Речь спутника периодическими обрывками доносилась до него сквозь хаос мыслей. Он уловил ее жаркую откровенность и понял, что Оуэн говорит о себе, возможно косвенно намекая на надежды, о которых Дарроу догадывался благодаря признаниям Анны. Он уже понял, что нравится парню, и собирался при первой возможности дать тому понять, что его чувство взаимно. Но сосредоточиться на словах Оуэна стоило такого напряжения, что сил оставалось лишь на короткий и сухой ответ.
Юный Лит, похоже, чувствовал, что в его жизни настал поворотный момент, точка, с которой он мог беспристрастно взглянуть на прошлые успехи и дальнейшие цели. Одно время его страстно тянуло к музыке и литературе, преследовали беспорядочные видения будущего в искусстве; но позже все это было вытеснено твердой решимостью спуститься на землю и заняться практическими делами.
— Понимаете, я не хочу, — слышал Дарроу его объяснения, — становиться тем, что моя дорогая бабушка старается сделать из меня, — придатком Живра. Не хочу — черт подери! — опускаться до коллекционирования диковинок, как мой отец, который коллекционировал табакерки. Я хочу, чтобы Живр достался Эффи, — поместье же бабушкино, она может отписать его кому захочет; и я только в последнее время понял, что если оно будет принадлежать мне, то постепенно сожрет меня. Я хочу вырваться отсюда в жизнь — огромную, чудовищную, полную борьбы. Если я смогу извлечь красоту из этого, тем лучше: подтвердится, что таково мое призвание. Но я хочу создавать красоту, а не утонуть в уже готовой, как пчела в горшке меда.
Дарроу знал, что к нему обращаются за поддержкой взглядов и одобрением выбранного пути. Сам он воспринимал свои ответы то как слишком немногословные, то как бестолковые: в один момент собственные рассуждения казались ему холодно-безразличными, в другой — спорными. Он не смел взглянуть на Оуэна, боясь увидеть его удивление такой непоследовательностью. И сквозь хаос внутренней борьбы и внешней болтливости он слышал несмолкающий грохот вопроса: «Господи, что мне делать?!»…
Ему казалось, что очень важно вернуться домой раньше Анны. Он не слишком ясно понимал почему — просто чувствовал, как это необходимо. В какой-то момент ему пришло в голову, что мисс Вайнер, возможно, захочет поговорить с ним наедине, и тут же — что это, возможно, последнее, чего она захочет… Во всяком случае он чувствовал: следует попытаться поговорить с ней; или по крайней мере быть готовым к этому, если выдастся случай…
В конце концов, когда время близилось к четырем часам, он сказал своему спутнику, что ему крайне надобно написать несколько писем и желательно ему вернуться, дабы успеть отправить их до приезда дам. Он оставил Оуэна с загонщиком и выбрался из чащи. От ворот он пошел наискосок через парк по широкой тропе, в конце которой проглядывала крыша часовни. Мутная дымка застилала солнце, недвижный воздух прохладно липнул к разгоряченной коже. В отдалении вздымал свое влажно-серебристое кирпичное великолепие фасад дома, и Дарроу вновь поразился благородству его спокойных линий и сдержанно массивных поверхностей. Дом заставил его, обуреваемого страстями и смутными страхами, почувствовать себя грязным бродягой, который вторгается в чистый уединенный храм…
Он знал, что со временем нужно будет осмыслить этот сложный кошмар, медленно, постепенно, мало-помалу; но сейчас Дарроу так быстро вращало в вихре ужаса, что едва удавалось ухватиться за острые шипы, как его вновь отбрасывало назад. Лишь один непреложный факт удержался в его трепещущей хватке: следует дать девушке воспользоваться любым шансом, который ей представится, — он должен сдерживать себя, пока это у нее не выйдет…
Во дворе к нему подбежала Эффи с терьером, который прыгал вокруг нее.
— Я собиралась выйти встречать тебя — тебя и Оуэна. Мисс Вайнер тоже собиралась, но потом не смогла, у нее разболелась голова. Боюсь, это из-за меня, потому что я так ужасно решала задачи на деление. Это очень плохо, да? Но ты пойдешь назад со мной? Нянька ничуть не будет против: она лучше пойдет пить чай.
Оуэн со смехом извинился под тем предлогом, что ему необходимо написать письма, а это, мол, еще хуже, чем головная боль, и нередко к ней приводит.
— Тогда ты можешь пойти написать их в кабинете Оуэна. Джентльмены всегда пишут там свои письма.
Она убежала вместе с собакой, а Дарроу продолжил путь к дому. Его поразило, какой полезный совет дала Эффи. Он уже представлял, как неуверенно бродит по гостиным, и понимал, что мисс Вайнер будет трудно найти его в одной из них; но кабинет, маленькая комнатка справа от холла, прекрасно просматривался с лестниц, расположенный так, что не будет ничего странного, если его найдут там за беседой с ней.
Он вошел, оставив дверь открытой, и сел за письменный стол. Чего только не было в этой приятной комнате, которая походила на кладовую в доме, где царили порядок и чистота. Тут хранилась всякая разнородная всячина: коробка из-под крикета и удочки Эффи, ружья Оуэна, его клюшки для гольфа и ракетки, цветочные корзинки и садовые инструменты его мачехи, даже пяльцы мадам де Шантель и старые номера «Католического еженедельника». Начало смеркаться, и вскоре косой отсвет на столе сказал Дарроу, что в холле появился слуга с лампой. Он достал лист почтовой бумаги и принялся писать что в голову взбредет, а вошедший слуга поставил лампу у его локтя и слегка подровнял кипу газет, валявшихся на диване. Когда его шаги замерли в глубине дома, Дарроу уронил голову на сцепленные ладони.
Вскоре на лестнице послышались другие шаги, замерли на мгновение, а затем миновали порог кабинета. Дарроу встал и вышел в холл, который был еще не освещен. В полутьме он увидел Софи Вайнер в шляпке и жакете у входной двери. Она остановилась, увидев его; рука ее была на задвижке; несколько мгновений они молчали.
— Вы видели Эффи? — внезапно спросила она. — Девочка пошла встречать вас.
— Она встретила меня только что, во дворе. И побежала дальше встречать брата.
Дарроу старался говорить как мог естественней, но ему самому казалось, что его голос звучит, как у актера-любителя в роли «кушать подано».
Ничего не ответив, мисс Вайнер отодвинула засов. Он молча смотрел, как дверь широко открылась, затем сказал:
— С ней ее няня. Они скоро придут.
Софи застыла в нерешительности, и он добавил:
— Я тут писал письма… не хотите зайти и поговорить немного? В доме никого.
Последние слова он сказал не подумав, но времени на размышление не было. Она помедлила еще секунду и переступила порог кабинета. За ланчем она села спиной к окну, и, кроме того, что она немного похудела, была не такой румяной и жизнерадостной, он не заметил в ней изменений; но сейчас, при свете лампы, падавшем на ее лицо, Дарроу поразила ее бледность.
«Бедняжка… бедняжка… боже мой, что она могла вообразить?» — подумал он про себя.
— Присаживайтесь… я хочу поговорить с вами, — сказал он и пододвинул ей кресло.
Кресла она как будто не увидела, а если и увидела, то осмотрительно предпочла выбрать другое. Он вернулся на прежнее место и уперся локтями в блокнот промокательной бумаги. Софи смотрела на него с дальнего конца стола.
— Вы обещали время от времени давать знать о себе, — сбивчиво начал он, остро сознавая свою неуверенность.
Слабая улыбка только подчеркнула трагическое выражение ее лица.
— Разве? Не о чем было сообщать. Никаких исторических событий — как в счастливых странах…
Он помедлил, прежде чем спросить:
— Все же вы счастливы здесь?
— Была счастлива, — ответила она, сделав легкое ударение на первом слове.
— Почему вы сказали «была»? Вы точно не думаете уезжать? Таких добрых людей вы больше нигде не найдете.
Дарроу едва понимал, что говорит, но в ее ответе расслышал убийственную определенность.
— Полагаю, это от вас зависит, уеду я или останусь.
— От меня? — Он уставился на нее поверх разбросанных бумаг Оуэна. — Господи! Какого вы мнения обо мне, чтобы сказать такое?
В ответ — насмешливо-вопросительное выражение на ее несчастном лице. Она встала, отошла к окну и на секунду прислонилась к темной раме. И оттуда бросила ему:
— Не воображайте, что я хоть чуточку о чем-то жалею!
Он уперся локтями в стол и спрятал лицо в ладони. Это оказалось тяжелее, чертовски тяжелее, чем он ожидал! Доводы, увертки, оправдания, отговорки — все сразу забылось: он остался лицом к лицу с отвратительным фактом собственной низости. Он поднял голову и спросил наугад:
— Так ты уже давно здесь?
— С июня, да. Оказывается, Фарлоу тем временем искали меня, чтобы сообщить об этом месте.
Она стояла лицом к нему и спиной к окну, явно порываясь уйти и вместе с тем желая что-то сказать или ожидая услышать какие-то слова от него. Он чувствовал это ее ожидание и словно онемел. Что, черт возьми, может он сказать, что не прозвучит как оскорбление или насмешка?
— Твоя мысль о театре… значит, ты ее сразу отбросила?
— А, театр! — хмыкнула она. — Я не могу жить надеждой на театр. Приходится соглашаться на первое, что мне предлагают; я приняла это предложение.
Он сбивчиво продолжил:
— Я рад… чрезвычайно рад… что ты счастлива здесь… я думал, ты дашь мне знать, что я могу для тебя сделать… Теперь о театре… если ты все еще сожалеешь… если тебя что-то не устраивает здесь… я знаю нужных людей в Лондоне… наверняка смогу все устроить, когда вернусь…
Она подошла к столу, наклонилась и спросила чуть ли не шепотом:
— То есть ты хочешь, чтобы я уехала? Это так?
Он со стоном уронил руки:
— О боже! Как ты можешь так думать? Ты же знаешь, в свое время я умолял позволить мне сделать для тебя что могу, но ты и слышать не желала… и с тех пор я всегда хотел быть тебе полезным… сделать что-то, что угодно, помогать…
Она выслушала его, не шевелясь, даже стиснутые руки, которыми она упиралась в край стола, не дрожали.
— Если хочешь помочь мне, тогда… можешь помочь мне остаться здесь, — с напором негромко проговорила она.
В тишине последовавшей паузы ясно прозвучал клаксон автомобиля на дальнем подъезде к дому. Софи тотчас повернулась и, бросив последний испуганный взгляд на Дарроу, вылетела из кабинета и помчалась наверх. Он стоял неподвижно, ошеломленный ее последними словами. Значит, она боялась… боялась его… до смерти боялась! Это открытие потрясло его до глубины души…
Клаксон послышался снова, уже совсем близко; он вышел из кабинета и поднялся в свою комнату. Письмо было достаточным предлогом, чтобы присоединиться к компании за чайным столом позже, а сейчас ему хотелось побыть одному и немного упорядочить взбудораженные мысли.
Комната наверху встретила его интимным светом лампы и камина. Все в ней дышало тем же ощущением покоя и постоянства, которое два вечера тому назад баюкало его самодовольные мысли. Кресло у камина вновь звало в свои объятия, но, слишком возбужденный, чтобы спокойно сидеть, он, опустив голову и сцепив руки за спиной, принялся расхаживать по комнате.
Пять минут, проведенные с Софи Вайнер, осветили странным светом темные углы его сознания. Живее всего ему сейчас помнилась абсолютная чистота девушки, ее безжалостная пылкая искренность. Его снова, как прежде, поразило, что суровая школа жизни отучила ее от ложной сентиментальности, совершенно не коснувшись гордости. Когда они расстались пять месяцев назад, она спокойно, но решительно отвергла все его предложения помощи, даже намек на то, что он постарается посодействовать осуществлению ее мечты о театре, и ясно дала понять: она хочет, чтобы их краткая связь не оставила иного следа в их жизни, кроме приятного воспоминания. Но теперь, когда они неожиданно столкнулись в ситуации, в которой, как мнилось ее испуганному воображению, она оказалась в его власти, первым ее порывом было защитить свое право на место, которого она добилась, и как можно быстрей узнать, не намерен ли он оспорить его. В то время как ему представлялось, что она избегает его, трепеща в самоуничижении, она наблюдала за всеми его движениями, удостоверилась, что случай удобный, и спустилась вниз, чтобы «договориться» с ним. Он был столь поражен ее прямотой и энергичностью, что на мгновение упустил из виду собственную роль в этой истории.
«Бедняжка… бедняжка!» — только и мог он повторять, и вместе с тем вновь представлял, каким, должно быть, жалким выглядел в ее глазах.
Затем он впервые осознал, какой неопределенной, по сравнению с ее ролью, виделась ему своя роль в коротком эпизоде их отношений. Происшедшее оставило в нем чувство раздражения и самодовольства, но, как он понял теперь, главное, если не все, — это то, как оно повлияло на его прежде идеальное отношение к другой женщине. Он нарушил собственное требование сентиментальной верности, и если думал о Софи Вайнер, то в основном как о случайной причине своего грехопадения. Эти соображения были неприемлемы для его гордости, но навязаны ему примером ее отважного здравого смысла. Если он выступил жалкой фигурой в этой истории, то обязан Софи тем, что больше не закрывает на это глаза…
Но когда он открыл их, что он увидел? Ситуация, в лучшем случае отвратительная, исправляется относительно просто, если единственным его долгом становится защита Софи Вайнер. То, что этот долг был первостепенным, не отменяло дополнительных обязательств. Инстинкт диктовал Дарроу в трудные моменты добираться до сути проблемы; но никогда прежде он не погружался в такие темные глубины, как сейчас, и на минуту он, дрожа, застыл на краю… Что ж, в любом случае обязательство перед девушкой прежде всего: необходимо дать ей понять, что он намерен выполнить его до конца, а уж потом искать способ устранить другие трудности, уже возникшие на его пути…
XVI
В дубовой гостиной он обнаружил миссис Лит, ее свекровь и Эффи. Пока он шел к ним длинной чередой покоев, они расположились живописной группой за столом, накрытым для чая. Лампы и огонь в камине освещали серебро и фарфор, яркое облачко волос Эффи и белый лоб Анны, которая сидела, откинувшись на спинку стула, за большим фарфоровым чайником.
Она не двинулась с места при появлении Дарроу, но подняла на него внимательный темный взгляд, полный покоя и доверия. Казалось, этот взгляд обволакивает его чарами божественной защиты; его охватила радость, как выздоравливающего, который вдруг очнулся, почувствовав солнце на лице.
Мадам де Шантель поверх своего вязанья рассуждала об их дневной поездке, временами замолкая под гипнотическим воздействием свежего воздуха; а Эффи, опустившись на колени перед камином, мягко, но настойчиво старалась внушить терьеру идею взаимосвязи между хождением на задних лапах и кусочком сахара.
Дарроу выбрал стул за девочкой, чтобы можно было видеть ее мать. Сейчас для него было почти потребностью видеть лицо Анны и встречаться иногда с ее гордо-застенчивым взглядом.
Мадам де Шантель поинтересовалась, что случилось с Оуэном, и мгновением позже застекленная дверь позади нее отворилась и с террасы вошел ее внук с ружьем в руке. Он стоял в свете лампы, в заляпанной грязью одежде, к которой прилипли желтые листья и прицепились веточки ежевики, распространяя вокруг себя аромат ночи, бледное лицо горело от холода, и вид у него вправду был как у юного фавна, по ошибке забредшего из леса.
Эффи, оставив терьера, бросилась к нему:
— Оуэн, ну где же ты был? Я с няней прошла сто миль и не могла найти тебя, мы встретили Жана, и он не знал, куда ты пошел.
— Никто не знает, куда я хожу или что там вижу — какую красоту! — смеясь, ответил он ей. — Будешь хорошей девочкой, — добавил он, — когда-нибудь и тебе расскажу.
— Нет, сейчас, Оуэн, сейчас! А то я правда не знаю, буду ли когда-нибудь лучше, чем сейчас.
— Дай Оуэну сначала выпить чаю, — сказала ей мать.
Но молодой человек, отклонив приглашение к столу, прислонил ружье к стене, закурил сигарету и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, напоминая Дарроу его собственные хождения, как зверя в клетке. Эффи следовала за ним, продолжая упрашивать, и он тихим голосом принялся рассказывать ей какую-то нелепицу, а минуту спустя сел рядом с мачехой и потянулся налить себе чаю.
— А где мисс Вайнер? — поинтересовался он, когда Эффи вскарабкалась ему на колени. — Почему ее здесь нет, чтобы угомонить этого неуправляемого ребенка?
— У бедной мисс Вайнер разболелась голова. Эффи говорит, что она пошла к себе в комнату, как только закончились уроки, и передала, что не спустится к чаю.
— Жаль! — сказал Оуэн, резко поставив чашку. Встал, закурил новую сигарету и пошел в соседнюю комнату, к роялю.
Вскоре сидящие за чайным столом услышали льющуюся из полумрака одинокую музыку, рожденную дивными струнами. Под ее воздействием задумчивые паузы мадам де Шантель стали продолжительней и чаще, а Эффи вытянулась перед камином, положив сонную голову на спину собаки. Тут появилась ее няня, и Анна сразу встала. Прежде чем выйти, задержалась, чтобы сказать Дарроу:
— Подожди минутку у меня в гостиной, когда будешь подниматься наверх.
Несколькими часами ранее ее просьба заставила бы его мгновенно вскочить. В день его приезда она пригласила его мельком взглянуть на просторную, уставленную книгами комнату над лестницей, где собрала все вещицы, отвечавшие ее вкусу, — убежище, в котором, как можно было представить, Анна Лит скрывала неспокойный призрак Анны Саммерс; и с тех пор его не оставляло желание поговорить с ней именно в этой комнате. Но сейчас он не двинулся с места, словно зачарованный танцем спиц мадам де Шантель и звуками порывистой игры Оуэна.
«Она захочет расспросить меня об этой девушке», — повторял он про себя с вернувшимся ощущением тайного пятна на совести, которое отравляло все его мысли; стрелки изящных высоких часов на каминной полке пробежали полчаса, прежде чем стыд за собственную нерешительность наконец не поднял его на ноги.