— И ты намерена сообщить ей эту новость, как только она вернется из Уши?
— Как только найду способ это сделать. Она знает девушку, и та нравится ей — на это вся наша надежда. И однако в итоге это обстоятельство может быть куда опасней, все усложнить для нас, когда она узнает правду, чем если бы Оуэн выбрал незнакомую девушку. Ничего больше сказать не могу, пока не поговорю с ней: я обещала Оуэну никому не рассказывать. Все, что я прошу у тебя, — это дать мне время, хотя бы несколько дней. Она была на удивление «мила», как сама выразилась бы, по отношению к тебе и тому факту, что я вскоре должна буду покинуть Живр; но это опять-таки может осложнить положение Оуэна. Во всяком случае, ты понимаешь, правда же, почему мне так важно его поддержать? Для меня ведь будет невыносимо знать, что хоть капля моего счастья украдена у него, — как будто это капля, должная составлять счастье других людей! — Она стиснула руку Дарроу. — Я хочу, чтобы наша жизнь была как дом, в котором светятся все окна, чтобы гирлянды фонарей свисали с крыши и труб!
Она закончила, охваченная внутренней дрожью. Объясняя Дарроу, взывая к нему, она все время говорила себе, что выбрала крайне неудачный момент для этого. На его месте она почувствовала бы, как он несомненно почувствовал, что ее тщательно выстроенные доводы лишь маскируют привычную нерешительность. Это был решающий час, когда она предпочла бы заявить о себе, сметая всякую помеху его желаниям; однако, лишь противостоя им, она могла показать силу характера, которую хотела, чтобы он ощутил в ней.
Но, говоря с ним, она постепенно заметила по его лицу, что он не реагирует на ее слова, что продолжает смотреть на нее рассеянным взглядом, как человек, не слушающий собеседника. С легкой болью она спросила себя, где бродят его мысли в такой момент, но тут радость захлестнула ее: она все поняла.
Необъяснимым образом она увидела, не поворачивая головы, что он погружен в ощущение ее близости, поглощен созерцанием подробностей ее лица и одежды; это открытие высвободило слова, которые рвались с ее губ. Она чувствовала, что говорит легко, убедительно, убежденно. А про себя думала: «Ему все равно, что именно я говорю, — достаточно самого факта, что я говорю, — даже если это будет глупость, я ему еще больше понравлюсь…» Она знала, что каждая интонация ее голоса, каждый ее жест, каждая особенность ее внешности — даже недостатки: слишком высокий лоб, мелковатые глаза, руки, хотя и тонкие, но не маленькие, не очень изящные пальцы, — знала, что эти «пороки» были многочисленными путями, которыми она действует на него, что она нравится ему несмотря на них, а возможно, благодаря им, что она привлекает его такая, какая есть, а не такая, какой ей хотелось бы быть, и впервые ее наполнило чувство уверенности и легкости, какое приносит счастливая любовь.
Они дошли до двора и зашагали под липами к дому. Дверь в холл была широко распахнута, и в окна, выходившие на террасу, косо било солнце, падая на черные и белые плиты пола, выцветшие мягкие кресла и дорожное пальто и кепку Дарроу, лежавшие среди плащей и накидок, наваленных на скамью у стены.
При виде этой одежды, лежавшей вперемешку с ее вещами, возникало чувство домашней близости. Словно счастье сошло с небес и приняло облик простых повседневных вещей. Кажется, наконец она обрела его.
Когда они вошли в холл, она сразу увидела записку, лежавшую на видном месте на столе.
— От Оуэна! Должно быть, помчался куда-то на машине.
Она почувствовала тайное удовольствие, тут же предположив, что они с Дарроу позавтракают наедине. Затем развернула записку и с удивлением прочла:
«Дорогая, после того, что ты сказала вчера, я не могу ждать ни часа лишнего и уезжаю во Франкей, чтобы перехватить дижонский экспресс и вернуться вместе с ними. Не бойся: я ни слова не скажу, пока не будет неопасно. Верь мне… но я должен ехать».
Она медленно подняла глаза:
— Он уехал в Дижон, чтобы встретить там бабушку. Ох, надеюсь, я не совершила ошибку!
— Ты? Какое ты имеешь отношение к его поездке в Дижон?
Поколебавшись, она ответила:
— Позавчера я сказала ему, в первый раз, что собираюсь поддержать его, что бы ни случилось. И боюсь, он потерял голову, поведет себя опрометчиво и все испортит. Видишь ли, я не хотела ничего ему говорить до тех пор, пока у меня не будет времени подготовить мадам де Шантель.
Она почувствовала, что Дарроу смотрит на нее и видит ее насквозь; краска бросилась ей в лицо.
— Да, я сказала ему это, когда услышала, что ты приезжаешь. Хотела, чтобы он чувствовал то же, что и я… Слишком жестоко было заставлять его ждать!
Ее рука была в его руке, и на мгновение он положил другую руку ей на плечо.
— Да, было бы слишком жестоко заставлять его ждать.
Они бок о бок направились к лестнице. Сквозь дымку блаженства, окутывавшую ее, история Оуэна казалась ей странно незначительной и далекой. Ничто не имело большого значения, кроме этого потока света в ее венах. Она поставила ногу на нижнюю ступеньку со словами: «Уже почти время ланча — мне нужно снять шляпку…» — и стала подниматься, а Дарроу остался стоять внизу в холле и смотрел на нее. Но, удаляясь, она не становилась дальше от него: его мысли следовали за ней и касались ее, как любящие руки.
Войдя в спальню, она закрыла дверь и застыла, оглядываясь вокруг, как бы охваченная мечтательным изумлением. Чувства, испытываемые ею, были ей внове: богаче, глубже, полнее. Впервые ее с головой захлестнул поток ранее неведомых ощущений.
Она сняла шляпку и подошла к туалетному столику поправить прическу. Шляпка примяла темные пряди впереди, лицо было бледней обычного, с тенями вокруг глаз. Мелькнуло сожаление о пустых последних годах. «Если я сейчас так выгляжу, — сказала она себе, — то что он подумает, когда заболею или заботы одолеют?» Она принялась взбивать руками волосы, радуясь тому, какие они густые, потом бросила и сидела, опершись подбородком на сложенные ладони.
«Хочу, чтобы он видел меня такой, какая я есть», — подумала она.
И глубже глубинного зернышка тщеславия было ликующее чувство, что такой, какая она есть, с примятыми волосами, усталая и бледная, со слегка смятыми тяжелым жакетом тонкими рукавами платья, она нравится ему даже больше, она ему ближе, дороже, желанней, чем во всем роскошестве нарядов, которые могла бы надеть ради него. В свете этого открытия она по-новому вгляделась в свое лицо, как никогда раньше видя его недостатки, однако видя их как бы сквозь некое сияние, словно любовь была светящимся озером, в которое она окунулась с головой.
Сейчас она была рада, что призналась в своих сомнениях и ревности. Она предугадала, что влюбленному мужчине может польстить, когда женщина подобным образом невольно выдает себя, что бывают моменты, когда уважение его свободы привлекает его меньше, нежели неспособность к такому уважению: подобные моменты столь благоприятны, что самые ошибки и неблагоразумие женщины могут помочь ей утвердить свою власть над ним. Ощущение власти, которое она переживала, говоря с Дарроу, сейчас вернулось с удесятеренной силой. Она будто испытывала его самыми фантастическими требованиями, но и жаждала смирения, жаждала стать тенью и эхом его настроения. Хотела витать с ним в мире фантазии, но также идти бок о бок в мире факта. Хотела, чтобы он ощущал ее силу, но и любил за невинность и покорность. Она чувствовала себя рабыней, и богиней, и юной девочкой…
XIII
Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.
Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.
День и вечер прошли прекрасно.
После момента озабоченности, вызванной отъездом пасынка, Анна предалась своему счастью с пылом, какого Дарроу не ожидал от нее. Днем они отправились кататься на машине: ехали среди неяркого ландшафта, где тут и там пылали багрянцем виноградники, с шумом мчали по деревенским улочкам мимо каменных домов, по пологим склонам над рекой или по петлявшим среди бледного золота леса узким дорогам, которые выводили к четко очерченным холмам. Сияло бледное, словно растворенное в воздухе, солнце, запах мокрых корней и прелой листвы мешался с едким дымом тлеющего подлеска. Однажды они остановились на углу стены, у развалившихся ворот, и прошли по разбитой дороге до старого заброшенного домика с причудливой резьбой и трубой, который стоял в тени старых деревьев, окруженный рвом с водой. Тропинка между деревьев привела их к храму любви на островке среди камышей и лопухов, где они, сев на скамью на конном дворе, смотрели, как на фоне заката голуби кружатся над их хижиной из узорного кирпича. Потом машина полетела дальше в опускающихся сумерках…
Вернувшись, они сели у камина в дубовой гостиной, и Дарроу обратил внимание на то, как изящно смотрится ее голова на фоне мрачных панелей, и задумался о неизменной теперь радости просто видеть, как движутся ее руки, приготавливая чай…
Они обедали поздно, сидя друг против друга за столом, украшенным цветами, при мягком свете свечей, и он испытывал невероятное удовольствие, снова видя ее в вечернем платье, застенчиво-гордую посадку ее головы в окружении темных волос, по-девичьи тонкую шею над легкой выпуклостью груди. Его воображение поражала ее сдержанная красота. Она напоминала изысканный портрет в неброских тонах или греческую вазу, единственным узором на которой была игра света.
После обеда они вышли на террасу, полюбоваться парком, тонущим в лунном свете и тумане. В тусклой белизне смутной массой темнели деревья. Ниже террасы разворачивался чертеж сада со статуями, в отдалении кутающимися в тень, как заговорщики. Еще дальше луга стелили серебристую кисею до реки, укрытой пуховиком тумана; и дрожали звезды над головой вместе с их отражением в тусклой воде.
Он закурил сигару, и они пошли по выложенной каменными плитами дорожке, медленно прогуливаясь в воздухе, полном истомы, пока он не обнял ее со словами: «Не стоит долго гулять, не то продрогнешь»; тогда они вернулись в комнату и придвинули кресла к огню.
Казалось, прошло лишь мгновение, и она сказала:
— Должно быть, уже двенадцатый час, — поднялась и с легкой улыбкой посмотрела на него.
Он спокойно сидел, впивая ее взгляд и думая: «Множество, множество вечеров впереди…» — пока она не подошла ближе, склонилась над ним и, положив руку ему на плечо, произнесла:
— Покойной ночи!
Он встал и обнял ее. Ответил:
— Покойной ночи, — крепко прижал к себе, и они обменялись долгим поцелуем чаяния и единения.
Воспоминание об этом еще светилось в нем, как догорающий огонь в камине, возле которого он сейчас сидел; но чувство ликования не заглушало определенной подспудной серьезности. Его счастье было в некотором роде точкой соединения множества разрозненных целей. Он неопределенно суммировал их, говоря себе: «Очень существенная разница, когда ты так любим женщиной…» Он немного устал от экспериментов с жизнью, хотел «держаться какой-то линии», доводить дела до конца, быть сосредоточенным и сконцентрированным и достигать результатов. Два или три года на ниве дипломатии, — и она рядом с ним! — а затем у них начнется настоящая жизнь: занятия науками, путешествия, писание книг — у него, а у нее — ну, хотя бы радость выхода из атмосферы мелких интересов на свежий воздух состязательной деятельности.
Какое-то время в нем постоянно присутствовала скрытая жажда перемены, и встреча с миссис Лит предыдущей весной подтолкнула его в определенном направлении. С такой подругой, помогающей фокусировать и умножать усилия, он чувствовал умеренную, но достаточную уверенность, что «что-то делает». И за этой уверенностью стояло невольное ощущение, что он так или иначе достоин своего шанса. В целом его жизнь складывалась совсем неплохо. При скромных возможностях и средних талантах он вырос до заметной личности, был знаком с двумя-тремя исключительными людьми, совершил немало интересных и несколько довольно трудных дел и в тридцать семь лет обнаружил в душе честолюбивое стремление заблаговременно обеспечить себе переход к здоровой и энергичной старости. Что до личной жизни, то она достигла нынешнего уровня, и если в ней время от времени случались провалы относительно идеала, то даже эти спады были кратки, преходящи, несущественны. В самом существенном он всегда оставался строго в границах, очерченных совестью.
От этого успокоительного обзора своей жизни он вернулся к размышлениям о блаженстве, венчающем ее. Мысли его вновь обратились к первой встрече с Анной Саммерс и одну за другой перебрали нити их слегка намеченного романа. Он с простительной гордостью задержался на том обстоятельстве, что судьба столь рано обещала ему привилегию обладать ею, казалось, это означало, что они действительно, в буквальном смысле избитого выражения, были созданы друг для друга.
Важнее всей этой убежденности было просто то, что он неизменно прекрасно себя чувствовал в ее присутствии. В конце концов, именно это доказывало, что она — женщина, предназначенная для него: он испытывал наслаждение, глядя на то, как она держит голову, как уложены ее волосы впереди и на затылке, как прямо смотрит на него, когда он говорит, как уверенны и свободны ее поступь и жесты. Он припомнил каждую черточку ее лица, тонкие жилки на висках, голубовато-коричневые тени на верхних веках и то, как отблеск двух звезд вспыхивал и гас в ее глазах, когда он привлек ее к себе…
Если у него еще оставалось какое-то сомнение относительно природы ее чувства к нему, то эти исчезающие звезды сняли его. Она была сдержанной, даже застенчивой, и человек поверхностный и экспансивный назвал бы ее холодной. Она была как картина, повешенная так, что ее можно рассмотреть только под определенным углом — углом, который не известен никому, кроме ее владельца. Эта мысль тешила его чувство собственника… Он сознавал, что улыбка на его губах выглядела бы глупой, увидь его кто-нибудь в этот момент. Он думал о ее взгляде, когда она спрашивала о его встрече с Оуэном в театре, меньше о ее словах, чем о взгляде, и об усилии, какого ей стоило задать этот вопрос: вспоминал ее покрасневшую щеку, углубившуюся складку на переносице, то, как она старалась отвести глаза, но в конце концов посмотрела на него. В ней боролись гордость и страсть — замечательные качества в жене! Зрелище, едва не вызвавшее секундное смятение, когда ожило воспоминание, которому не было места в его нынешнем представлении о себе.
Да! Дорогого стоит наблюдать такую борьбу между инстинктом и разумом и знать, что причина этой борьбы — ты сам…
К этим ощущениям примешивались соображения другого порядка. Он с удовлетворением думал о том, что она из тех женщин, с которыми приятно появляться на публике. Бесспорно, приятно входить за ней в гостиные, следовать по проходу между рядами в театре, входить и выходить из вагона, говорить о ней самым разным людям: «моя жена». Все эти частности он облекал в одну приятную фразу: «Такой женщиной можно гордиться» — и чувствовал, что этот факт оправдывает и облагораживает его инстинктивное мальчишеское удовлетворение оттого, что любит ее.
Он встал, прошелся к окну и высунулся наружу, в звездную ночь. Затем с довольным вздохом опять опустился в кресло.
— Черт подери! — неожиданно воскликнул он. — Как бы то ни было, это лучшее, что когда-либо случалось со мной!
Следующий день был даже лучше предыдущего. Он чувствовал, и сознавал это, что они достигли еще более ясного взаимопонимания. Как если бы, долго плыв против встречных волн, с солнцем, слепящим глаза, они достигли бухточки под тенью скалы, где можно было плавать в спокойной воде и видеть далеко в глубину.
Временами, когда они гуляли и разговаривали, он чувствовал дрожь юношеского изумления от сходства их взглядов и переживаний, от того, что им в голову в один и тот же момент приходили одинаковые мысли.
«Старое заблуждение, полагаю, — улыбнулся он про себя. — Неужели Природе никогда не надоест проделывать этот трюк?»
Но он знал, что не так все просто. Бывали моменты в их разговоре, когда он отчетливо и безошибочно чуствовал твердую почву дружбы под вихревым танцем чувств. «Эх, как бы она мне нравилась, если бы я не любил ее!» — подвел он итог, удивляясь чуду такого союза.
Утром пришла телеграмма от Оуэна Лита, извещавшая, что он, его бабушка и Эффи прибудут из Дижона днем, в четыре часа. Станция железной дороги была то ли в восьми, то ли в десяти милях от Живра, и Анна вскоре после трех уехала на машине встречать путешественников.
После ее отъезда Дарроу отправился на прогулку, задумав вернуться попозже, чтобы воссоединившаяся семья имела возможность провести остаток дня в своем кругу. Уже давно стемнело, а он все бродил на природе, и часы на конюшне в Живре пробили семь, когда он ступил на аллею, ведущую во внутренний двор.
В холле, спускаясь по лестнице, он столкнулся с Анной. Лицо ее было безмятежным, и первый взгляд на нее сказал ему, что Оуэн сдержал слово и ни одно из ее опасений не оправдалось.
Она шла из классной комнаты, где Эффи ужинала с гувернанткой: девочка, сказала она ему, выглядит намного лучше после каникул в Швейцарии, но сонная и слишком усталая с дороги, чтобы, по обыкновению, зайти в гостиную, перед тем как ее уложат в постель. Мадам де Шантель отдыхала, но к обеду появится; что до Оуэна, то Анна полагала, он где-то в парке — у него была страсть бродить в саду после наступления сумерек…
Дарроу последовал за ней в дубовую гостиную, где для него был накрыт чай. Он отклонил ее приглашение выпить чаю, но она задержалась на минуту, дабы сообщить, что Оуэн действительно сдержал слово и что мадам де Шантель вернулась в наилучшем настроении и не подозревает об ударе, который вскорости ждет ее.