– У меня много дел, – возразил Хоукмун. – Важных дел.
– Каких еще дел? – почти грубо перебил его граф Брасс. – Вот уже много месяцев, как вы не выходите на воздух.
– Ответ где-то здесь, – сухо парировал герцог Кельнский. – В этих макетах. Должен быть способ отыскать Иссельду.
Граф Брасс содрогнулся.
– Она мертва, – произнес он вполголоса.
– Она жива, – шепотом возразил Хоукмун. – Она жива, но где-то далеко отсюда.
– Но ведь однажды вы уже согласились со мной, что не существует никакой жизни после смерти, – напомнил граф своему другу. – К тому же неужто вы и впрямь решитесь вернуть к жизни призрак? Или вам, действительно, достаточно видеть перед собой лишь тень прежней Иссельды?
– Да, если я не смогу отыскать ее живую.
– Вы любите женщину, которая давно умерла, – ровным, отсутствующим голосом промолвил граф Брасс. – И любя ее, вы влюблены в саму смерть.
– Но что мне остается любить в жизни?
– Многое. Вы откроете это для себя, если отправитесь со мной в Лондру.
– У меня нет ни малейшего желания видеть Лондру. Я ненавижу этот город.
– В таком случае сопровождайте меня хотя бы часть пути.
– Нет, мне вновь начали сниться сны. И в грезах своих я стал ближе к Иссельде… К ней и к нашим детям.
– Не было никогда никаких детей, вы придумали их, вы сами создали их в своем безумии.
– Нет, прошлой ночью мне снилось, будто меня зовут совсем иначе, хотя я по-прежнему оставался самим собой, у меня было какое-то чужое имя, очень древнее. Имя, какое могло существовать еще до Тысячелетия Ужаса. Джон Дейкер, так меня звали. И Джон Дейкер отыскал Иссельду.
Заслышав этот бред, граф Брасс почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы.
– Все эти рассуждения, эти мечты, они принесут вам одни лишь страдания, Дориан. Вы не утешитесь, а будете мучиться все сильнее с каждым днем. Поверьте мне. Я говорю правду.
– Я знаю, что вы желаете мне добра, граф Брасс. Я уважаю вашу точку зрения и верю, что вы искренне хотите мне помочь. Но я прошу вас смириться с тем фактом, что помочь вы мне не в силах. Я должен продолжать свой путь. Я уверен, что он приведет меня к Иссельде.
– Ладно, – промолвил граф с состраданием. – Я готов это принять, но по-прежнему убежден, что путь этот приведет вас только к смерти.
– Если и так, то здесь не о чем тревожиться.
И Хоукмун, повернувшись к графу, уставился на него столь пристально, что у того по спине невольно пробежали мурашки, а сам он поспешил отвести взор от этого исхудавшего бледного лица, на котором горели безумным огнем глубоко запавшие глаза.
– О, Хоукмун, – только и мог вымолвить он. – Хоукмун…
И, отвернувшись, без единого слова он направился к дверям и вышел из комнаты.
А за спиной у него раздался пронзительный бешеный вопль Хоукмуна.
– Я отыщу ее, граф!
На следующий день Хоукмун отодвинул тяжелые шторы и устремил взгляд во двор, простиравшийся внизу. Граф Брасс готовился к отъезду, эскорт его уже сидел в седлах на отличных крепких лошадях, покрытых алыми чепраками. Легкий ветерок трепал разноцветные флажки и вымпелы, прикрепленные к длинным древкам огненных копий. Ясное утреннее солнце весело отражалось от начищенных до зеркального блеска шлемов и лат всадников. Лошади с нетерпеливым ржанием нервно переступали длинными ногами, словно торопя своих хозяев в дорогу. Вокруг, делая последние приготовления, суетилась прислуга, то приторачивая что-то к седлам, то подтягивая в последний раз подпруги, поднося на дорогу прощальные кубки с подогретым вином. Наконец, появился и граф Брасс. Ему подвели лошадь, и всадник тотчас оказался в седле, будто не было на нем ни тяжелых бронзовых доспехов, золотом сияющих в лучах солнца, и не давил на плечи груз прожитых лет. На какое-то мгновение граф поднял глаза на окна замка, и взгляд его стал задумчивым, но лишь на мгновение, затем он повернулся, чтобы отдать какое-то распоряжение слугам. Хоукмун застыл у окна, продолжая наблюдать за происходящим. Он никак не мог избавиться от удивительного ощущения, будто смотрит на расположенные внизу фигурки, изготовленные с невероятной тщательностью и старанием, которые вдруг обрели способность двигаться, говорить, но при этом остались не более чем оловянными солдатиками. Казалось, он был вполне способен протянуть руку и переместить любого всадника с одного на другой конец этого макета под открытым небом. Даже самого графа Брасса он мог бы взять в руки и отправить куда-нибудь подальше от Лондры, совершенно в ином направлении. Наблюдая за своим старинным приятелем, Хоукмун вдруг ощутил некую смутную горечь, истоки которой были не ясны ему самому. Он припомнил, как во сне ему не раз приходила в голову мысль, что граф каким-то образом выторговал свою жизнь в обмен на жизнь Иссельды. Но как возможно нечто подобное? И еще более невозможно представить себе, чтобы сам граф дал согласие на такой обмен. Напротив, сам старый вояка, не колеблясь ни мгновения, отдал бы жизнь ради тех, кто был ему дорог. И все равно, Хоукмун никак не мог изгнать эту мысль из своего сознания.
Внезапно он пожалел, что отказался сопровождать графа Брасса в Лондру. Герцог взглянул на капитана Джозефа Ведлу, который как раз подъехал к воротам и отдал приказ поднять решетку. Перед отъездом граф поручил герцогу Кельнскому управлять своим имением, однако на самом деле задача эта ляжет на плечи интендантов замка и совета хранителей Камарга, которые прекрасно знают свои обязанности и, уж конечно, не станут обращаться к Хоукмуну за советом.
Нет, решил он наконец, сейчас время не действий, но размышлений. Он был преисполнен решимости проложить дорогу к тем поразительным представлениям о структуре окружающего его многомерного мира, которые, как он чувствовал, таятся где-то в самой глубине его сознания, сокрытые непроницаемой завесой. И пусть пока он не знал, как добраться до этих знаний, но интуитивно чувствовал, что подобный путь существует, и искал его. И вызывающая насмешки близких игра «в оловянных солдатиков», возможно, была именно таким способом. Герцог был глубоко убежден, что если будет раз за разом переставлять свои фигурки, проводя их через мириады комбинаций, то рано или поздно, в какой-то момент времени, откроет дорогу тайному знанию, ухватит ускользающую от него концепцию, которая, в конце концов, и приведет его к истине. Той самой истине, одним из проявлений которой и было его теперешнее положение. И у него не было сомнений, что как только он сможет осознать эту истину, то тотчас отыщет и живую Иссельду. А кроме того, возможно, и обоих детей, дочь и сына. Долгие годы все считали его сумасшедшим, но он-то точно знал, что никогда не был безумен, он слишком хорошо себя знал… И то, что окружающим со стороны казалось проявлением помрачившегося рассудка, на самом деле могло быть чем-то иным… Недоступным обычным людям.
Но вот, наконец, распрощавшись с обитателями замка, кортеж графа Брасса тронулся в путь. Помахав напоследок руками, они выехали за ворота, начиная свой долгий путь в Лондру.
Вопреки всем подозрениям графа, Хоукмун продолжал относиться к нему с тем же бесконечным уважением, что и прежде, и теперь, глядя, как друг его уезжает в одиночестве, Дориан ощутил, как сердце его тоскливо сжалось. Однако отныне он был слишком поглощен своими собственными проблемами, которые изо всех сил пытался разрешить, слишком сосредоточен на манипулировании крохотными фигурками на столах, чтобы выразить какие-то чувства.
Он продолжал следить взором за графом Брассом и его людьми, которые спускались по петляющим улицам Эгморта, вдоль которых стояли горожане, собравшиеся, чтобы пожелать своему господину доброго пути. Кортеж, наконец, достиг городских стен и, миновав ворота, выехал на широкую дорогу, что вела через болота. Хоукмун провожал их взором, пока отряд не скрылся из виду, а затем вновь вернулся к своим макетам.
Сейчас он проигрывал ситуацию, в которой Черный Камень оказался во лбу не у него, а у Оладана с Булгарских гор, и они не сумели испросить помощи Легиона Рассвета. Смогли бы они при таких обстоятельствах одолеть Империю Мрака? И если да, то каким образом? До этой точки он доходил уже многие сотни раз, переигрывая штурм Лондры на новый манер, но лишь сейчас новая мысль внезапно поразила его. А если бы тогда в бою погиб сам Дориан Хоукмун? Спаслась бы тогда Иссельда или нет?
Если он надеялся, многократно меняя ход событий, отыскать способ постичь истину, сокрытую в нем самом, то теперь стало ясно, что он потерпел неудачу. Он довел свою тактику до логического завершения, взял на заметку все возможности, которые проистекали из такого варианта развития событий, поразмыслив над следующим поворотом, который надлежит изучить в будущем. Какая досада, что Ноблио погиб при Лондре! Этот философ-поэт обладал огромной ученостью и острым живым умом, так что помощь его сейчас очень бы пригодилась Хоукмуну.
Точно так же могли бы прийти к нему на помощь и прочие служители Рунного Посоха: Рыцарь-в-Черном-и-Золотом, Орланд Фанк или загадочный Дженемайя Коналиас, который, правда, никогда и не настаивал на своей принадлежности к роду человеческому. Тщетно во мраке ночи он взывал к ним, но так и не получил ответа. Теперь, когда Рунный Посох был в безопасности, они забыли о Хоукмуне, и лишь мысль о том, что эти люди, в общем-то, ничем ему не обязаны, не позволяла Хоукмуну обидеться на их молчание.
Но все же возможно ли, чтобы Рунный Посох оказался замешан в происходившем и в том, что творится с герцогом Кельнским сейчас? Не нависла ли какая новая угроза над этим таинственным предметом? Или Рунный Посох привел в действие новую последовательность событий, плетя иной узор судьбы? Хоукмун не мог избавиться от подозрения, что нынешняя ситуация гораздо сложнее и многограннее, чем говорят об этом те факты и события, свидетелем которым он является. Рунный Посох и его служители манипулировали им в прошлом точно так же, как сейчас он сам манипулирует своими фигурками на столах. Может быть, история повторяется? И не поэтому ли он так увлекся своими играми? Это дает ему иллюзию власти, в то время как сам он находится под воздействием куда более мощных сил.
Но Хоукмун решительно отверг эти подозрения. Нужно возвращаться к своему занятию и посвятить себя этому целиком.
Только так он сможет отвернуться от истины.
И делая вид, будто отдает все силы поискам ее, на самом деле увлекался лишь поисками самими по себе, ибо они давали ему возможность бегства. Ясным взором взглянуть в лицо ситуации было бы для него невыносимо.
Таковы испокон веков были пути человечества.
Глава третья ДАМА В СТАЛЬНЫХ ДОСПЕХАХ
Прошел месяц.
На своей гигантской шахматной доске Хоукмун разыграл еще не менее двух дюжин вариантов развития событий, однако Иссельда так и не стала к нему ближе, даже во сне. Взъерошенный, с покрасневшими глазами, с воспаленной, покрытой пятнами экземы кожей, ослабленный и вялый из-за недостатка питания и упражнений на свежем воздухе, Дориан Хоукмун более ничем не напоминал героя прошлых лет – ни духом своим, ни манерой держаться, ни характером. Он казался лет на тридцать старше своего возраста. Одежда его, порванная, запятнанная, была пропитана запахом болезни и напоминала лохмотья нищего. Немытые волосы жирными прядями обрамляли изможденное лицо. В неопрятной клочковатой бороде застряли какие-то крошки, дыхание сделалось тяжелым и свистящим. Его часто мучил кашель, и он что-то бормотал себе под нос. Слуги старались избегать его, насколько возможно, но он почти не пользовался их услугами, а потому и не замечал их отсутствия.
Он изменился настолько, что едва ли сейчас кто-то из друзей мог бы признать героя Кельна, служителя Рунного Посоха, великого полководца, который возглавил мятеж против Империи Мрака и привел их к победе, в этом больном человеке, с трудом держащемся на ногах.
Жизнь его угасала, но он этого даже не замечал.
Маниакальное стремление познать все возможные исходы судьбы, которое обуяло Дориана Хоукмуна, теперь медленно убивало его самого.
И грезы его менялись. И поэтому он спал теперь гораздо больше, чем прежде. Во сне он носил четыре возможных имени. Одним был Джон Дейкер, но гораздо чаще теперь его звали Эрекозе или Урлик. И лишь четвертое имя постоянно ускользало из памяти, хотя Хоукмун точно знал, что это имя существует. Просто по пробуждении он никогда не мог его вспомнить. Теперь он всерьез задумался о перевоплощениях. Действительно ли он во сне вспоминает свои прошлые жизни, как это показалось ему поначалу? Однако здравый смысл повелевал отринуть эту теорию.
Порой во сне он встречался с Иссельдой, но радости эти встречи не доставляли. Даже во сне он испытывал гнетущее беспокойство, словно чувствовал себя обремененным слишком тяжкой ответственностью, ощущением постоянной вины, хоть и не помнил, какой именно. Были ли его прочие существования столь же трагичными, как и нынешнее? Одна лишь мысль о подобной нескончаемой трагедии казалась нестерпимой, и он поспешил оттолкнуть ее прежде, чем она успела окончательно сформироваться в сознании.
И все же во всем этом чудилось что-то смутно знакомое. Не сталкивался ли он прежде с чем-то подобным? Но где? В прошлых сновидениях или в разговорах, но с кем? С Ноблио? Или то было в Днарке? В далеком городе Рунного Посоха?
Постепенно в нем зародился страх, даже крохотные фигурки на столах стали источать смутную угрозу, и на время он почти забыл о своих прежних играх. На грани реального ему стали мерещиться смутные тени.
Откуда же взялся этот страх?
Должно быть, убеждал себя Хоукмун, это оттого, что он приблизился к разгадке тайны Иссельды и некие силы пытаются внушить ему ужас, дабы помешать достигнуть цели. Возможно, они даже будут готовы убить его, когда почувствуют, что он на пороге истины. Герцог обдумывал десятки гипотез, каждая из которых отличалась особой изощренностью. Кроме одной – единственной, которая даже не пришла ему на ум – что страх этот он внушил себе сам. Это был страх перед правдой, которая его не устраивала, которой он опасался. Это лжи и самообману угрожала опасность, и ложь из последних сил пыталась укрыться за защитными редутами. И герцог, подобно большинству людей, из последних сил отстаивал свои позиции перед натиском истины.
Именно в ту пору он начал подозревать слуг в сговоре со своими врагами. Убежденный, что они пытаются его отравить, он взял привычку запираться на ключ и отказывался открыть дверь, даже когда челядинцы являлись позаботиться о нем. Он ел лишь столько, сколько требовалось его телу для поддержания жизни, а пил одну лишь дождевую воду, собирая ее в чашки, выставленные на подоконник. Когда же усталость, наконец, одолевала его, Хоукмун погружался в сон. Видения, мелькавшие у него перед глазами, сами по себе были довольно приятными. Он видел пасторальные пейзажи, неведомые города, сражения, в которых сам Хоукмун никогда не принимал участия, необычные народы и поражающие воображение существа, с которыми ему не доводилось сталкиваться даже во время самых опасных своих приключений на службе у Рунного Посоха. И тем не менее даже эти видения внушали ему ужас. Там появлялись и женщины, и некоторые из них могли оказаться Иссельдой, но вид их не доставлял никакого наслаждения, а лишь будил безотчетную тревогу. Однажды, мимолетно, лик ее явился ему в зеркале, когда Хоукмуну снилось, будто он взирает на собственное отражение.
Как-то поутру, после очередного сновидения, вместо того, чтобы, по обычаю, встать и немедленно направиться к столам с макетами, он остался лежать в постели, уставившись в потолок. В слабом утреннем свете, что просачивался сквозь щели в плотных занавесях, которыми были закрыты окна, он вдруг достаточно отчетливо различил верхнюю часть тела мужчины, чье сходство с покойным Оладаном не вызывало ни малейших сомнений. Особенно в том, что касалось посадки головы, выражения лица и глаз. У незнакомца были длинные черные волосы и широкополая шляпа, а на плече сидел черный с белым котенок. Без всякого удивления Хоукмун заметил за спиной у зверька аккуратно сложенные крылья.
– Оладан! – крикнул он, зная уже, что перед ним отнюдь не его друг.
На лице мелькнула улыбка, и незнакомец, казалось, готов был уже с ним заговорить… И внезапно исчез.
Хоукмун с головой накрылся грязными шелковыми простынями и съежился, сотрясаемый ознобом. Он внезапно осознал, что вновь стремительно движется к безумию, и, вполне вероятно, прав был граф Брасс, и на протяжении пяти лет он был жертвой галлюцинаций.
Чуть позже он все же заставил себя подняться с постели и снял с зеркала тряпку, которой накрыл его, поскольку не желал видеть собственное отражение. И узрел по другую сторону пыльной поверхности изможденное лицо, неуверенно встретившееся с ним взглядом.
– Я вижу перед собою безумца, – пробормотал Хоукмун. – Безумца, который убивает сам себя.
Отражение послушно двигало губами, повторяя его слова. В глазах застыл страх, а посреди лба смутно белел шрам в форме круга. Там, где некогда горел Черный Камень, колдовской самоцвет, способный испепелить разум человека.
– Но существуют и другие вещи, способные лишить нас рассудка, – пробормотал герцог Кельнский, – куда более изощренные, чем какой-то кристалл, и куда более действенные. О, с какой изобретательностью сумели отомстить мне владыки Империи Мрака даже за порогом смерти. Мучительной гибели заживо они подвергли меня, навсегда уничтожив Иссельду.
С тяжким вздохом он вновь закрыл зеркало, затем с трудом вернулся на постель и сел, не осмеливаясь больше поднять глаза к потолку, где только что видел человека, так похожего на Оладана.
Примирившись с очевидностью своего несчастья, скорой смерти и безумия, Хоукмун слабо пожал плечами.