Заговор против маршалов. Книга 2 - Парнов Еремей Иудович 32 стр.

Теперь и он, вслед за Сталиным, обвинял всех и вся. Заседание продолжалось четыре дня.

— Военно-политический заговор против Советской власти,— Сталин дал обобщенную формулировку,— стимулировавшийся и финансировавшийся герман­скими фашистами,— он перечислил состав руководяще­го центра в том порядке, как это было в заявлении Тухачевского,— это ядро, которое имело систематиче­ские сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам германских фашистов.

Никто не обратил внимания на анахронизм — рейх­свер, вместо вермахта, превращавший обвинение в сот­рудничестве с фашизмом в исторический ляпсус. Ха­рактеризуя заговорщиков, всех, кроме Бухарина, Ры­кова и Гамарника, объявил шпионами.

— Он оперативный план наш,— словно сдерживая себя из последних сил, обрушился на Тухачевского,— оперативный план — наше святае святых передал не­мецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион... Якир система­тически информировал немецкий штаб... Уборевич — не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно, сам лично информировал, Карахан — немецкий шпион, Эйдеман — немецкий шпион, Корк информировал не­мецкий штаб начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии.

Получалось, что почти все — Тухачевский, Рудзутак, Карахан, Енукидзе — были завербованы одной- единственной женщиной, датчанкой Жозефиной Енсен, работавшей все на тот же рейхсвер.

— Это военно-политический заговор,— как гвозди вколачивал вождь отброшенное Гитлером наименова­ние.— Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось,— казалось, его излюбленным повторениям не будет конца, как обращению комет в пустоте.— Рейх­свер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству, с тем чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из десяти патентованных шпиков и трех патентованных подстрекателей-шпионов. Это агентура германского рейхсвера,— возвращались по вытянутой эллиптиче­ской траектории ледяные ядра-слова.— Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию и нашли себе и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка.

Люди сидели одурелые, как от угарного газа. Навяз­чивые повторения, их апериодичные циклы, убогая нищета лексики.

— Прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных,— Сталин потребовал «сигналов». Рубил с плеча: военная разведка ни к черту не годится и засо­рена шпионажем, внутри чекистской разведки целая группа работала на Германию, Японию, Польшу. Не­трудно было догадаться, что ожидает разведчиков, если по военной линии уже было арестовано триста — четыреста человек. Он так и сказал: триста — четыре­ста. Сотня — не в счет.— Если будет правда хотя бы на пять процентов, то и это хлеб.

В прениях выступили сорок два участника. Сталин внимательно регистрировал проклятия в адрес врагов и заверения в преданности. Военных должны судить сами военные. Пусть покажут, кто чего стоит.

— Срок вам — неделя,— предупредил Ежов, вер­нувшись в наркомат из Кремля.

Назавтра, после встречи со Сталиным, Молотовым и Кагановичем, он объявил, кого отобрали для процесса: Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельд­ман, Примаков, Путна,— общее групповое дело на во­семь человек.

Вышинский и помощник главного военного прокуро­ра Суббоцкий менее чем за два часа провели допрос (пятнадцать минут на каждого) и удостоверили прави­льность показаний, данных на следствии.

— Все верно, Андрей Януарьевич? — спросил Ежов, принимая протоколы.— Можно отсылать товарищу Сталину?

— Хорошо поработали чекисты!

Девятого июня Вышинский подписал обвинительное заключение. В этот день его дважды принял Сталин. Выходя что-то около полуночи из кабинета, Андрей Януарьевич чуть не столкнулся с Мехлисом, но успел отскочить и церемонно раскланялся.

На следующее утро Вышинский выступил на плену­ме Верховного суда с сообщением о деле. На пленуме было образовано Специальное судебное присутствие, куда вошли видные военачальники.

Дело было закончено, поступило в суд, а из под­судимых продолжали выбивать показания. Намечались вторые, третьи и более дальние эшелоны. Члены только что избранного присутствия — новый начальник Ген­штаба Шапошников, командармы Дыбенко, Каширин — первыми стояли на очереди.

«Время всякой вещи под небом».

Самая приятная вещь на свете, якобы сказал на дружеской пирушке вождь, это дождаться своего часа, отомстить врагу и спокойно лечь спать.

Он все помнил, за всем наблюдал и ничего не упускал из поля зрения. Нацелив Мехлиса на самый высокий градус пропагандистской парилки, не забыл подгото­вить маленький фокус.

Накануне процесса, за считанные часы до суда, по­следствия которого скажутся на судьбе всего человече­ства и будут неисчислимы, «Правда» и «Известия» одновременно печатают статью «История и современ­ность (по поводу книги Е. Тарле «Наполеон»)».

«Враги народа, боящиеся дневного света, люди, пря­чущие свое подлинное лицо, охотно избирают истори­ческую литературу в качестве орудия своей двурушни­ческой, вредительской деятельности... Книга Тарле о Наполеоне — яркий образец такой вражеской вы­лазки».

Бедный академик! Он испил свою чашу сполна. Его уже арестовали и судили — по обвинению в принадлежности к контрреволюционному монархист­скому заговору. Еле удалось вырваться из ссылки. После такой статьи можно ждать чего угодно. Вплоть до выс­шей меры. О намеченном на завтра мероприятии он, надо думать, не догадывался. Однако заподозрил, что принесен в жертву государственным интересам: бди­тельность. Но почему именно он и за что? Говорили, что Сталин ждал этой книги, собирался стать первым ее читателем. Значит, не понравилось самому?

Насилу удалось задремать после трех таблеток снот­ворного. Но не успел он провалиться в забытье, как зазвонил телефон.

— Товарищ Тарле?.. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Напольные часы пробили два удара — его излюб­ленный час.

— Здравствуйте, товарищ Тарле. Вы, наверное, немножко огорчены? Не стоит огорчаться. Статья о кни­ге «Наполеон» не соответствует оценке, которую дает руководство партии. Будет дано разъяснение. Всего вам хорошего, товарищ Тарле.

Утром оба ведущих органа так же дружно поме­стили опровержение.

«...Из немарксистских работ, посвященных Наполе­ону, книга Тарле — самая лучшая и ближе к истине».

— С-слава те гос-споди...

На сообщение об окончании следствия и предстоя­щем судебном процессе Евгений Викторович сперва и внимания не обратил.

А страна и мир замерли в ожидании.

Превратности судьбы «Наполеона» тоже не прошли незамеченно. Выходит, возможна все-таки справедли­вость? И сколь беспромедлительно ее торжество. Как молния с сияющих высот.

57

— Есть только одно солнце,— объяснил Каганович, когда старая знакомая попросила его вступиться за арестованного мужа.— Все остальные — только ма­ленькие звездочки.

Над башнями Кремля зажгли рубиновые звезды, далеко видимые в ночи.

Лето летело к солнцестоянию.

Ожидался невиданный урожай.

Извержению вулкана обычно предшествуют пред­вестники: выбросы газа, толчки. Наблюдаются и ано­малии в поведении животных, домашних и диких. Лошади рвутся из конюшен, с жалобным воем ме­чутся по улицам собаки, покидают свои земляные укры­тия змеи и скорпионы. Но не люди. Люди обычно спокойно спят или предаются любви, о чем лишний раз напоминают гипсовые слепки Помпеи.

Лето летело к солнцестоянию.

Ожидался невиданный урожай.

Извержению вулкана обычно предшествуют пред­вестники: выбросы газа, толчки. Наблюдаются и ано­малии в поведении животных, домашних и диких. Лошади рвутся из конюшен, с жалобным воем ме­чутся по улицам собаки, покидают свои земляные укры­тия змеи и скорпионы. Но не люди. Люди обычно спокойно спят или предаются любви, о чем лишний раз напоминают гипсовые слепки Помпеи.

За неделю до начала процесса «Правда» опублико­вала обширную статью С. Уранова «О некоторых ковар­ных приемах вербовочной работы иностранных разве­док», вызвавшую обильную читательскую почту. В сво­их письмах в редакцию простые советские люди призы­вали к бдительности, разоблачали «беспечных просто­филь» и «опасных болтунов». «Долг гражданина — быть добровольцем НКВД»,— следовал неизбежный вывод.

Словом, никто не мог пожаловаться, что не увидел знамения в небесах. Знаки были явлены изобильно.

В самый канун одна за другой появились и две пре­странного свойства заметки. Одна так и вовсе ошеломи­тельная, но тем не менее в русле все той же гене­ральной линии на бдительность.

«Профессор — насильник, садист» — называлась первая и «Враг под маской врача» — вторая. По всему выходило, что намечается встряска медицинских работ­ников. Недаром еще в декабре подвергся идеологи­ческой проработке нарком Каминский. Темная память о холерных бунтах крепко угнездилась в народном соз­нании. Всего век минул с той поры, когда озверелая толпа избивала лекарей — распространителей мора. Сто лет для истории — это и много, и мало, равно как и для воспитания нового человека. Опрокинутое сознание нуждается в постоянной накачке абсурда, словно нарко­ман в морфии. Расстрелы, голод, осквернение святынь и могильных камней, надругательство над жизнью и смертью — все эти разрушительные процессы возроди­ли в измордованной, забитой душе древний мистиче­ский ужас. Он хлестал через край, изливаясь в наве­тах и поразительном легковерии.

Мало оказалось вредителей и шпионов, чтобы дать полный выход загнанному в лабиринты подсознания изуверству. Сваливая просчеты и провалы в хозяй­ственной деятельности на спецов-вредителей, Сталин исподволь подбирался к врачам. Первая проба с микро­биологами, которых обвинили в заражении лошадей, выявила богатейший спектр возможностей. На профес­соров, что выкармливали в колбах убийственные микро­бы, реагировали куда более живо, чем на инженеров, эсперантистов и прочую гнилую интеллигенцию.

Вождь и на сей раз не ошибся в своем народе. Где надо, он проявляет восторг и энтузиазм, понадо­билось сурово насупить брови — требует смерти. И к захребетникам, кто сидит на его шее, ничего материаль­но своими руками не производя, тоже относится долж­ным образом. Сталин ничуть не сомневался в том, что широкие массы трудящихся полностью разделяют его глубинную неприязнь к медицине научной и веру в целительную мощь простейших народных средств. Сама мысль о том, что кто-то в силу отжившего рас­порядка не то что смеет, но даже считает своей обязан­ностью совать свой нос в сокровенные тайны тела, не говоря о душе, казалась ненавистной вождю. Он сыз­мальства не жаловал медиков, и лишь крайняя необхо­димость могла заставить его обратиться к их помощи. Призрак облаченного в белый халат убийцы прокра­дывался в сны, причудливо сливаясь с образами филь­мов. Но бывало и так, что сны давали толкование кинокартинам. Антифашистская лента «Профессор Мамлок» вызвала у Сталина резкое неприятие. Он не только не мог сочувствовать герою, но, так получалось, принимал в душу предубеждения его гонителей. По- своему они действовали вполне логично. И в самом деле, как можно доверить высокомерному чистоплюю копаться в твоих кишках? Профессиональная фанабе­рия и ложно понятое чувство долга могут завести куда угодно подобных господ.

Однажды после обильного, затянувшегося далеко за полночь ужина Сталину приснилось, что он лежит на операционном столе, а над ним нависли глумливые физиономии в очках и белых хирургических масках. Пробудившись от полуденного кошмара, сопровождае­мого непонятной резью в боку, он, уже наяву, при­помнил характерные черты сумеречных злодеев, их злобные, увеличенные стеклами глаза и сопоставил при­меты.

Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для неболь­шой затравки. Крушения поездов и взрывы в забоях производят сильное впечатление только в кино. В пов­седневной жизни люди не всегда думают о работе. Образ врага, который постоянно находится рядом, сопутствует человеку от рождения и до смерти, оказывает несрав­ненно более глубокое воздействие. Налицо как бы двой­ной выигрыш. Мерзавцы, которым доверена охрана здо­ровья народа, лишний раз заставят задуматься о подле­цах, которым доверили защищать Родину. Опыт преды­дущих разоблачений необходимо суммировать с прице­лом на будущее в качестве наглядного примера уже­сточения классовой борьбы в обществе победившего со­циализма.

Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрач­ную романтику западного средневековья в ее чисто обы­вательском варианте. На неприученный к самостоятель­ному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник- комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок — пропитанный мышьяком фо­лиант — агонизирующий король.

Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут ав­тора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его

Варфоломеевской ночью,— не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.

С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, оро­шенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.

В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щеко­чущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случает­ся, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобно­го скандала еще не знала русская медицина.

Чего только не болтали в трамваях и парикмахер­ских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — не­годуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подбро­шенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в са­мой важной клепсидре вытекла вся вода.

— Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхож­дение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,— начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключен­ным, сложенный пополам лист.— Помогите, пожалуй­ста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать крат­кую, но впечатляющую характеристику.

Авсеевич забрал Примакова к себе.

Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.

— Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую на­писать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.

Те же пустые формулы он повторил и другим за­ключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И послед­ние строки, что уже из потустороннего далека выво­дила непослушная рука, подталкивали рвануться на­встречу.

Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мо­реным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабине­том комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.