– Вон…
Ребята подули на него и опять же скачками выскочили в коридор.
Радомысленский не выходил из кабинета, наверное, часа два, – видно, решал, что с ними делать. Он понимал, что, если предаст это гласности, его тоже нет вместе с ними. И он принял мудрое решение: сделал вид, что вообще ничего не было, ничего не произошло. Не было – и все! Таким образом, все остались живы и здоровы.
И вот несколько лет назад я встретил уже известного режиссера Петра Фоменко на улице. Он страшно обрадовался:
– Левочка, как я рад тебя видеть!
Мы обнялись, поговорили о делах, и пришло время нам прощаться. Я пожелал Пете успехов, он пригласил меня на свой спектакль, сказал «прощай». Потом неожиданно снял с ноги ботинок и кинул его вверх. Ботинок описал дугу и упал на карниз над вторым этажом.
– Петя, – сказал я, – что ты делаешь?
– Левочка, – воскликнул он, – это все равно не омрачит мне встречу с тобой!
И в одном ботинке пошел по улице, помахал мне рукой и завернул за угол.
А ведь со студенческой поры прошло столько лет!..
Порода
Это тоже было во время учебы в Школе-студии МХАТ. Однажды я вошел в театр на какой-то юбилей, а в это время Павел Владимирович Массальский спускался по лестнице, кашне свисает, и понятно, что он сильно отметил этот юбилей. А если еще точнее – пьян был в дымину! В лоскуты! Я испугался, думаю, только бы не встретиться. Прижался к стене и стою. Он мимо меня прошел. На следующий день подходит ко мне Блинников и говорит: «Иди сюда. Чего у тебя с Массальским произошло?» Я говорю: «Ничего». – «А почему тогда он подходит и говорит: как ты воспитываешь студентов? Я говорю: «А в чем дело?» – А ты у Дурова спроси». Я пошел. Вижу, стоит Массальский, роскошный, красивый, как всегда. Я робко говорю: «Павел Владимирович, здравствуйте». «Голубчик, вы опоздали, это надо было сделать вчера!»
Вот что такое – порода!
Три бойца
Нас была троица: Горюнов, Анофриев и Дуров.
И как только педагог спрашивает: «Кто приготовил новый этюд?» Мы выскакивали первыми.
– Опять вы? Ну давайте.
И мы давали! Кого и чего мы только не переиграли!
Однажды мы показывали этюд «В окопе» (тогда мы еще «проходили» этюды без слов). В маленьком окопе (среди поваленных стульев) три бойца отражают танковые атаки. Рычать танками попросили других студентов. По сюжету я погибал при отражении первой же атаки. Пуля попадала прямо в сердце. И товарищи, скорбно постояв над моим телом, обнажив голову, должны были вновь взяться за оружие и отражать атаки противника. Потом погибал Горюнов. Анофриев оставался один, обвязывался гранатами и бросался под танк.
Мы залегли среди стульев. Студенты зарычали. И началось…
Мы трататакали из воображаемых автоматов, ухали разрывавшимися снарядами, бахали гранатами, вжикали пулями, свистели осколками. Все получалось здорово! И мне не захотелось умирать. Какого черта!
Атака была отбита. Мои соокопники в недоумении переглянулись – ты живой? Началась вторая атака. Я понял, что надо получить хотя бы легкое ранение, схватился за плечо и застонал. Ко мне подполз Горюнов и стал перевязывать, шепча: «Ты что – спятил? Мы же договорились, лежи тихо». – «Ничего не спятил. Умирай сам», – зашипел я и пополз на боевую позицию.
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та! У-у-у-у-у-у-у-ух!
Меня опять ранило, но не смертельно. Я продолжал стрелять…
И вдруг Анофриев заорал: «Пристрели его! Он же мучается!» Горюнов сделал скорбное лицо, сморщился, отвернулся и выстрелил в меня из указательного пальца. «Чпа-а-ах»!
Я вздрогнул, немного подумал – делать было нечего, надо было умирать.
А они, встав во весь рост и обнявшись, поддерживая друг друга, так как тоже получили не одно ранение, запели почему-то «Раскинулось море широко» и пошли на танки.
Этюд продолжался 23 минуты. А Герасимов, после большой паузы, сказал: «С завтрашнего дня начинаем этюды со словами».
Бронепоезд не прошел!
Мы учились на втором курсе, когда нам объявили, что мы будем заняты в дипломном спектакле «Бронепоезд 14–69». Ставил спектакль Павел Владимирович Массальский.
Мне поручили даже эпизод – я играл беженца. Но увлекло меня совершенно другое.
«Бронепоезд»! – грохот тяжелых вагонов-башен, перестук колес на стрелках, выстрелы, залпы…
Я подошел к Массальскому и сказал:
– Можно, я сделаю шумы для вашего спектакля, Павел Владимирович?
– А ты умеешь?
Я снисходительно улыбнулся:
– Спрашиваете тоже!
– Ну давай!
Шумами до этого я никогда не занимался. И представления, что это такое – не имел. Но как они делаются – мне не нравилось.
И вот я начал экспериментировать. Собрал целую бригаду добровольцев, натаскал кровельного железа, куски рельсов, устроил сложнейшую систему сигнализации.
И вот спектакль.
Я проверил – все готово, все на местах. Мужики ждут на рельсах прибытия бронепоезда. Кто-то должен пожертвовать собой, чтобы остановить его.
И вот издалека – ши-ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши, ши-ши-ши-ши… Идет!!! Резонатор (деревянный ящик с фанерными боками) вступает за резонатором, щетки, утыканные гвоздями, сыпят с боков резонаторов опилки…
– Приготовиться стыкам! Пошли!
Та-та – та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та-та-та!
– Железо! Начали!
Зи-за-за-за-за-за! Зи-за-за-за-за-за!
Нервно запели листы кровельного железа в руках «ассистентов».
– Большой барабан!!!
Бу-а-а-а-а-а-а… Бу-а-а-а-а-а…
Залп!!! И ахнуло все сразу!!! Дрогнули старые стены. В конце коридора что-то рухнуло. На вешалке вскрикнула тетя Дуся: «Господи, да что же это такое?»
Я весь в поту. У самого мурашки по телу.
В зале овации! Прибежали из МХАТа (здания студии и театра находились рядом).
– Что тут у вас происходит?
– Спектакль.
– У нас чуть все стекла не вылетели! Перепугались до смерти, а кто-то говорит: «Салют». Еще один такой спектакль, и рухнет наша альма-матер!
Хотя мы и наделали много шума, но «Бронепоезд» не прошел!
Не сдержался
В том же дипломном спектакле «Бронепоезд 14–69» Витя Онищук играл белогвардейца Обаба и, когда Вершинин входит в бронепоезд, должен был по роли произнести: «Первому мужику – пулю в лоб!» Он и произнес, в середину предложения открытым текстом вставив «…твою мать». Высокая комиссия приняла решение лишить его диплома и дисквалифицировать как актера, для проформы заставив предъявить объяснительную. Витя написал, что четыре года учась по системе Станиславского, он для каждой роли готовил внутренние монологи. И вот во время дипломного спектакля его внутренний монолог, обращенный к классовому врагу, неожиданно вылез наружу и проявился таким образом. Не поверить такому объяснению означало для театральной «парткомиссии» подставить самих себя – «да-да, и с нами такое на сцене случалось, тем более по отношению к классовому врагу…» Дали ему диплом.
Не марксистско-ленинские лица
Однажды трое студентов школы-студии: Горюнов, Анофриев и я шли вечером по улице и вдруг из какого-то подвального помещения услышали: «Горько! Горько!». Решили заглянуть на эту свадьбу. Входим и говорим: «Поздравляем вас!». Думали: сейчас нам поднесут, чтоб выпили за здоровье молодых. А свадьба почему-то рассердилась на непрошеных гостей – все высыпали оттуда, бросились на нас, и началась жуткая драка. Так как драться я умел, то быстро скомандовал: «В подъезд!». Мы залетели в подъезд, стали с Мишкой Горюновым спиной к стенке, и вот эта свадьба вся на нас накинулась. Драться им было сложно: они уже поддатые были, плохо ориентировались и мешали друг дружке нас бить. Когда я видел, что на меня идет кулак – голову убирал, чья-то рука бабахала в стенку и человек «отваливался». Следующий – то же самое. Правда, и нам досталось сильно. А Анофриев куда-то исчез. Потом его спросили: «Где ты был?» Он сказал: «Я думал, как что – так всё». Что это означало, я не знаю до сих пор! И вот пришли мы после этой драки к Мишке Горюнову. У меня один глаз не смотрел (кто-то вцепился ногтями), у Мишки лицо тоже было здорово попорчено. А на следующий день нас ожидал экзамен по марксизму-ленинизму. Принимал его преподаватель Алексеев, который к тому же был парторгом МХАТа. И когда мы вошли втроем, тот сразу спросил: «Что это такое? Что у вас за лица?» Мы соврали, что ставили антенну на крыше и упали. Он говорит: «А ставили втроем?» Отвечаем: «Да». – Почему же Анофриев не упал? Мы: «Он удержался». Тогда Алексеев сказал: «С такими лицами марксизм-ленинизм сдавать нельзя!» И нас выгнали. Но выгнали всех троих: почему-то и Анофриева за компанию!
Молодой огурец – Л.К. Дуров
В Центральном детском театре я проработал около десяти лет. Сыграл множество ролей. И каких!
Уверен, далеко не каждый актер может похвастаться, что он играл… репья! Да-да – репья, липкими колючками которого так любят бросаться дети. А потом матери, причитая, выстригают эти колючки из их спутанных волос. И была у репья даже любовь (конечно, в рамках детского театра) – петунья. А под финал появлялся даже маленький грудной репейничек! Или, скажем, огурец! И не какой-нибудь огурец, а молодой. Так и в программе стояло: молодой огурец – Л.К. Дуров.
А кто играл тучку?! Ну кто? Никто. А я играл. Сам придумал решение и сам играл. И летал на семиметровой высоте, повиснув на веревочной лестнице в гриме эффелевского бога, в фартуке, резиновых сапогах и с лейкой в руках.
И добрая волшебница, которую играла В.А. Сперантова, кричала мне снизу:
– Здравствуй, тучка!
А я ей сверху в ответ:
– Здравствуй, мать! Что изволишь приказать? Хочешь снега или града?
– Снега, града – нам не надо.
И я, полив цветочки из лейки и потанцевав с жучками и букашками, улетал дальше.
– Полечу теперь опять Кукурузу поливать!
Это был очень красивый спектакль – «Цветик-семицветик». Огромная деревянная жирафа, качая своей длинной шеей, прощалась с детьми:
– До свиданья, до свиданья, до свиданья.
Зал хором отвечал:
– До свиданья, до свиданья, до свиданья!
И сцену заполняли огромные разноцветные шары. Они медленно плыли в воздухе, паря над сценой… И звучал вальс.
– До свиданья, до свиданья, до свиданья…
А вообще моя первая роль в театре – это талантливое исполнение на сцене задней части коня. И в этом нет ничего обидного. Быть задом Конька-Горбунка – это как дедовщина в армии. Каждый новенький через это проходил. В афише слово «зад», конечно, не писалось. Указывалось просто: «Горбунок» – и две фамилии исполнителей переда и зада.
На «синий огонек»
Кстати, моя первая «человеческая» роль была провальной. Шел тогда спектакль «Как закалялась сталь», в котором мне пришлось в роли Вани Жаркого заменить заболевшего актера. Сюжет-то был простенький: Ване предстояло сплясать, и когда на сцене погаснет свет, взвалить на плечо бревно и уйти на «синий огонек». Сплясал, бревно взял, а огонек почему-то так и не загорелся. В потемках Ваня уткнулся головой в стену.
Пришлось актерам импровизировать и спасать спектакль.
Писсуар легендарного полководца
Среди нашей братии бытует поговорка «волка кормят ноги, а актера – елки». Понятно, речь идет о новогодних детских представлениях. Когда я работал в детском театре, то играл на елках везде: в Колонном зале, в Парке культуры, в Кремле, в клубе «Каучук», в клубе Зуева, в клубе Горбунова, в детских садах. Где только не играл!
И вот однажды в Кремле между елками захожу в необходимую всем комнату с буквой «М».
Стою, журча. Рядом встает еще кто-то. Тоже журчит. Я скосил вниз глаза – вижу генеральские лампасы. И вдруг печальный вздох:
– Ох, ох, ох!.. – И через короткую паузу провоцирующее на вопрос: «Что вы говорите?»: – Да-а-а?!
Молчу, журчу…
– Да, молодой человек, а ведь вы и не знаете, что это любимый писсуар Климента Ефремовича Ворошилова. Да-да-да!..
И лампасы ушли. И столько было в этом «да-да-да» боли, что я невольно прервал прозаический ритуал.
Действительно, какой-то задрипанный артист узурпировал любимый писсуар легендарного полководца, луганского слесаря Клима. Правда, я до сих пор не знаю ни одного сражения, выигранного им, да и конармейскую тачанку, кажется, изобрели махновцы. Но это неважно. Все равно – легендарный.
Глядя в любимый фаянсовый маршальский эллипс, я выдержал секунду уважения и… дописал. Потом вымыл руки кремлевским мылом и отдал писсуару честь.
Ещё хуже, чем шпионаж
Порой мы играли по десять елок в день. Пахота была чудовищная, но по тем временам только этим можно было подзаработать.
И вот в Детском театре артист Молодцов на елке играл Петуха. У него были такие красные ноги с большими желтыми когтями. В таком наряде ходить он не мог – передвигался по сцене прыжками. И вот однажды он чувствует, что опаздывает на Кремлевскую елку. Тогда он решает не снимать петушиные ноги, сверху надевает длинное пальто и из Детского театра прыгает на улицу. Такси взять не может. И тогда он скачет напрямик через Красную площадь, со стороны представляя диковинную картину: здоровенный мужик в длиннополом пальто скачет, как козел, с петушиными ногами. Как только он поравнялся с Мавзолеем, его вдруг схватили и через Спасские ворота куда-то поволокли. Стали обвинять в шпионаже (только шпионы пересекали границу на копытах), устроили дознание. Когда он объяснил, что бежит на елку в таком виде, ему, разумеется, не поверили, но все-таки решили позвать кого-то из артистов с Кремлевской елки для опознания «петуха». Пришел я, клялся, клялся, божился, что Молодцов никакой не шпион. Кажется, убедил. Отпуская его, генерал сказал: «Хорошо, я верю, что он не шпион. Но то, что он бежал в куриных ногах мимо усыпальницы вождя мирового пролетариата, это еще хуже, чем шпионаж».
Стихи о Ленине
В стародавние времена существовала традиция: на Новый год в Колонном зале ставили для детей елку, на которой Деда Мороза изображал Владимир Ильич. Да-да-да, сам Владимир Ильич!
Он гулял по лесу, вокруг него собирались зверюшки – они танцевали, прыгали, короче, веселились сами и веселили Владимира Ильича. Конечно, были там и темные силы, но дедушка Ильич с помощью этих зверюшек побеждал их. А потом под крики детей: «Елочка, зажгись!» – Владимир Ильич зажигал эту елку, и все танцевали вокруг нее.
Завершался этот спектакль тем, что заранее подготовленные дети выходили на сцену и читали стихи о Ленине. Они известны, их не так уж и много: «С кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной».
И вот однажды из первого ряда стал раздаваться истошный крик:
– Я хочу! Я хочу!
Кричал маленький мальчик и рвал себе пальчики, как хазановский студент кулинарного техникума. Ведущему ничего не оставалось, как пригласить его на сцену:
– Ну конечно, конечно! Иди сюда, мальчик. Хочешь прочитать стихи о Ленине?
– Да, я хочу о Ленине!
– Хорошо, ты знаешь стихи о Ленине?
– Да, я знаю о Ленине!
– Ну иди к микрофону.
Мальчик поднялся на сцену, подошел к микрофону и начал: «По улице шел зеленый крокодильчик… И вдруг обосрался…»
У меня было такое ощущение, будто в зале рухнули все хрустальные люстры. Наступила гробовая тишина… Тут кто-то из ведущих попытался выйти из положения: схватил какого-то зайчика или медвежонка, сунул его мальчику в руки и стал выпроваживать со сцены:
– Ну ты иди, иди. Спасибо тебе! Все хорошо, все хорошо. Елка продолжается!
Мальчик спустился со сцены, нашел свое место и сел. И вот тут мы увидели страшную картину. Он сел рядом с большим-большим дядей. А дядя отрекся от ребенка. Он сделал вид, что это чудовище, которое только что сошло со сцены, не его сын, не его внук и вообще никакого отношения к нему не имеет. Но самое страшное, что сам мальчик каким-то подсознанием понял, что он совершил нечто ужасное, и вел себя так, будто этот громадный дядя не его папа, не его дедушка и он к нему тоже никакого отношения не имеет.
Возникла маленькая пауза, были притушены огни. Потом ярко вспыхнул свет, и все увидели, что в первом ряду два пустых кресла: дядя с мальчиком в темноте умудрились смыться. И правильно сделали – еще неизвестно, чем бы для них закончилось это новогоднее представление. И для дяди, и для маленького мальчика, которому так хотелось прочитать стихи о Ленине.
Антиснегурочка
Еще был случай во время новогодней детской елки, когда Снегурочку играла Валечка Туманова. Это была такая странная елка. Как бы антиелка. И была антиснегурочка. Она как будто бы была очень плохой девочкой. По сюжету она это делала для того, чтобы проникнуть в стан злых сил и выведать у них все тайны – чтобы в конце концов празднование Нового года состоялось. И была у нее такая реплика: «А Дедушке Морозу я не дам слово учиться на одни пятерки!»
Однажды Валечка сказала:
– А Дедушке Морозу я не дам… – и замолчала.
Воцарилась пауза. И вдруг в зале какой-то мужчина произнес:
– Во дают!
Началась дикая истерика, уж как закончили эту елку, я не помню.
Как я играл Лису
У меня есть одна трагическая история. Меня за всю жизнь только однажды сняли с роли. Ни разу не снимали, даже Райхельгауз в «Чайке». Как я уже писал, тогда весь заработок был – одни елки. Говорухин в то время еще не снимал фильмы, так что делать было нечего, и мы где только не играли.
И вот я играл в Колонном зале Медведя. А заболела актриса. И мне сказали, чтоб я сыграл Лису. Выручай, спасай, на тебя смотрит Колонный зал. Ну, напялил шкуру лисы. И подумал, что лиса – это значит надо быть таким кокетливо-женственным… И я стал ко всем приставать – к волкам, к медведям, к Деду Морозу…
А тогда директриса была, Шульга, такая женщина огромная, с такой «халой» на голове и таким очень сильным мужским лицом. И когда закончилась елка, я уже был снят. И я слышал ее монолог. Она кричала:
– Это что за лиса???!!! У мальчишек пиписьки напряглись! Это что за лиса? Эта лиса – это не только проститутка, но и б…ь!