркиной головы напрочь.
Он даже заснул на своей койке в «скафандре» – то есть не раздевшись.
И Лиле не позвонил – хоть она и ждала в тот вечер его звонка.
***Они встретились с Лилей через день на их месте-у памятника Героям Плевны. Медленно брели вниз по бульвару к площади Ногина. Валерка поведал любимой, что в Дрезден его не берут.
Она возмутилась:
– Мерзавцы!
А потом в сердцах взмахнула рукой:
– Тогда я тоже не поеду!
Хоть такая реакция была Валерке приятна, он воскликнул:
– Да ты с ума сошла! Это ж заграница! Может, у тебя такого шанса в жизни больше не появится!
– Появится, дорогой, появится. Мы еще вместе с тобой куда-нибудь съездим. Да не куда-нибудь, а в Париж, Рим, Лас-Вегас!
– Да? Что-то мне не верится… Да и когда это будет! А ты поедешь – сейчас, этим летом! Вещей себе накупишь! Мне чего-нибудь привезешь. Страну чужую посмотришь.
– Ох, Валерка… – вздохнула она. – Зря вы все это затеяли. Чует мое сердце – не к добру эта поездка.
***За день до отъезда в Дрезден с командиром отряда случилось несчастье, которого каждый боец втайне боялся: его скрутил приступ аппендицита. Как ни старался он отлежаться, как ни глотал аспирин, ни молился, чтобы само прошло – его отвезли в больницу с угрозой перитонита и в тот же день оперировали. Ехать за границу он никак не мог.
Володя посетил его в госпитале. Командир лежал на койке со слезами на глазах – не столько от боли, сколько от обиды на судьбу, которая таким извращенным способом перекрыла ему дорогу за границу. Володька говорил ему положенные слова утешения, а сам думал только о том, как бы не выдать свою радость. Подобрать за день до отъезда нового командира, сделать ему паспорт и визу партийные органы никак не успевали. Функции верховного главнокомандующего отрядом переходили к Володьке. На него сваливалась невиданная власть – и дикая ответственность.
И вот за час до отъезда он построил своих бойцов – всех, как положено, в стройотрядных курточках – на площади Белорусского вокзала. Ворчание и галдеж пресек, устроил перекличку – надо, чтоб парни и девушки с самого начала почувствовали Дисциплину.
…А вечером следующего дня поезд пересек освещенную как днем широченную контрольно-следовую полосу, ряды колючки и сторожевые вышки, простучал по мосту над темной рекой. В вагоне зааплодировали, а потом, не сговариваясь, грянули «Гимн Советского Союза».
1979 год. Дрезден
Лиля ждала приглашения. Она чувствовала, что оно последует.
И оно состоялось – еще раньше, чем Лиля думала.
Володя позвал ее в главный кабачок города Дрездена – «Погребок под ратушей», «Ратцкеллер».
– Сегодня в семь тебе удобно?
– А кто еще будет? – невинно осведомилась она.
Вполне определенное Володино предложение оставляло, тем не менее, простор для толкования. Может, он хочет с Лилей обсудить предстоящую экскурсию в Цвингер?
О том, что им предстоит именно свидание, свидетельствовали только его глаза. Они не светились любовью, как у Валерки – но было в них что-то такое… твердое, что ли… Из-за чего ему невозможно было отказать.
Чтобы не порождать лишних разговоров среди бойцов, они встретились прямо у входа в «Ратцкеллер», рядом с зелено-патиновой скульптурой Бахуса на пьяном осле. Большой палец Бахусовой ноги был отполирован руками посетителей так, что горел на солнце, словно золотой.
В ресторане Володя держался уверенно, словно у себя дома. С официантом разговаривал на неплохом немецком. (Только Валерка знал, что, когда Володю назначили комиссаром отряда, тот стал упорно учить язык. Даже брал уроки у студента из ГДР Берндта Дубберштайна, который жил в общаге на их этаже.)
Обслуга ресторанчика к русскому парню отнеслась с почтением. «А ведь он, пожалуй, даже похож на иностранца, – мелькнуло у Лили. – Странно, такая рязанская ряшка, а тем не менее за границей вполне может сойти за своего. Почему? – задумалась она и скоро нашла ответ: – Наверно, потому, что не комплексует и ведет себя по-хозяйски. И явно не собирается пфенниги на мне экономить».
Молодой человек практически с ходу, без запинки перевел Лиле основные позиции меню.
Она пожелала баварские колбаски и большое пиво.
– Может быть, шампанского? – предложил Володя.
– Не рановато ли? – прищурилась Лиля.
– Ну, ладно.
Небрежным взмахом руки подозвал официанта и заказал два «гросс-бир» и две порции колбас.
Его манера ухаживать составляла разительный контраст с Валеркиной. Актер обрушивал на нее миллион анекдотов, хохм, забавных наблюдений – если бывал в хорошем настроении. И хмурился, молчал, отделывался односложными репликами – когда находился не в духе.
А Володя держался спокойно, ровно, немногословно – и чувствовалось, что это всегдашняя его манера, независимо, с какой он ноги встал. И от того Лиля чувствовала себя с ним спокойней и надежней, чем когда она была с Валеркой. А еще – теперь, за столиком, глаза командира, когда он смотрел на нее, горели ровной и какой-то твердолобой страстью. Уж в этом она ничуть не ошибалась.
Однако о любви он не говорил. И недвусмысленных предложений не делал.
Молодые люди откушали колбас, выпили пива, а потом Володя заказал шнапсу и принялся подливать себе – и Лилю не забывал. Затем еще, кажется, последовала все-таки бутылка шампанского.
В итоге она почти напилась. Ей хотелось отключиться, забыть про Валерку.
Тот был олицетворением тонкости. Володя – аллегорией мощи.
Валерка был словно красивый цветок, которого мотает ветер и приминает дождь. Володя – будто гранит: не очень эффектный, зато незыблемый, непререкаемый. Такому ни дождь, ни ветер не страшны. Если Валерку нужно лелеять и защищать от гроз, то за Володей и самой можно спрятаться от непогоды.
Она почти не помнила, как они вышли из «Погребка под ратушей». Как следовали по широкой и пустой пешеходной Прагер-штрассе. Володя помогал ей идти и бережно, но властно поддерживал за талию.
Потом заявились в общагу и поднялись на второй этаж. Время далеко перевалило за полночь, и только снизу, из местного студенческого «Келлера» (погребка), доносились отдаленные пьяноватые голоса.
– Тебе нужно выпить хорошего кофе. Например, бразильского «пеле», – непререкаемым тоном сказал командир. – У меня есть в комнате.
У нее не нашлось сил, чтобы отказаться.
«Валерка ничего не узнает, – бесшабашно подумала Лиля. – Мужики не любят сплетничать».
Володя жил в комнате один: это привилегия командирского положения.
Едва за ними закрылась дверь, он стал по-хозяйски целовать ее и раздевать. Было приятно почувствовать себя совсем беспомощной в руках сильного мужчины.
Он уложил ее на нижнюю койку и почти сразу вошел в нее. Никаких предварительных ласк, просто грубая и тяжелая любовь. Его тело оказалось очень большим и крепким.
Все длилось долго, она была пьяна, но в какой-то момент ей даже понравилось. Чтобы почувствовать свое удовольствие и доставить наслаждение Володе, Лиля застонала и вцепилась ногтями в его спину. А тут и он закряхтел и стал извергаться. Ей стало приятно – и от любви, и оттого, что она столь низко пала, и оттого, что принесла ему радость.
Володя отвалился от нее. Она погладила его по руке – а еще через минуту уже спала.
…Их разбудил тихий стук в дверь.
В комнате у командира хранились все припасы, что доставил отряд в Дрезден для пропитания. Каждую ночь, ровно в три, две девочки-дежурные приходили туда, чтобы взять для готовки очередную порцию съестного.
Володя вскочил с койки, натянул трусы. Его тело было словно гранитным в предрассветной полумгле. Впрочем, многого Лиля не успела увидеть. Ее любовник задернул шторку, скрывающую кровать, и прошептал:
– Лежи тихо!
Две рядовые девчонки, дежурные поварихи, сразу учуяли, что в комнате командира творится неладное. Копались в пачках гречки, не желая уходить.
Притаившись за шторкой, Лиля видела их в щелку. Володя не спеша одевался, отвернувшись к окну – словно девчонки были его рабынями, и их не стоило стесняться.
Потом Лиля вдруг заметила, как изменилось лицо одной из кашеварок. Она увидела валяющийся на полу бюстгальтер. Только у Лили во всем отряде был такой: черный, с пуговками спереди. Девчонка, заметившая лифчик, быстро шепнула что-то на ухо товарке.
Лиля была разоблачена.
– Ну, идите, идите, – хмуро пробасил Володя. – Я скоро приду.
И чуть не начал подталкивать дев к двери. Когда они наконец ушли, Лиля откинула занавес.
– Скоро завтрак. Я пойду.
Но Володя подошел к кровати и впился в ее рот требовательным поцелуем. Она попыталась высвободиться.
– Я скажу всем, что ты заболела, – прошептал он. – На работу можешь не ходить. Отоспись. Погуляй по городу. Сходи в магазин.
– О, – тихонько засмеялась она, – ты сделал меня своей фавориткой. Да ты настоящий Людовик Шестнадцатый.