2
Мисс Ли не потребовалось много времени, чтобы поселиться в унаследованном доме. Для новой владелицы, которая яростно ненавидела все современное, его очарование отчасти крылось в причудливой старомодности: построенный во времена королевы Анны, он нес в себе покой, простор и комфорт жилых зданий того периода, с козырьком над дверью, являвшим собой образец элегантности, перилами из кованого железа и, к особому восторгу мисс Ли, огнетушителями для освещавших темные улицы факельщиков.
Комнаты были большими, с довольно низкими потолками и широкими окнами, выходящими на самый красивый парк Лондона. Мисс Ли не внесла больших изменений. Она была эпикурейка до мозга костей, и многие годы лишь страсть к свободе могла всколыхнуть ее невозмутимую и праздную натуру. Но чтобы обеспечить себе независимость, полную и абсолютную независимость, она была готова на любые жертвы: всякие узы причиняли ей неудобство, казалось, сравнимое с физической болью, и она избегала их (будь то узы семьи или любовных отношений, узы привычки или образа мыслей) так рьяно, как только могла. Она всю жизнь старалась не обременять себя имуществом и однажды, в порыве смелости, точно не лишенном героизма, когда почувствовала, что слишком привязалась к своим вещам — шкафам и изысканным веерам из Испании, флорентийским золоченым рамам и английским отпечаткам меццо-тинто[2], неаполитанской бронзе, столикам и кушеткам, найденным в отдаленных уголках Франции, — она все продала. Она не хотела воспылать столь сильными чувствами к своему дому, чтобы из него стало больно уезжать. Она предпочитала оставаться странницей, бредущей по жизни с сердцем, неравнодушным к красоте, с умом, открытым и беспристрастным, с готовностью смеяться над абсурдом. Так что переезд в дом кузины, как в меблированное съемное жилье, со своими скудными пожитками пришелся ей по душе, и она поселилась там, свободная от всяких оков. А когда придет Смерть — неверующий юнец, брат-близнец Сна, а не мрачный костлявый скелет, как рисуют ее христиане, — она будет готова удалиться, как довольный кутила, улыбаясь без страха и сожаления. Перестановка по личным указаниям хозяйки и избавление от множества образчиков плохого вкуса быстро придали гостиной мисс Ли более утонченный и весьма характерный облик: произведения искусства, собранные со времен памятной продажи, добавляли к обстановке некое степенное изящество. И ее друзья без удивления заметили, что, как в ее собственной квартире, резное кресло с прямой спинкой разместилось между двух окон, а мебель специально была расставлена так, чтобы, сидя на ней, хозяйка дома, которая и сама была частью этой эстетически продуманной схемы, могла командовать и манипулировать гостями.
Едва успев удобно расположиться, мисс Ли написала старому другу и дальнему кузену Элджернону Лэнгтону, декану[3] Теркенбери, и пригласила его с дочерью посетить ее новый дом; а мисс Лэнгтон ответила, что они с удовольствием приедут, и уточнила, что они прибудут в определенный четверг утром. Мисс Ли встретила родственников без особого воодушевления, потому что по причуде своей не одобряла всякое проявление нежности. Несмотря на добродушное и подчеркнуто вежливое презрение, с которым обычно относилась к представителям духовенства в целом, на кузена Элджернона она взирала с большим уважением.
Это был высокий пожилой мужчина, худощавый и согбенный, с ослепительно белыми волосами и бледной, почти прозрачной кожей. У него были холодные голубые глаза, но выражение лица при этом исключительно доброе. В его осанке чувствовалось достоинство и в то же самое время бесконечное милосердие, которое напоминало о тех старых знаменитых священнослужителях, чьи имена навеки снискали величественную славу английской церкви. Он мог похвастаться великолепным воспитанием, которое ставило их, каково бы ни было их истинное происхождение, на одну ступень с джентльменами и придворными, и, как и у них, его библейские познания уступали достижениям в классическом образовании. А если и проглядывала косность в его нежелании серьезно задуматься над современным образом мышления, он все же обладал чувством прекрасного и настоящей христианской учтивостью, которая вызывала восхищение и даже любовь. Мисс Ли, учившейся у людей, которые умели с интересом наблюдать за самыми разнообразными тенденциями (ведь для ее скептически настроенного ума никакой образ жизни или способ мышления, по сути, не мог быть ценнее другого), нравилась его величественная откровенная простота, и она относилась к нему с несвойственной ей терпимостью.
— Что ж, Полли, — произнес декан. — Я полагаю, теперь, когда вы стали обладательницей солидного капитала, вы прекратите погоню за недостижимым. Вы успокоитесь и станете уважаемым членом общества.
— Не обязательно подчеркивать, что у меня появилось больше седых волос и глубже прорезались морщины, с тех пор как мы виделись в последний раз.
В это время мисс Ли, которая мало изменилась за последние двадцать лет, удивительно походила на портретную статую Агриппины в музее Неаполя. У нее было такое же морщинистое лицо с выражением презрительного равнодушия к мирским делам и та же исключительная благородная стать, которую императрица обрела, управляя массами, а мисс Ли — управляя собой, что требует гораздо больше усилий.
— Но вы правы, Элджернон, — добавила она, — я старею, и я не уверена, хватит ли мне смелости еще раз продать все мои вещи. Думаю, не смогу больше встретиться лицом к лицу с полным одиночеством, в котором я с радостью купалась, когда чувствовала, что у меня не было ничего, кроме одежды, прикрывающей тело.
— Но у вас оставался надежный доход.
— За который да воздастся хвала всем святым! Не стоит и помышлять о свободе, если имеешь меньше пяти сотен в год, без этого жизнь — просто жалкая борьба за хлеб насущный.
Услышав, что ленч не подадут до двух, декан отправился на прогулку, а мисс Ли осталась наедине с его дочерью. Белла Лэнгтон достигла того возраста, когда ее даже с натяжкой нельзя было назвать девочкой, и ее отец лишь недавно, к ее некоторому смущению, сочинил серию стихов на латыни в честь ее сорокалетия. Она не отличалась красотой или изысканным умением нести себя с достоинством, которое делало декана столь заметной фигурой в кафедральном капитуле. Широкоплечая, с волосами приятного каштанового цвета в строгой прическе, она имела крупноватые черты лица, а ее кожа почему-то казалась обветренной, зато серые глаза лучились добротой, а в выражении лица читалось исключительное добродушие. Следуя провинциальной моде на весьма дорогие ткани, она одевалась с практичной простотой по рекомендации набожных старых дев, которые населяют города с кафедральными соборами, и в результате создавалось впечатление дорогой безвкусицы.
Она была явно знающим человеком, на которого можно положиться в любой непредвиденной ситуации. Умея воплощать в жизнь стремление к щедрости, порой весьма оригинально, она заслуженно стала руководителем благотворительной деятельности в Теркенбери и, полностью осознавая свою важность в церковной иерархии, правила своим маленьким духовным кружком твердой, но в то же время ласковой рукой. Несмотря на доброе сердце и истинно христианское смирение, мисс Лэнгтон в душе была убеждена в своей собственной значимости, ведь ее отец не только занимал важное положение, но и принадлежал к весьма знаменитому роду, в то время как все хорошо знали, что епископ не мог похвастаться достойным происхождением, а его жена раньше работала гувернанткой. Мисс Лэнгтон отдала бы последнее пенни, чтобы помочь больной жене какого-нибудь бедного викария, но хорошенько задумалась бы, достойна ли такая женщина приглашения в дом декана. Ее щедрость и доброта распространялись на всех и каждого, но церемониал культурного общества она соблюдала лишь с выдающимися личностями.
— Я пригласила разных людей, с которыми вы познакомитесь сегодня за ужином, — сказала мисс Ли.
— Это хорошие люди?
— Уж точно не неприятные. Миссис Барлоу-Бассетт прибудет с сыном, который мне нравится, потому что очень красив. Еще придет Бэзил Кент, барристер[4]. Он симпатичен мне, потому что напоминает рыцаря на старых итальянских полотнах.
— Вы всегда питали слабость к привлекательным мужчинам, Мэри, — ответила мисс Лэнгтон с улыбкой.
— Красота, пожалуй, важнее всего на свете, моя дорогая. Люди говорят, что для мужчины внешность не играет никакой роли, но все эти слова от глупости. Я знаю мужчин, которые добились почета и славы лишь благодаря прекрасным глазам и хорошей форме губ… Еще я пригласила мистера и миссис Кастиллион. Он член парламента, скучный и напыщенный, как раз такой человек, который вас развеселит.
Пока мисс Ли говорила, ей принесли записку.
Пока мисс Ли говорила, ей принесли записку.
— Какая досада! — воскликнула она, когда прочитала. — Мистер Кастиллион пишет, что не сможет уйти с работы до позднего вечера. Жаль, что они вообще заседают осенью. Как это похоже на него — решить, что ничтожество вроде него незаменимо. Теперь придется приглашать кого-то другого.
Она села и быстро набросала пару строк.
Мой дорогой Фрэнк!
Умоляю вас явиться сегодня на ужин к восьми. А поскольку, когда вы придете, ваш проницательный ум подскажет вам, что я не могла собрать девять человек по сиюминутной прихоти, признаюсь сразу: я приглашаю вас исключительно потому, что мистер Кастиллион подвел меня в последний момент. Но если вы не придете, я никогда больше и словом с вами не перемолвлюсь.
Навеки ваша, Мэри Ли.Она позвонила в звонок и приказала слуге немедленно отнести письмо на Харли-стрит.
— Я пригласила Фрэнка Харрелла, — объяснила она мисс Лэнгтон. — Он милый мальчик: сейчас мужчины остаются похожи на мальчиков до сорока лет, а он на десять лет моложе. Он доктор, и довольно хороший, недавно его назначили ассистентом врача в больнице Святого Луки, и он обосновался на Харли-стрит, чтобы быть поближе к пациентам.
— А он красив? — поинтересовалась мисс Лэнгтон с улыбкой.
— Вовсе нет, но он один из немногих моих знакомых, которые меня забавляют. Вам он покажется крайне неприятным, а вы, возможно, утомите его до смерти.
С этими словами, рассчитанными на то, чтобы более молодая собеседница расслабилась, мисс Ли снова уселась у окна. День выдался теплый и солнечный, но деревья, желтые и красные, тронутые первым заревом осени, отяжелели от дождя, который прошел ночью. Была какая-то печально-чувственная страсть в Сент-Джеймском парке с его прохладной спокойной водой, едва различимой за густой листвой, и тщательно выстриженными газонами; и мисс Ли созерцала пейзаж со смутным чувством самоудовлетворения, ибо жизнь в достатке оказалась весьма комфортна.
— Что можно подарить поэту? — вдруг спросила мисс Лэнгтон.
— Разумеется, словарь рифм, — ответила ее подруга улыбаясь. — Или руководство Брэдшоу по тому, как найти эстетическую ценность в здравом смысле.
— Не говорите ерунду, Мэри. Мне правда нужен ваш совет. Я знаю одного молодого человека в Теркенбери, который пишет стихи.
— Я никогда не встречала молодых людей, которые бы их не писали. Уж не влюбились ли вы в бледного страстного викария, Белла?
— Я ни в кого не влюбилась, — ответила мисс Лэнгтон, едва заметно вспыхнув. — В моем возрасте это было бы нелепо. Но я хотела бы рассказать вам об этом мальчике. Ему всего двадцать, и он работает клерком в местном банке.
— Белла! — воскликнула мисс Ли с наигранным ужасом. — Не говорите мне, что вы заигрываете с человеком, который не входит в ряды аристократов. Что сказал бы декан? И подумать только — поэтически настроенный мальчик! В вашем возрасте женщина должна ежедневно молиться Создателю, чтобы Он уберег ее от любви к мужчине на двадцать лет моложе ее. Это одна из самых распространенных болезней в наши дни.
— Его отец торговал льняными товарами в Блэк-стейбле и отправил его в королевскую школу в Теркенбери. И там он получил все возможные стипендии. Он собирался в Кембридж, но его родители умерли, и, чтобы заработать на жизнь, ему пришлось устроиться в банк. Он пережил нелегкие времена.
— Но как вы вообще познакомились? Я не знаю сообществ более закрытых, чем население города с кафедральным собором, к тому же я помню, что вы не разрешаете представлять вас кому бы то ни было, пока не убедитесь, что его имя значится в списках поместных дворян.
Мисс Ли, свободная от любых предрассудков, яро высмеивала кузину за благоговение перед местной аристократией; и хотя ее собственное имя фигурировало в знаменитой книге пэров Берка[5], она скрывала этот факт как нечто постыдное. По ее мнению, благородное происхождение давало лишь одно преимущество — возможность с чистым сердцем осмеивать напыщенность представителей голубых кровей.
— Мне никогда его не представляли, — неохотно ответила Белла. — Я подружилась с ним случайно.
— Моя дорогая, это звучит в высшей степени непристойно. Надеюсь, он по крайней мере спас вас, когда какой-то несчастный случай приключился с вашим экипажем. Это, похоже, один из любимых приемов Купидона. Этому богу всегда не хватало воображения, и его методы чудовищно банальны… Только не говорите, что этот молодой человек сам заговорил с вами на улице!
* * *Белла Лэнгтон не могла рассказать всю правду мисс Ли о знакомстве с Гербертом Филдом, потому что оно в значительной степени явилось следствием определенного душевного состояния, которое едва поддавалось ее собственному пониманию. Ее посетило замешательство, возникающее у большинства незамужних женщин, когда юность проходит, а впереди уныло маячит монотонная зрелость. Уже какое-то время привычные обязанности не приносили ей удовольствия, и ей казалось, что она слишком часто делает одно и то же: дни шли нескончаемой чередой, раздражая однообразием. Ее охватило беспокойство, которое заставляло одних, безвестных или знаменитых, как отважный Кортес, пуститься в плавание по неизведанным морям, а других — таких было не меньше — подвигало на приключения, опасные для души. Теперь она с завистью смотрела на подруг-ровесниц, воспитавших прекрасных детей, и не без труда гнала прочь зарождавшиеся сожаления об упущенном женском счастье — все ради отца, который был одинок в целом мире и совершенно беспомощен и непрактичен. Эти чувства сильно ее удручали, ведь она всегда обитала в своем маленьком мирке, занятая богоугодными и добрыми делами. Эмоции, обуревавшие ее душу, казались искушением дьявола, и она обратилась к своему Богу за утешением, которого так и не получила. Белла пыталась отвлечься, занимаясь работой, и с удвоенным рвением руководила благотворительными учреждениями. Книги оставляли ее в таком же унынии, но, стиснув зубы, с яростной решимостью, она начала учить греческий. Ничего не помогало. Против воли ее атаковали новые мысли; и она приходила в ужас, поскольку ей казалось, будто ни одну женщину никогда еще не терзали столь дикие и постыдные наваждения. Она тщетно напоминала себе, что имя, которым она так гордится, вынуждает ее взять себя в руки, а положение в Теркенбери обязывает ее даже в самых сокровенных помыслах служить примером более простым людям.
Теперь мисс Лэнгтон не получала удовольствия от пребывания в этой тихой гавани, где раньше с наслаждением скрывалась часами. Старый собор, видавший вид и посеревший, но все равно красивый, больше не дарил привычного ощущения покоя и свободы. Она полюбила долгие прогулки по сельской местности, но луга, усеянные весенними бабочками, и леса, разукрашенные осенней охрой, лишь усиливали беспокойство. И охотнее всего она отправлялась на холм, с которого на небольшом отдалении открывался вид на сверкающее море, и на мгновение его величие успокаивало ее метущуюся душу. Иногда на закате над сланцевой серостью приплывших с запада облаков несметным множеством рассыпались красно-золотые искры и мерцали над тихой водой, словно шлейф богини огня, а потом, подобно Титану, сокрушившему темницу, через пелену пробивалось солнце и заливало все вокруг ярким светом, повиснув в вышине гигантским медным диском. Казалось, оно с усилием гнало прочь сгустившуюся тьму, наполняя небо ослепительным блеском. Затем над безмятежным морем растягивалась широкая дорога, полыхавшая неземным огнем, по которой могли бесконечно бродить загадочные и страстные души людей в поисках источника вечного света. Белла Лэнгтон отворачивалась со слезами и медленно отправлялась туда, откуда пришла. В долине перед ней серые дома Теркенбери теснились вокруг высокого старинного собора, но его красота лишь заставляла ее сердце сильнее сжиматься от боли.
Потом наступила весна: поля запестрели веселым цветочным узором, похожим на ковер, достойный нежных ног ангелов Перуджино, и это только усилило ее мучения. На каждой живой изгороди, на каждом дереве пели птицы на все голоса, восславляя радость жизни, и красоту дождя, и яркий солнечный свет. Они все до одной твердили ей, что мир молод и прекрасен, а человеческий век так короток, что каждый час надлежит проживать как последний.
Когда подруга пригласила ее на месяц в Бретань, она, устав от собственного бездействия, с радостью согласилась. Путешествие могло облегчить страдания ее больного сердца, а усталость от поездки — унять дрожь в членах, которая заставляла ее чувствовать, будто она способна на рискованные предприятия. Две дамы в одиночестве гуляли по изрезанному побережью. Они остановились в Карнаке, но таинственные древние камни говорили лишь о бренности жизни: человек приходил в этот мир и уходил со своими надеждами и чаяниями и оставлял после себя свидетельства своей слабой веры, которая становилась загадкой для следующих поколений.