– А вот и нет, – Франкенштейн поднес шприц близко-близко к глазам и удовлетворенно поцокал языком. – Воздухом-то как раз можно убить получше, чем любым ядом. Воздушная эмболия – слыхали о таком явлении? Пару кубиков воздуха в вену – и смерть гарантирована. Мало того, потом еще попробуй установи ее причину.
– А ты откуда знаешь? – шепотом спросил Зубарь.
– Обижаешь. Забыл, что ли, где я работаю? Да и вообще, такого рода убийство – неоднократно описано в детективах.
– Значит, наша чокнутая перед тем, как свихнуться окончательно, почитывала детективы, – резюмировал Монгол.
– Или ее и в самом деле кто-то хотел убить.
Это заявление прозвучало так неожиданно, что Монгол на время забыл о головной боли, даже второй глаз открыл, чтобы получше рассмотреть Франкенштейна, убедиться, что сумасшествие не заразно и зубаревский дружок ничего такого от девчонки не подцепил.
– Ну, чисто гипотетически, – добавил тот поспешно. – Я говорю, что теоретически такой способ убийства вполне вероятен.
– А практически? – Монгол не удержался от саркастической ухмылки.
– Следствие покажет. Но вот что интересно, – Франкенштейн поднял вверх указательный палец, – тебя-то она не убила, хотя и могла. Ты ж был, как телок беспомощный, делай с тобой, что хошь.
– Я тебе дам «что хошь». – Он потер расцарапанную девчонкой щеку. – Мне, знаешь, и вот этой боевой раны хватило.
– Так вот в том-то и суть, что хватило! – не сдавался Франкенштейн. – С чего бы ей останавливаться на полпути, чиканула бы тебя ножиком по горлу – и все дела…
– А может, это… кризис к тому времени миновал? – предположил Зубарь.
– Здорово, – проворчал Монгол, – так давайте ее вообще в покое оставим… до очередного рецидива. Вдруг в следующий раз голоса ей присоветуют что-либо общественно полезное сотворить. Ну а если еще кому шею свернет, так не со зла ж, из-за рецидива!
– Да что ты разошелся, честное слово! – обиженно засопел товарищ. – Это ж я так – гипотетически. Пытаюсь понять, что может двигать такой свихнувшейся девахой.
– Голоса ею движут, она же объяснила! Сказал голос – сверни тетеньке шею, она и свернула, сказал – сигани со второго этажа, она сиганула, сказал, поменяй чашки с кофе, она и…
– В случае с кофе – тут не голос, а ее добрая воля, – перебил его Франкенштейн.
– Да что ты говоришь?! У тебя что, уже стокгольмский синдром начался, преступницу пожалел? Выходит, раз не убила, значит, памятник ей за это?! Может, мне ей еще и спасибо сказать прикажешь?
– Спасибо не надо, – отмахнулся Франкенштейн. – Просто даже психам иногда не чуждо чувство благодарности. Ты ее в морге спас, вот она тебя и пожалела – не пришила.
Не пришила – Монгол со стоном встал с дивана, подошел к окну, заглянул в чернильную черноту за стеклом и спросил:
– Который час?
– Половина первого ночи, – отозвался Зубарь и, словно в подтверждение своих слов, широко зевнул. – Ты целый день спал как убитый. Мы с Валиком ждать замучились, когда очухаешься.
– Так и не ждали бы, домой валили. – Монгола забота товарищей не проняла.
– Вот она – человеческая неблагодарность! – Франкенштейн укоризненно покачал головой. – Мы ж за тебя волновались! Вдруг бы тебе хуже стало или эта придурочная вернуться решила. Она ж небось по квартире твоей пошарила. Что, если ключики запасные нашла или документики какие?
Документики…
Документиков на месте не оказалось. Монгол хорошо помнил, что оставлял паспорт на зеркальной полочке в прихожей вместе с портмоне. И вот вам, пожалуйста, – бумажник не тронут, а паспорт исчез. Да что за жизнь такая?! За что столько проблем на его бритую башку?!
– Что? – Зубарь нерешительно топтался в дверном проеме.
– Хоть бы что! Паспорт увела, паскуда!
– Так, может, это не она, вдруг менты с собой прихватили?
– Ты меня спрашиваешь?! – взвыл Монгол. – Я ж в отключке был!
– Не брали менты ничего. – Франкенштейн подошел к зеркалу, состроив рожу своему отражению. – Меня бы предупредили. Она паспорт стащила, как пить дать.
– Стоп! – Зубарь подозрительно сощурился. – А не ты ли намедни убивался, что документики с телефончиком из-за меня пропали, словами меня всякими непотребными обзывал?! Получается, ты мое человеческое достоинство за просто так унижал, ирод?!
– Успокойся, не за просто так. Намедни документов у меня в самом деле еще не было.
– Так откуда ж они взялись?
– Она принесла, маньячка наша.
– Зачем? – в разговор вмешался Франкенштейн, смотрит удивленно, чешет кончик длинного носа.
– Чтобы отдать, – Монголу уже начал надоедать этот словесный пинг-понг.
– То есть ты хочешь сказать, что девица приперлась к тебе, чтобы вернуть документы? – Франкенштейн перестал чесать нос, продолжая изумленно таращиться.
– Нет, блин! Она ко мне на свидание приходила! – Ох, не стоило так орать – утихшая было головная боль усилилась в разы.
– Так, а зачем она тогда паспорт опять забрала? – задал резонный вопрос Зубарь.
– Она же психически нестабильная, мало ли что ей в голову могло прийти, – со знанием дела сообщил Франкенштейн. – Щелкнул в голове тумблер один раз – она документы отдала, щелкнул второй – передумала.
Ерунда все! Щелчки, тумблеры, психическая нестабильность… Девчонка просто решила ему отомстить за снотворное. Вот и отомстила, как умела. А может, и еще что-нибудь сделала, только последствия этой ее мести пока не очевидны. В животе заворочалось что-то холодное и липкое: не то чтобы страх, но чувство, отдаленно на него похожее. Да, вляпался он, ничего не скажешь. И что самое обидное, выглядит в случившейся истории он полным кретином, которого вокруг пальца обвела какая-то чокнутая шмакодявка. Наверное, менты долго ржали, когда доставали его тушу из-под стола. А эта… полудурочная небось до сих пор смеется…
* * *Разбираться с проблемой придется самой…
Лия налила себе пятую чашку чая, бросила в нее дольку лимона, на глаз, прямо из сахарницы, сыпанула сахара, с тоской посмотрела на пустую обертку из-под шоколадки. Шоколадка съелась как-то совершенно незаметно, Лия даже вкуса ее не почувствовала.
Легко сказать – разобраться самой. А с чего начинать?
Нет, как раз с чего начинать, она понимала очень четко – нужно вернуть медальон. Гораздо более актуален вопрос – как это сделать? Пойти на пустырь к тем страшным людям, которые ее едва не убили? Вот они обрадуются! Особенно Циклоп. Овца сама приперлась в логово льва…
Если б можно было пойти в милицию, написать заявление, скорее всего, дело бы решилось. Задержали б этих уродов, потрясли как следует. Глядишь, и медальон бы отыскался. Он же с виду побрякушка побрякушкой, его и не продашь…
Не продашь… А вдруг Циклоп это тоже понял? Зачем бомжам вещица, которую нельзя ни продать, ни на водку обменять? Может, – ну ведь бывают же в жизни чудеса! – Циклоп медальон выбросил. Надо сходить, посмотреть. Еще же не поздно, и эти… выродки днем где-то прячутся. Нисколько же не страшно, днем-то… Ну, пусть не совсем днем, на часах уже половина восьмого вечера, но ведь до настоящей темноты далеко. А она быстренько: одна нога тут, другая там. Конечно, весь пустырь осмотреть не получится, да и бессмысленно. Она просто пройдет тем же путем, которым шла два дня назад.
Господи, даже не верится, что всего два дня прошло. Столько ужасного в ее жизни случилось. Она, кажется, даже умереть успела…
Принять решение оказалось намного тяжелее, чем его осуществить. Пришлось какое-то время собираться с духом, уговаривать себя, что при свете дня ей нечего бояться, что до наступления темноты пустырь – вполне оживленное место, а она ж только до темноты…
Мир вне Лииной квартиры, казалось, замер. Воздух вязкий и липкий, как патока, безветрие, затаившиеся в траве цикады – затишье перед грозой. Но небо еще светлое, только у самого горизонта черно-синей кляксой тяжелая туча. Если поторопиться, то можно успеть.
Ушибленная лодыжка распухла и ноет, но не сильно. В старых растоптанных кроссовках ногам почти комфортно, получается идти, лишь едва заметно прихрамывая. В сланцах, наверное, было бы удобнее, но рисковать она не станет. Если вдруг придется убегать, сланцы могут оказаться коварнее шпилек. Нет, кроссовки – оптимальный вариант.
А люди на пустыре действительно еще есть. Справа слышны мальчишеские голоса: пустырь идеальное место не только для убийства припозднившихся девушек, но и для игр в «казаки-разбойники». Слева, в прорехах редкого кустарника, видна чья-то ярко-красная ветровка, тихо бубнит плеер. Это, наверное, собачник. Точно. Вот и псина! Огромный черный дог выпрыгивает из кустов на тропинку. Он без ошейника, но Лие не страшно, она вообще не боится животных. Люди намного страшнее.
– Джей! Джей, ко мне! – Хозяин пса совсем молодой, ему лет пятнадцать, максимум шестнадцать, бейсболка повернута козырьком назад, джинсы вытерты добела, на ногах кроссовки, почти такие же, как у нее. – Не бойтесь, он не кусается! – Подросток улыбается, но на всякий случай придерживает дога за ошейник. Пес не сопротивляется, послушно замирает посреди тропинки, смотрит флегматично, из приоткрытой пасти на траву падают хлопья слюны.
– Джей! Джей, ко мне! – Хозяин пса совсем молодой, ему лет пятнадцать, максимум шестнадцать, бейсболка повернута козырьком назад, джинсы вытерты добела, на ногах кроссовки, почти такие же, как у нее. – Не бойтесь, он не кусается! – Подросток улыбается, но на всякий случай придерживает дога за ошейник. Пес не сопротивляется, послушно замирает посреди тропинки, смотрит флегматично, из приоткрытой пасти на траву падают хлопья слюны.
– Я и не боюсь. – Хочется погладить пса, но она обходит его стороной и идет дальше. Времени мало, клякса на небе, кажется, стала больше.
…Вот оно – то место, где на нее напали. Да, точно оно. Вон на ветке полудохлого куста шиповника обрывок ее платья, а мягкая земля изрыта следами от шпилек. Ее следы есть, а следов тех уродов нет. Только запах: помойка, кровь, нечистоты… Нет, это ей просто чудится, слишком свежи воспоминания. Все, не думать, сосредоточиться на главном.
Ничего: ни в траве, ни под кустом шиповника. Главное, не отчаиваться, это же только начало пути.
А небо все темнее и темнее, и детские голоса, кажется, стихли, и плеер не бубнит. Ничего, время еще есть, а если промокнет – не беда, гораздо страшнее не найти медальон.
Кусты малины колючие, практически непроходимые. Руки уже в капельках крови от острых колючек, ноги, точно в трясине, вязнут в перегнивших прошлогодних листьях. Назойливый звон комаров становится громче. Птиц не слышно, цикады молчат, а комарам все нипочем. Неистребимое отродье противное…
Вот второй красный лоскут повис на сломанной шипастой ветке. Скоро, еще метров пять – и финишная прямая. Эти последние метры приходится ползти едва ли не на коленях. И как ей тогда удалось тут пробежать?! У страха глаза велики, а ноги легки…
На нос падает первая дождевая капля. Холодная, тяжелая. И потемнело заметно, и воздух ожил, жалобно завыл в кустарнике ветер.
Может, лучше уйти? Так ведь осталось всего ничего, вот арматура, за которую она тогда зацепилась, вот и камень. На камне что-то бурое – ее кровь, никаких сомнений. Земля вокруг вытоптана множеством ног. Конечно, тут же работала следственная бригада…
Как же она не подумала?! Что здесь найдешь после следователей? Ничего, разве только глубокие следы от рифленых подошв. Нужно уходить, зря она все это затеяла.
А дождь усиливается, еще не льет как из ведра, но тяжелых капель все больше и больше. До чего же обидно! Последняя надежда…
Стоп! А что там блестящее под кустом?! Боженька, ну, пожалуйста!
Чтобы добраться до блестящего, приходится встать на четвереньки. Ничего, мелочи, лишь бы это был он – медальон.
Ветка малины царапает щеку, хватает за волосы. Все, совсем чуть-чуть, только руку протянуть…
Мамочки… По щекам льются слезы обиды, смешиваются с дождевыми каплями, скатываются за ворот футболки. Блестящее… но не медальон. Крышка от пивной бутылки…
Выбираться из кустов тяжело, колени и ладони скользят по мокрым листьям, к лицу липнет паутина. Мерзость какая…
– …Опаньки! Это кто тут у нас в такой интересной позе?!
Голос знакомый. И запах: гниль, нечистоты, перегар…
Допрыгалась. Ох, допрыгалась…
Надо встать с коленей. Ну и что, что все равно убьют, надо встать.
Ветка малины цепляется за одежду, через футболку царапает кожу. Над головой погромыхивает. Молний еще нет, но воздух уже потрескивает. Пахнет озоном. Озон лучше, чем перегар…
А вот и они, ее мучители. Циклоп и тот, другой, безликий. Стоят метрах в семи от нее, не спешат подходить.
– Ты?! – В голосе Циклопа безмерное удивление и какая-то шальная радость. – Опять ты!
– Так мы ж ее того… кажись, пришили, – второй испуганно пятится, прячется за спину Циклопа. – Ты ж у нее пульс проверял, и менты приезжали…
– Выходит, не до конца пришили, – теперь удивления меньше, а радости больше. – Так ты, коза, снова к нам в гости? – Грязную рожу перекашивает кривая ухмылка, в руке блестит нож. Решили больше не рисковать, чтобы уж наверняка.
Но за что?
Семь метров – тоже расстояние. Если бы на открытом пространстве, можно было бы попробовать спастись. А тут бежать некуда, позади малинник, впереди эти отморозки. И темнота – еще минуту назад всего лишь легкие сумерки, а сейчас почти ночь. Небо беззвездное, безлунное, но яркое. Из-за молний. Как там учили на уроках физики? Сначала свет, потом звук. Сначала ослепительно белый всполох, потом гром. Или не гром? Бой барабанов – вот что это на самом деле. В небе, за чернильной тучей, притаился барабанщик. Или не в небе, а у нее в голове. Она умрет под аккомпанемент ритуальных барабанов…
Яркая вспышка. Нет, не вспышка – огненный сгусток. Сердцевина белая-белая, а по периферии синие протуберанцы. Сердцевина пульсирует в такт барабанам, а протуберанцы тянутся к ней, Лие.
Шаровая молния, совсем рядом, только руку протяни – и огненная птичка усядется на ладонь. Красиво и ничуть не страшно…
…Это все из-за порванной нити. Луна уже полная, значит, времени почти не осталось.
И кукла не поможет. В эбонитовых глазах ужас пополам с облегчением. Ей тоже не хочется умирать.
Не бойся, кукла Лия, ты не умрешь. Не сейчас…
Закрыть глаза, сосредоточиться…
…В кромешной тьме серебряные вспышки. По лицу стекают холодные капли. Руке щекотно и немного горячо. На ладони что-то яркое, огненно-синее, живое. И змеиное шипение: «Прочь, человечек, не мешай…»
…Холодно. И мокро. И барабаны смолкли…
В голове тихо и пусто – ни единой мысли. Мысли выжгло чем-то ярко-белым с синими протуберанцами.
Кажется, так уже было: холод, барабаны, беспамятство, изменившийся мир.
Чтобы понять, изменился ли мир, нужно просто открыть глаза.
Через неплотно сомкнутые веки просачивается свет. Луна большая, в полнеба, смотрит сверху вниз и что-то шепчет. В шепоте чудятся незнакомые голоса, обрывки песен.
Взмах ресниц – и луна испуганно сжимается, возвращаясь к нормальному размеру, а голоса затихают. Без них легче, не так страшно и можно попробовать сесть.
Мир действительно изменился. Мир стал неправильным и уродливым. Малиновый куст тянет к небу обожженные, искореженные ветки. Травы больше нет. Вместо нее – дымящаяся земля, еще теплая, непривычно мягкая, рассыпающаяся под пальцами серым пеплом. Пахнет полынной горечью. Весь воздух вокруг пропитан этим мертвым запахом. Горечь в волосах, в легких, на коже.
От прикосновения к мокрой щеке ладонь, ту самую, на которую села огненная птица, обжигает болью. Кожа на руке содрана, кажется, до кости или обожжена – в темноте не понять. Если верить запаху, то сожжена…
Не птица, а шаровая молния. Она дотронулась до шаровой молнии. Вот почему мир вокруг неправильный – он обжегся. Земля, трава, кустарник – молния их не пощадила. А ее?..
Стоять тяжело: ноги подкашиваются, голова точно наполнена гелием, а скелет малинового куста раскачивается из стороны в сторону, как под порывами ветра. Но ветра нет. Есть тревожная тишина, вибрирующий воздух и горько-полынный запах.
Уже ночь. Точно ночь: на небе луна и звезды, и небо черное, как сажа. А гроза прошла и, кажется, давно.
Значит, все это из-за молнии. Беспамятство, слабость, пахнущая дымом кожа и одежда. Странно, что одежда не пострадала, мокрая футболка липнет к спине, с джинсов прямо в сизый пепел падают капли. Падают и тут же испаряются. Как такое может быть? Почему изменилось все, кроме нее самой? Обожженная рука не в счет.
Жалобный вой разрывает тишину, замирает на самой высокой ноте, затихает.
Из-под кроссовок вырываются и тут же серебристыми искрами оседают на землю облачка пепла. В носу щекотно, хочется чихнуть. Наверное, тоже из-за пепла и еще из-за запаха.
Вой повторяется. Это стон – человеческий…
Человек лежит на спине. Правая нога вывернута, из рваной раны торчит осколок кости. Щербатый рот кривится в диком оскале, а в единственном глазу – вселенский ужас. Циклоп…
– Не надо, больше не надо… – в уголках рта пузырится пена, как у давешнего пса Джея. Слова тоже пузырятся, вырываются из глотки с противным хлюпаньем. – Мы не хотели.
Она тоже не хотела, не думала, что все получится так… страшно.
Наклоняться тяжело, кружится голова. Чтобы не упасть рядом с Циклопом, нужно встать на колени.
– Умоляю. – Вой переходит в жалобный скулеж, руки с корявыми пальцами слепо шарят по земле, пытаясь оттолкнуться, оттащить беспомощное тело подальше от нее, Лии. – Все, что угодно, пожалуйста…
По позвоночнику пробегает дрожь отвращения, в глаза забивается пепел, царапает роговицу, боль в обожженной ладони становится почти невыносимой. Противно, но она должна.
– Где мой медальон? – Голос хриплый, незнакомый, беспощадный.
– Не надо, не надо… – От Циклопа пахнет нечистотами и безумием. Теперь она точно знает, как пахнет безумие. Полынная горечь и сладкий запах разлагающейся плоти…
– Мне нужен медальон. – Если не дышать, то не так страшно. Только долго ли получится не дышать?