– Ну, приятное я сновидение? – промурлыкала девушка.
– О да! – прохрипел Валерка. – Иди ко мне скорей.
Все уже было забыто: и Дрезден, и ее измена – ему хотелось лишь одного: обладать ею.
– О-о, заветные сны так скоро не сбываются, – прошелестела она. – Для начала смотрящему сон надо немного помучиться.
Тут он, наконец, не выдержал, вскочил с койки и с хриплым, нечленораздельным ревом бросился на нее. Но Лиля встретила его отнюдь не шутейным ударом острого кулачка под дых.
– Лежать, я сказала! – взвизгнула она.
Валерку от ее удара пронзила столь острая боль, что он на несколько секунд даже забыл о своем желании.
Девушка опять побеждала в любовном поединке. Юноша растерянно присел на кровать.
– О, да ты не раздет! – игриво промурлыкала партнерша по сладкой игре. – Ты в трусах? Фи! Кто же смотрит эротическое сновидение одетым? Ты перепачкаешь все трусики. Ну-ка, живо снимай!
Валерка быстро и охотно сдернул с себя трусы. Плоть его дыбилась так, что казалось, одно прикосновение, и…
– Ложись, я тебе сказала. Ложись в кроватку, непослушный мальчик. Иначе твой сон убежит, и ты не получишь ничего.
Лиля тоже тяжело дышала – то ли от игры, то ли от возбуждения, то ли от сознания собственной власти над молодым мужчиной. И он опять лег навзничь, не сводя с нее глаз, с дичайшим трудом преодолевая желание броситься на нее и для верности заложив руки за затылок.
И тогда она, наконец, подошла к нему, и опустилась перед кроватью на колени, и взяла его плоть – подрагивающую от вожделения, словно туго натянутая стрела лука – своими прохладными пальчиками. Он застонал. А она наклонилась и мягчайшими губами коснулась инструмента сладкой пытки и величайшего наслаждения. Он почти закричал. А Лиля, крепко держа набухшую до крайней степени плоть у основания, несколько раз наклонилась над ней, вбирая ее в себя и лаская языком. И тут Валерка не выдержал. Вместе с криком, извергшимся из его легких, извергся и он сам. Сладчайшая агония продолжалась пару секунд – а, может, вечность. В голове будто вспыхивали огни фейерверка, разрывались сладкие бомбы. А потом все вдруг – в один момент, как всегда бывало – кончилось, и пришла неслыханная трезвость, и он увидел перед собой на полу на коленях Лилю, и она крепко держала пальчиками его выстрелившее орудие, и его ноги, и ее щеки, и простыня были мокрыми.
– Тебе повезло, мой мальчик, – ласково прошептала девушка. – Ты досмотрел свой сон до конца. А теперь ночная фея уходит.
– Нет! – вскрикнул он, вскочил с кровати (опять раздался перепев пружин), схватил Лилю за плечи, стал гладить по волосам и целовать губы, ставшие необыкновенно мягкими. – Нет! Ты не уйдешь! Ты останешься со мной! На всю ночь! Навсегда!
Под своими руками он чувствовал, как разгорелось ее лицо, она чуть прерывисто дышала и по-джокондовски улыбалась.
– А ты заслужил целую ночь? – с сексуальным придыханием пропела она.
– Да! Да!
И он уложил ее на себя, и почувствовал, как его коснулась прохлада ее больших грудей, и под руками чувствовал изгиб ее бедер, и она поцеловала его в губы, и он понял, что снова готов на подвиги. В страстном желании отплатить ей за свое неслыханное наслаждение он стал покрывать поцелуями ее грудь, живот, опускаясь все ниже.
– Ох, – прошептала она.
Все было прощено: измены, Дрезден, Володька… Почему-то именно такое ее явление – без объяснений, договоренностей, неожиданное, как пожар, опять примирило его с ней… Она снова вернулась к нему, и он опять горел и изнемогал от любви в ее объятиях.
…А на исходе этой шалой ночи, когда оба провалились в глубокий, словно пещера, сон, а потом одновременно от него очнулись, Валерка, держа ее в объятиях и глядя ей прямо в глаза, спросил:
– А, может, ты ошиблась? Ты приходила – к нему? К моему соседу?
Но она, не отводя глаз, очень серьезно ответила:
– Нет. Я пришла только к тебе.
Пару лет назад
Лилька позвонила ему, когда он отсыпался после суток на стоянке.
– У меня мало времени, слушай внимательно, – с места в карьер начала она.
Валерка спросонья не узнал ее.
– Кто это?
– Ой, да ты что, спишь там? – расхохоталась она. – Или выпимши?
– Выпимши, выпимши, – пробурчал Валера. – Я ж тебе говорил: я завязал двенадцать лет назад. Или не говорил?
– Молоток, – бросила она, совсем в духе их студенческой юности. – А теперь слушай. Завтра у тебя запись в восемь ноль-ноль. Утра. Значит, в Останкине нужно-быть в семь. Инструктаж, грим, репетиция… Ну, ты же старый артист (в смысле опыта, конечно), ты меня понял…
Валерка проворчал:
– А раньше не могли съемку назначить?
– Не бурчи, звезда!.. Мы по шесть программ в день пишем. Люди с шести утра до трех ночи на ногах. Теперь, что ты наденешь?
– Ну, не знаю… Костюм, наверное…
– Ни в коем случае, – отрезала она. – Костюм совершенно не в твоем стиле.
– Ну, тогда джинсы…
– Тоже – нет. Джинсы на экране плохо смотрятся. Надевай простые брюки. И рубашку с распахнутым воротом и без всяких галстуков. И с длинным рукавом.
– Как с длинным? Ведь тридцать градусов жары!
– Ну и что? В эфир программа может осенью пойти. Будешь выглядеть, как дурак, в летней маечке.
– Хорошо, – пробурчал он.
Валерка уже жалел, что связался с телевидением. Но не хотелось делать обратный ход. К тому же его участие в программе давало ему шанс еще раз увидеться с Лилей. Хотя он понимал: они, конечно, теперь не пара. Совсем не пара. И шансов на то, чтобы между ними что-то повторилось – ноль целых ноль десятых. Но все равно – а вдруг?.. Лиля продолжала наставлять его:
– Рубашку надевай ни в коем случае не белую…
– Почему?
– Будет бликовать в камеру… Синюю тоже не надо… А то сольешься с фоном… И красную не надевай. Этот цвет убивает лицо, особенно возрастное.
– Что ж тогда?
– На радугу на досуге посмотри. Там еще большой выбор остался… И возьми с собой – обязательно! – запасную одежду. Вдруг придется играть две передачи. Надо будет переодеться. Чтобы зрители думали, что между двумя записями действительно неделя прошла…
– Зачем такие заморочки?! Я не уверен, что вообще играть буду!
– А ты верь. Верь в себя – и все получится.
– Да уж.
– Ладно, у меня еще полно дел.
– Постой!
– Что?
– Слушай, Лилька, а давай вместе сходим куда-нибудь. Вдвоем.
Она кокетливо пропела:
– Куда, например?
– Ну, не знаю…
Валерка смешался. С того момента, как он последний раз ходил в ресторан, прошла целая вечность – лет десять.
– Может, в «Ёлки-палки»?.. – неуверенно предложил он.
Она расхохоталась.
– Подумать только, «Ёлки-палки»!
– А что я не так сказал? – ощетинился Валерка.
– Ладно, не обижайся. У меня другая идея. Если ты вдруг выиграешь (а ты можешь выиграть), поведешь меня в ресторан – но по моему выбору. Идет?
– Запросто. Тем более что вряд ли я выиграю.
– Ну, а не выиграешь, я приглашу тебя в кафе. Чтобы компенсировать твои моральные и материальные издержки. Только не завтра, а дней через пять, когда весь этот дурдом с записью программ закончится. Договорились?
– Идет.
– Все, привет семье.
Лиля положила трубку.
В ее кабинете уже давно, почти с самого начала разговора, торчала редакторша по игрокам, глупышка Настена. Лиля вела разговор, не стесняясь ее присутствия. Володя научил ее не чураться своих рабов. И уж тем более рабынь.
Но идиотка Настена сама могла – услышав, что разговор начальницы носит личный характер, – взять и выйти. А она, наоборот, торчала, раззявив рот. Да и по окончании разговора продемонстрировала свою глупость (или, может, напротив, утонченную хитрость?):
– Ой, Лилечка Станиславовна, а зачем вы сами игрока инструктировали? Это ж моя работа.
Лиля сделала вид, что не заметила реплики. Нахмурилась.
– Где, Настена, списки завтрашних игроков?..
…А Валерка, нажав на «отбой», обнаружил себя стоящим в одних трусах босиком на голом линолеуме в кухне – настолько он был увлечен разговором с Лилей.
Окна Валеркиной съемной квартиры выходили на север, и солнце в них никогда не попадало. Летом это было благом.
Он стоял и смотрел, как во дворе в мусоровоз грузят контейнеры.
И как ребятишки гоняют мяч внутри хоккейной коробки. Пыль стояла столбом, однако многие парни все равно были в футболках с надписями Рональде, Креспо, Жо.
Жизнь промчалась в одну секунду, подумал Валера. Как и не было ее. Пролетела со скоростью курьерского поезда. Сверхзвукового самолета.
И оказалось, что за двадцать пять последних лет ему особенно и вспомнить-то нечего. Все эти годы жизнь его била и плющила, испытывала на излом. А он сражался с ней. Изворачивался и сопротивлялся. Дрался за нее. Сначала ради семьи. Потом, когда семьи не стало – ради дочки. И в меньшей степени, для себя. И не потому, что очень уж самого себя любил, а из элементарного инстинкта самосохранения.
А самое яркое в его жизни, оказалось, происходило тогда, когда он был студентом. Хотя совсем не была та житуха намазана сплошным медом. И кипели, сплетенные в клубок, нешуточные страсти…
1979 год: Москва
К сентябрю Валерка вчерне закончил сценарий литературно-музыкальной композиции о войне.
Когда он писал его, часто вспоминал своего деда. И это давало ему вдохновение и силы.
Дед был удивительно добрым и веселым человеком. И он, кажется, больше всех домашних любил Валерку. Он прямо-таки весь лучился любовью, когда разговаривал, играл, возился с внуком.
Дед был чрезвычайно худ: кожа да кости. Валерка никогда в своей жизни не видел столь тощих людей. Разве что в кинохронике из Освенцима.
Причину худобы деда ему шепотом объяснила бабушка: война, фронт – а все равно маленький Валерка не до конца понял: разве нельзя было потом отъесться? Все-таки столько лет прошло… Можно было бы забыть и переучиться… Но нет: после каждого приема пищи дед смахивал со стола в ладонь хлебные крошки и отправлял горсть в рот. Валерка спрашивал его: зачем он это делает? Ведь дома хлеб есть: и черный, и белый, и даже «калорийная» булочка с изюмом! А если вдруг в хлебнице пусто, можно сходить в магазин, всего тринадцать копеек стоит целый кирпич. Дед отшучивался: привычка.
«Какая привычка? Отчего привычка?» – наседал маленький Валерка. Дедуля уходил от разговора.
Тогда мальчик стал выпытывать у бабушки. Та долго не открывала ему правды. Но когда Валерке исполнилось лет тринадцать, он задал другой вопрос: ведь наш дед воевал, почему же у него только одна медаль? И ту вручили не на фронте, а много лет спустя, к 20-летию Победы…
И тогда бабушка рассказала ему: дед воевал, однако ему даже стрелять, кажется, не пришлось. В первую военную осень, в октябре сорок первого, он попал в плен. И пробыл в немецких концлагерях аж до самой Победы. И войну встретил в Берлине – только не солдатом, а военнопленным.
После плена дед вернулся домой: счастье-то какое!.. Их жизнь с бабушкой начала налаживаться. Но тут – его взяли. Уже – наши. Арестовали за то, что он побывал в плену. И уже в советских лагерях дедушка провел до пятьдесят шестого года.
Девять лет он сидел у нас – за то, что четыре года пробыл в фашистском плену. Тогда это поразило Валерку. Неужели наши были еще свирепее, чем эсэсовцы?..
О том, что происходило с ним в годы заключений, дед не рассказывал никогда и никому из домашних. Только, по крошке, – бабушке.
И лишь после его смерти бабуля начала потихоньку делиться тем, что дед поведал ей ночами, шепотом…
«В нашем, сталинском лагере у деда начинался туберкулез. А работали они на лесоповале. Свою норму выполнять он не мог. Потихоньку превращался в настоящего доходягу. И тогда трое латышей – из латышских стрелков, а, может, из лесных братьев – стали выполнять норму за него. А потом вдруг дедуле повезло: в канцелярии лагеря потребовался переплетчик, чтобы привести в порядок дела заключенных. Дед вызвался – он вообще был мастером на все руки. И началась совсем другая работа – в помещении, в тепле. А дневальный каждое утро приносил ему ведро каши. И случилось чудо: туберкулез у него зарубцевался. А потом – Сталин умер, и деда реабилитировали… Я сама видела на рентгене в его легких зарубцевавшиеся каверны…»
Жаль, что Валерка не мог вставить в свой сценарий историю, случившуюся с его дедом. Судьба человека, отсидевшего в советских лагерях, была явно «не прохонже».
Однако благодаря судьбе деда Валерка усвоил, сколь точно писал Кульчицкий: «Война ж совсем не фейерверк, а просто – трудная работа…» Эти строки он вставил в свой сценарий…
А еще в композиции звучали письма военных лет, и стихи, и проза, и песни – Окуджавы и Высоцкого…
Собственный сценарий Валерке нравился. Работа над ним летела еще и потому, что ему дарила вдохновение Лиля. Она специально не поехала никуда отдыхать, чтобы быть с ним. Почти каждую ночь она проводила в общаге, в сто девятой комнате.
И вот к началу нового учебного года инсценировка была готова.
И, как часто бывает с вдохновенным замыслом, с его воплощением начались проблемы.
Наотрез отказалась участвовать в будущем спектакле единственная девушка в агитбригаде – Оля-Ундертон. А на ней было завязано в сценарии слишком многое. Она была и Матерью, провожающей бойцов, и Любимой, ожидающей солдата, и аллегорической Родиной-матерью.
Валерка поделился бедой с Лилей: ночью, когда та, как привычно, пришла к нему через окно и они утолили первую страсть.
Девушка дернула плечами – своими прекрасными, худыми, но широкими плечами.
– Ничего удивительного.
Валерка нахмурился.
– Почему?
– Да потому, что она влюблена в тебя.
– Она? В меня?
– А ты что, не видишь? Он был ошарашен.
– Да нет…
– Ох, какие же вы, мужики, ненаблюдательные!.. Валерка уселся в кровати, прислонясь спиной к холодной стене.
Лиля скользнула и устроилась головой на его коленях. Она смотрела на парня снизу вверх, и в темноте блистали ее глаза.
– Но постой!.. – воскликнул он. – Ведь она только что, в стройотряде, выступала с нами в агитбригаде! И ничего, не отказывалась!..
– Как ты не понимаешь! – засмеялась Лиля. – Ведь тогда ты был один. Я – уехала. И Ундертониха надеялась, что завоюет тебя. А теперь у тебя опять появилась я.
– Да-а? Ах, вот в чем дело…
– Ох, напрасно я тебе это сказала.
– Почему?
– Всем мужикам льстит, когда в них кто-то влюблен. Теперь ты станешь смотреть на Ольгу другими глазами.
– Ну, не-ет! – засмеялся он. – Я лучше на тебя буду смотреть другими глазами.
– Какими?
Он, словно филин, вылупился на Лилю в темноте.
– Полными страсти!
Он снял ее со своих коленей, уложил навзничь и нагнулся, чтобы поцеловать.
– Э-э, постой!
– Чего?
– А почему ты не хочешь задействовать в своей остановке другую актрису?
– Какую другую?
– Хотя бы меня.
– Те-ебя?!
– А чем я хуже твоей Оли? Подумаешь, Сара Бернар!.. Стоит на сцене на одном месте, грудь свою цыплячью выпячивает и глаза пучит.
Валерка смешался.
– Ну, надо подумать…Попробовать…
– Ой, ты прям как настоящий режиссер!.. – Она передразнила его: – «Попробовать!..» Ты меня не раз уже пробовал. И вчера, и сегодня. И еще будешь пробовать, когда захочешь.
Валерка без энтузиазма откликнулся:
– Ну, ладно. Давай прочти мне что-нибудь.
– Что, прямо сейчас?
– Ну да.
– Э-э, нет. Давай-ка я подготовлюсь, да выучу роль. И тогда ты меня прослушаешь. Желательно – на настоящей сцене.
– Ну, давай.
– И не делай кислое лицо! Я таких, как твоя Ундертон, пачками заткну за пояс!
– Да, – серьезно пробормотал Валерка, – я, наверно, стал настоящим режиссером.
– С чего ты взял?
– Ну, как? Девушка, с которой я сплю – у меня главные роли играет.
– Подожди, может, тебе еще не понравится, и ты меня не утвердишь, Станиславский ты мой…
И Лиля бросилась на него, повалила на кровать и принялась целовать его лицо. Ее большие прохладные груди уперлись ему в грудь, и Валерка почувствовал, как его дружок отозвался мощной боевой готовностью.
…Через день они пришли вдвоем в ДК. Лиля была тиха и скромна. Она надела свою любимую черную водолазку, и черные брюки, и туфли без каблуков.
Отдельная репетиционная комната была в полном Валеркином распоряжении. Уж об этом Олъгерд Олъгердович позаботился. Валерке и главный зал без вопросов давали, когда там не было кино, собраний или репетиций. А в начале учебного года собрания или репетиции случались редко.
Итак, Лиля поднялась на сцену. Валерка собственноручно выставил свет. Лиля вошла в луч прожектора.
Достала, в соответствии со сценарием, из кармана военный треугольник письма. Лихорадочно быстрыми движениями распечатала его. Начала читать вслух, жадно вглядываясь в строчки:
Она не успела дочитать стихотворение Симонова до конца.
– Стоп! – заорал Валерка.
Он был ошарашен и восхищен. Лиля и вправду оказалась лучше любой Оли-Ундертон. Более того, она читала вполне на уровне любой профессиональной актрисы!..
Лиля осеклась на полуслове и, ослепленная прожектором, стала напряженно вглядываться в зал, где, как настоящий режиссер, поместился Валерка.
– Девушка! Вы приняты! В основной состав!
И Лиля запрыгала на одном месте в луче прожектора:
– Да! Да! Да!..
…Однако не все проблемы с инсценировкой разрешались столь счастливо.
Перед тем как прочитать сценарий агитбригаде и начать репетиции, Валерка отнес свое творение Олъгерду Олъгердовичу. Надо было соблюсти политес. К тому же директор ДК очень просил его «об этом небольшом одолжении»:
– Ни в коем случае не сочтите, дорогой Валера, что это – цензура. Я не стану вас просить менять в сценарии ни единого слова, уж поверьте!.. Но, может быть, мой опыт будет вам чем-то полезен… Может, я помогу вам… Подскажу что-нибудь…