Ирка говорила спокойно, обстоятельно, округло. Собственная рассудительность доставляла ей, видно, необыкновенное удовольствие, она просто наслаждалась каждым словом, каждым звуком своей речи!
«Мы проживем! – Эти слова болезненно забились в Аниной голове вместе с толчками крови. – «Мы»! Вернее, они. Ирка с дочками. А мы, мы с Димой, должны на них вкалывать. Содержать их. Платить за то, чтобы Ирка не подавала в суд. Ведь о втором экземпляре письма Ковальчук она молчит. И слова не говорит о том, чтобы отдать его нам. Значит, собирается держать у себя – как такой моральный хлыстик. Чуть только Литвиновы замешкаются с выдачей очередной «зарплаты» – тут же Ирка помашет хлыстиком. Смотрите, Анна Васильевна и Дмитрий Иванович, не забывайте, что у меня есть! Да, забыть она нам об этом не даст никогда. Так и придется всю жизнь ходить на веревочке вокруг этого колышка, как козы на пастбище. Всю жизнь! Пройдут годы, мы постареем. Два одиноких, бездетных старика будут содержать Ирку. Потому что детей мы усыновить больше не сможем, просто не на что…»
И вдруг Аня ощутила, что ей не хватает воздуха. Не козой на привязи – она ощутила себя маленьким глупым мышонком, с которым играет сытая, жирная, беспощадная кошка. Рядом слабо вздыхал еще один такой же загнанный мышонок – Дима. А кошка – белая, ленивая, наглая – это Ирка. У ее безобразно пышных сисек тихонько сопел хорошенький котеночек, которому спустя некоторое время предстоит стать такой же отвратительно прекрасной кошкой, – Сонька. Честное слово, она гораздо больше похожа на Ирку, чем Лидочка, у той черты младенчески-расплывчаты, а у этой уже сейчас проглядывает опасное сходство с матерью.
– Как же ты говоришь, что не собираешься подавать в суд, Ира? – спросила она безжизненно. – Ведь в метриках девочек значимся родителями мы. А чтобы переписать метрики, чтоб тебя матерью назвать, надо обо всем заявить… Но только знай, – попыталась Аня сохранить остатки гордости, – упечешь нас за решетку – никто тебе тогда платить за дочек не будет!
– Думаете, я этого не понимаю? – хитренько усмехнулась Ирка. – Отлично понимаю. Поэтому я не собираюсь переписывать никаких метрик. Вы по-прежнему будете значиться родителями, но только значиться, понимаете?
– Ага, ты нам решила оказать такую честь? – из последних сил пытаясь удержаться от слез, пробормотала Аня, уже не заботясь о том, что обвисла на стуле так же уныло и жалко, как Дима, и так же понурила голову. – Решила оставить нас их формальными родителями?
– Почему вы все время говорите: «девочек», «дочек», «их»? – широко раскрыла свои невероятные глазищи Ирина. – Я не собираюсь забирать у вас обеих девочек. Мне с ними и не справиться. Да и вам с близняшками тяжело, я прекрасно понимаю. Вот мы и сделаем так, чтобы и вы не мыкали одинокую старость, и я не жила бобылкой. Речь идет только об одной девочке!
Дима вскинулся на стуле, словно его шилом в бок пихнули. С надеждой уставился на Ирку:
– Не всех заберешь? Не обеих? Только одну? А которую?
Аня медленно приподняла голову. Она еще не могла позволить себе обрадоваться. Надежда могла взлететь самоцветным, радужным шариком – и тут же лопнуть, как мыльный пузырь. Если Ирка скажет – Лидочку, это все равно что она скажет – обеих. Даже лучше, если она заберет тогда обеих. Потому что смотреть все время на Соньку – и искать в ее чертах Лидочкино ненаглядное личико, видеть Сонькины недостатки (а у нее, можно не сомневаться, будут одни сплошные недостатки!) – и думать о Лидочкиных достоинствах, – это не жизнь, а пытка. Вечная тоска о несбывшейся мечте.
Нет уж. Пусть тогда забирает обеих!
Она еле удержалась, чтобы не одернуть с раздражением Диму, затвердившего свое:
– Которую заберешь, Ира? Ну скажи скорей!
Он уже смирился с мечтой о двух дочерях и теперь радовался тому, что останется хотя бы одна. Все равно какая.
Ему-то все равно! Для него они на одно лицо, на один голос. А ведь это не так!
– Которую?.. – нарочито медленно протянула Ирина, как бы теряясь в раздумьях.
Взор ее обратился на запертую дверь, за которой спала Лидочка, – и снова болезненный комок закупорил горло Ани. Потом Ирка медленно перевела глаза на личико спящей Сони – и Аня смогла сделать один крошечный вдох. Тут Ирка взглянула на нее:
– Которую? Ну уж пускай сама Анна Васильевна выберет.
Дима, словно не веря, уставился на Ирину, потом на жену. Худое, некрасивое лицо его напряглось:
– Анечка, решай скорей!
А она ни рукой, ни ногой не могла шевельнуть – такое навалилось счастье, такое облегчение. И все еще не могла поверить в этот подарок судьбы.
– О господи, Аня! Думай скорее! – Не выдержав, Дима шагнул к Ирке, протянул руки. – Давай сюда Сонечку. Давай!
Что? Какую еще Сонечку? Да он что, совсем спятил, этот дурацкий Тушканчик?!
– Подожди! – хрипло выкрикнула Аня. – Не трогай ее!
Дима застыл с протянутыми руками, беспомощно глядя то на спящее Сонечкино личико, то на белоснежную грудь, мерно колыхавшуюся возле младенческой щеки. Но Сейчас Ане совершенно безразлично, куда он смотрит, да пусть хоть и не только смотрит! Она ринулась в комнату, словно хотела еще раз убедиться, что Лидочка там.
Конечно, там, никуда не делась. Куда ей деваться? Ходить-то еще не научилась. Но когда-нибудь научится – под Аниным присмотром. И слово свое первое скажет Ане. И мамой станет называть ее – только ее! Не Ирку, нет!
Чмокнув воздух над чистым детским лобиком, Аня выскочила обратно в комнату.
– Я решила! Оставлю Лидочку!
– А-аня-а… – Димин молящий голос она предпочла не услышать.
– Лидочку?
Ирка смотрела ничего не выражающим взглядом, и Аня вдруг поняла, что та тоже устала, смертельно устала, еле держится. Сегодняшний вечерок попил и из нее кровушки, немало попил! Так ей и надо. Сама все затеяла!
– Лидочку? Это которая в той комнате спит? А у меня которая – это, значит, Сонечка? Соня Богданова…
– Как Богданова?! Ты же говорила, не будешь менять метрику? – в отчаянии возопил Дима. Господи, как любят некоторые мужики цепляться за обломки, осколки, обрывки – это просто поразительно!
– Как сказала, так и сделаю, – устало успокоила Ирка. – По документам она останется Литвинова. Но называть ее буду Богдановой, конечно, а то я сама запутаюсь. А когда подрастет, все ей объясню. Может, и вы когда-нибудь объясните все Лидочке…
– Никогда! – пылко воскликнула Аня. – Только через мой труп!
Дима убито молчал.
– Воля ваша, – подавила зевок Ирина. – Ну, нам с Сонечкой пора на вокзал. К московскому поезду. А то как бы не опоздать, жалко, если билет пропадет. Да и бабушке я уже позвонила, чтоб завтра утром встречала нас с дочкой. Так что до свиданья. Не поминайте лихом.
– Нет… – глупо, бессмысленно, невпопад отозвался Дима, а Аня добавила шепотом:
– Прощай. Надеюсь, что никогда тебя не увижу!
– Это уж как бог даст, – рассудительно сказала Ирина, придерживая девочку одной рукой, а другой заталкивая таки под пальто свои несусветные груди. – Ах, боже мой! Деньги-то мы забыли! Восемьсот пятьдесят, значит, и еще сто пятьдесят за первый месяц. Всего, значит, тысяча.
Аня, не говоря ни слова, опять метнулась в детскую, открыла чемодан, на дне которого под бельем припрятан заветный сверточек. Какое счастье, что у нее не нашлось времени отнести деньги в сберкассу! Вот был бы кошмар, если бы пришлось ждать до завтра, чтобы снять деньги со счета! Еще неизвестно, сколько бы раз переменила Ирка свое решение за это время. И еще неизвестно, сколько запросила бы отступного…
– Вот, возьми. И уходи, уходи скорее!
– Ухожу, ухожу! – покладисто кивнула Ирина, пряча деньги за лифчик – куда же еще! – Но что ж мне, люди добрые, так девочку и нести в одной пеленке? Дайте хоть одеялко.
Господи, это никогда не кончится! Но делать нечего – Соньку запеленали в ярко-розовое одеяло, даже с кружевным уголком, и еще пеленку Аня дала на дорогу, два подгузника, распашонку, клееночку не пожалела. И все! И довольно!
Ирка удовлетворенно кивнула:
– Хорошо. Ну, я пошла. Как обживусь у бабки, напишу вам адрес, куда деньги слать, телефон напишу. Вдруг да захотите на Лидочкину сестричку поглядеть!
«Никогда в жизни!» – чуть не крикнула Аня, но каким-то чудом сдержала себя. Ее колотило так, что изо рта вылетела бы неразборчивая белиберда, а не слова.
Ирка пошла к двери. Дима за ней. Дверь хлопнула. Дима вернулся, сел на тот же стул, где сидела Ирина, поставил ноги на ту же скамеечку, облокотился на руки…
Аня выскочила на балкон.
Вот из подъезда вышла Ирина. Перехватила поудобнее тяжелый атласный сверток, медленно зашагала со двора.
«Скатертью дорожка! Вовек бы их обеих не видеть. Нет, взглянуть еще раз, последний… самый последний!»
Аня свесилась с перил. Боже мой, что она натворила! Что натворила?! Зачем отдала Сонечку?
Был такой миг… словно сердце разорвалось. Правда – разорвалось на две части. Аня согнулась – и села на холодный бетонный пол балкона, уткнувшись лицом в колени.
Аня свесилась с перил. Боже мой, что она натворила! Что натворила?! Зачем отдала Сонечку?
Был такой миг… словно сердце разорвалось. Правда – разорвалось на две части. Аня согнулась – и села на холодный бетонный пол балкона, уткнувшись лицом в колени.
«Не плачь! Не плачь! Все правильно! Сонька нам не нужна, мне и правда с двумя не справиться. Я с самого начала не хотела Соньку, – твердила она мысленно, глуша слезы, изо всех сил пробуждая и лелея к себе ненависть к безвинной крохе, которую оторвали от нее, унесли, навеки отняли. – Так лучше. Так во сто раз лучше! Сонька – это истинная Иркина дочь. Она унаследует все ее дурные качества. Уже унаследовала! А Лидочка – она другая. Она моя. Я глаз с нее не спущу. И вытравлю в ней всякое сходство с Ириной. Каленым железом выжгу. Я сделаю из нее свою дочь! Она теперь только моя! Только моя! Она будет похожа на меня и больше ни на кого!»
Ее муж – все-таки биолог! – мог бы прочесть ей небольшую лекцию о приоритетах врожденных и благоприобретенных свойств в человеческой натуре, однако Тушканчик Дима был последним человеком, у кого Аня сейчас стала бы спрашивать совета.
* * *– А ну, стой! Убери руки!
Лохматый парень вздрогнул, обернулся – и глаза его стали трогательно, по-детски большими. И он почему-то не только отдернул руки от картины, но и начал поднимать их вверх.
Джейсон проследил за направлением его взгляда – и ощутил, что его собственные глаза тоже лезут на лоб. Борис, потный, всклокоченный, как бы еще более намасленный, чем обычно, сжимал пистолет и медленно водил дулом от лохматого незнакомца к незнакомцу высокого роста, застывшему рядом с Соней номер два.
Джейсон немного разбирался в русском оружии и сразу узнал «макаров». Как говорят русские, убойная сила! Вдобавок на стволе глушитель…
Борис держал опасное оружие умело, да и выражение лица не предвещало ничего веселого, сразу видно было, что Немкин не замедлясь пустит пистолет в ход:
– Ну! Встать к стене!
Лохматый послушался. Тот, в белом халате, мешкал, и тогда Борис вцепился в руку второй Сони, рванул к себе, обхватил за горло и приставил дуло к ее виску:
– Считаю до трех.
Незнакомец в белом халате сверкнул на него сузившимися глазами, но повиновался. Тогда Немкин оттолкнул от себя девушку, да так, что она не удержалась на ногах и упала в разлапистое кресло, стоявшее недалеко от кровати. Попыталась вскочить, однако Немкин замахнулся на нее пистолетом:
– Сидеть! – И вторая Соня повиновалась, затравленно оглядывая комнату.
– Ни суя хебе! – на каком-то неведомом Джейсону диалекте сказал лохматый парень, упершись глазами в первую Соню. – Лида… Лидочка, это ты?! Что ты здесь делаешь, Христа ради? Неужели в очередной раз потеряла память?!
В голосе его звучало злое ехидство, и первая Соня так и вспыхнула:
– Заткнись, Леший! Какого черта тебя сюда принесло?!
– Ну как же, золотко? – Леший попытался недоуменно развести поднятыми руками, однако Борис перевел на него дуло, и тот оставил попытку. – Во-первых, Бориска остался должен мне за… сами знаете, за что. А во вторых, ты просила встретить тебя с московского поезда? Я встретил. Ты просила тебе помочь? Я и помогаю. Правда, не тебе, а твоей сестре, но какая, в сущности, разница? Вас ведь не отличишь, близняшек.
Матушка Пресвятая Богородица! Глаза Джейсона уже устали недоуменно вытаращиваться. Расскажи ему кто-нибудь еще сегодня утром, что он попадет в такую переделку – не то Шекспир, не то водевиль, – поднял бы того человека на смех. Близнецы! Нет, просто невозможно поверить…
Вот почему Борис и его сообщница так удивились, когда он назвал ее Соней Богдановой. Ее, оказывается, зовут Лида. Лида – в сером костюме. А та в красном, чрезмерно открытом сарафане, – Соня.
Та самая, настоящая Соня Богданова…
И Джейсону вдруг захотелось повторить вслед за лохматым Лешим – с теми же интонациями умиления и восторга: «Так вот ты какой, цветочек аленький!»
Но вместо этого он высказал то, что было на сердце:
– Я так счастлив, что вы живы, Соня!
– В чем дело? – насторожился Борис. – Вы знакомы?
– Это мы с вами знакомы, – с ненавистью взглянула на него Соня. – Припоминаете, добренький свидетель моего отвратительного алиби? С вами – знакомы. Ну и с сестрицей моей вчера утром я имела большое счастье познакомиться. А этого типа вижу первый раз в жизни.
– Мы знакомы заочно. – Джейсон обиделся на «типа» и не смог этого скрыть. – Вы мне писали в Австралию, помните? Вы откликнулись на мое объявление в газете, прислали фото, а потом видеокассету. Вы согласились приехать ко мне в Сидней. Я даже выслал вам деньги и билет. Но потом вы попали в аварию – как ваше здоровье, кстати? Все прошло, надеюсь? Я так переполошился, что решил немедленно выехать в Россию. Но получил письмо о вашей смерти. Это случилось два года назад, и не могу выразить…
Джейсон умолк. Он и сам не ожидал, что воспоминания причинят ему такую боль. Не ожидал, что возможность смотреть на Соню причинит ему такое счастье…
– Я никогда в жизни не писала ни в какую Австралию, – растерянно пробормотала Соня, оглянувшись на парня в белом халате, и Джейсон вдруг ощутил ужасную ревность к нему, почти ненависть. Догадка ударила в сердце, и он спросил высокомерно:
– Господин Аверьянов, я полагаю?
– Вынужден вас огорчить, – столь же высокомерно ответил тот. – Моя фамилия Струмилин.
– Костя Аверьянов был моим мужем, – быстро сказала Соня. – Однако он умер год назад.
– Как долго вы были женаты? – взволнованно спросил Джейсон, и Соня ответила:
– Год.
– То есть поженились в августе позапрошлого, девяносто восьмого года? – прикинул Джейсон – и ошеломленно покачал головой, потому что ему все вдруг стало понятно.
– Неужели?.. – пробормотала Соня. – Неужели это подстроил Костя?.. Он за мной ухаживал, попросил фотографию, а потом вдруг заставил сняться на видеокассету, так что получился целый фильм. Потом стремительно сделал предложение, мы поженились, он поселился у нас с мамой и, помню, очень волновался за ту почту, что приходила в его старую квартиру. Да-да, я припоминаю какую-то телеграмму из Австралии, Костя что-то страшно врал насчет нее, мы еще поссорились из-за этого… Ох, боже ты мой… Да нет, не может быть!
Джейсон грустно молчал, поглядывая на нее исподлобья. Теперь он понимал господина Аверьянова. Тот сперва намеревался сыграть роль свата и нажиться на простаке австралийце, но потом плюнул на деньги и резко переместился в мужья этой красавицы. Еще как понимал! Стоило только вспомнить, сколько начудесил из-за нее он сам, Джейсон Полякофф! Но, во всяком случае, теперь она опять свободна. И если…
Он с надеждой воззрился на Соню, однако она уже явно забыла о нем. Ну конечно, что ей в каком-то очередном поклоннике! Теперь она смотрела на сестру, и выражение лица у нее при этом было такое, такое… Пожалуй, с подобным выражением Джейсон созерцал бы своих дорогих и любимых Скотти и Айзека.
– А ну, сними косыночку, – попросила Соня, развязывая шарфик на шее, и Джейсон только сейчас заметил, что у Лиды совершенно так же прикрыто горло, только не белым шарфом, а серой тонкой косынкой, затейливо и даже кокетливо завязанной. Право, можно подумать, что у сестер одновременно заболело горло, к примеру, у обеих ангина.
Но то не ангина. Просто горло той и другой оказалось перечеркнуто красным следом удавки…
Джейсон ахнул и обвел глазами зрителей. Леший и Струмилин так и стояли с поднятыми руками (а что делать, когда пистолет Бориса надежно страховал каждое их движение?), но лица их выражали неподдельное изумление.
– Вот те на, – пробормотал Леший. – Вот те и стигматы… а может, стигматики!
Лида расхохоталась с нескрываемым злорадством.
– А, ну теперь мне все ясно, – обреченно кивнула Соня. – Все-таки есть что-то во всех этих домыслах насчет близнецов… что они способны читать мысли друг друга. Стоило оказаться рядом с тобой, дорогая сестричка, как мне словно бы в уши кто-то начал шептать. Леший, успокойся, никакой мистики! Все просто. Когда Лидочка очнулась и увидела, во что превратили ее красивое горлышко, она преисполнилась ко мне такой ненависти, что не могла не оставить и на моей шее такой же отвратительный след.
– Да ну, брось, – жалобно пробормотал Леший. – Лидка не такая…
– Такая, такая, – кивнула Соня, – не особенно насчет нее обольщайся. Экие у тебя долгоиграющие иллюзии, Леший. Стоишь под дулом пистолета, видишь выражение ее лица – и все еще веришь?
Джейсон посмотрел на Лиду. А ведь Соня права… Это выражение многолетней, застарелой, почти врожденной ненависти очень хорошо знакомо Джейсону. Именно так на него периодически смотрели его дорогие кузены – когда овечка Джейси не желала в очередной раз остричься.
– Между прочим, меня чуть не убили по твоей вине, – бросила Лида. – Эти поганые отморозки были уверены, что я – это ты. И они хотели меня изнасиловать! В смысле, тебя! Думали, ты будешь в восторге!