— Бывает, — философски заметил следователь.
— Теперь ее звали Алиной Смелковой, она работала поварихой в бригаде буровиков. Прекрасно зная пределы ее кулинарных способностей, я мог лишь посочувствовать несчастным буровикам. Мне повезло больше — в поезде был отличный вагон-ресторан, услугами которого мы пользовались раз по шесть на дню. В Хабаровске жили у ее подруги, имени не помню, в просторной квартире на улице Петра Комарова, шиковали, икру ели ложками, загорали на амурских пляжах, ездили в Советскую Гавань за свежими кальмарами, а возвращались оттуда, как рыбаки после удачной путины, подрядив целую кавалькаду такси — первое везло нашу обувь, во втором ехала Линдина шляпка, в третьем — мы сами, босые и с ящиком шампанского. Нанимали бичей со стремянками мыть памятник Ерофею Павловичу на вокзальной площади… Потом летали во Владивосток, ныряли с аквалангами в Японском море. Я понимал, что воссоединение наше мимолетно, что у нас нет и не может быть общего будущего, и эта мысль сообщала особое, трепетное очарование каждому мгновению. Мы расставались без слез, я улетел в Ленинград, уже предвкушая новую встречу.
— И когда она состоялась?
— Еще через год. На сей раз весточка пришла по почте, на официальном бланке молодежного музыкального фестиваля «Янтарный ключ». Меня приглашали в жюри.
Письмо было подписано секретарем оргкомитета А. Дедовских. Время было напряженное, до сессии оставалось меньше месяца, и на мое решение ехать на фестиваль повлияло только одно — надежда, что здесь не обошлось без Линды.
Ожидания мои оправдались. Она и оказалась той самой А. Дедовских.
— Она же Элла Каценеленбоген, — улыбнулся Асуров.
— Успела сходить замуж за тамошнего морячка. К моему приезду брак уже распался, и наш откровенный роман осуждения ни у кого не вызвал. В конце лета я снова примчался туда, но ее уже не застал. Она исчезла бесследно.
— Опять с приключениями?
— Мне так и не удалось ничего выяснить… Прошло еще три года. Я закончил университет, на зависть многим получил распределение в приличный ленинградский вуз, изредка, по старой памяти, выступал с «Ниеншанцем», женщины по-прежнему не обходили меня вниманием. Внешне жизнь моя протекала вполне благополучно, но всякий раз, открывая почтовый ящик, я не мог унять в пальцах нервную дрожь, которая с приближением лета становилась особенно сильной. Но я не дождался ничего…
— Неужели вы так больше и не встретились?
— Встретились. В августе позапрошлого года.
— Где? — слишком быстро, слишком цепко спросил Асуров.
— Все началось с того, что двое моих приятелей, аспиранты-психологи, подбили меня прокатиться с ними в Коктебель, это в Крыму, между Феодосией и Судаком… — медленно, эпично начал Нил, не принимая заданную следователем смену темпа.
— Плавали, знаем! — неуверенно пошутил Асуров, и ритмический рисунок беседы распался окончательно.
Нил широко, оглушительно зевнул и взглянул на часы. Асуров встал.
— Извини, я засиделся. Тебе надо поспать. Завтра договорим. Часиков в десять звякни мне по этому телефону. — Асуров достал из кармана карточку и положил на стол. Нил заметил, что на карточке не было ничего, кроме четко отпечатанного семизначного номера. — К тому времени я буду знать, готовы ли результаты экспертизы, и тоже смогу тебе кое-что рассказать.
— Коньяк забери, — Нил показал на початую бутылку.
— Еще чего! Тебе нужнее… До завтра! Следователь подмигнул и, прихватив плащ, шагнул на балкон. Нил проводил его взглядом, наполнил стакан…
Лето семьдесят восьмого Нил безвылазно проторчал в городе — сдавал госэкзамены, защищал диплом, получил прекрасное распределение на кафедру в Политех, где был сразу же подключен к проверке абитуриентских сочинений. И все это время ждал. Но белый конверт так и не мелькнул в прорезях его почтового ящика.
Прошла осень, потом зима, весна. В жизни Нила не менялось ничего, кроме баб, да и тех он между собой уже почти не различал. Он добровольно записался в экзаменационную комиссию, набрал учеников, готовил их к вступительным экзаменам.
И всякий раз, проходя мимо ящика, заглядывал туда, и всякий раз выговаривал себе за это проявление слабости.
В самом конце августа, дня за три до начала учебного года — все никак не мог свыкнуться с мыслью, что находится уже по другую сторону баррикад! — Нилу случилось оказаться в шашлычной неподалеку от Никольского собора. Был он не один. Недавно образовалась у него новая подруга с оперным именем Иоланта, незамысловатая и незакомплексованная дева, обучающаяся в институте физкультуры на тренера по легкой атлетике. Она-то и затащила Нила в этот шалманчик, где и впрямь оказалось мило, вкусно и недорого.
— А я замуж выхожу, — поведала Иоланта после салата и первого бокала «Напареули».
— И кто счастливчик, любопытно?
— Ты его не знаешь. Мы летом на сборах познакомились. Он боксер, мастер спорта.
— Предупреждать надо. — Нил поежился.
— Я и предупреждаю, — рассмеялась Иоланта. — Да ты не бойся, он из Белоруссии, живет в Минске. Я тоже после свадьбы туда перееду.
— Понятно. А сегодня у нас, стало быть, этот самый… мальчишник-девишник аи deux.
Иоланта нахмурила лобик, соображая, что это он такое сказал.
— Не, трахаться я сегодня не поеду, — наконец ответила она. — В общаге у нас все девки знают, что я теперь с Василем хожу, еще настучат ему, если я ночевать не приду. И вообще…
— Ну что ж, давай тогда шампанского — за твое с Василем светлое будущее.
Девушка, будьте добры шампанского пузырек!
— Два!
Нил обернулся на новый голос и увидел направляющегося к ним Ваньку Ларина.
Но как же изменился за три года его старый знакомец! Растолстел, обрюзг, морда опухшая, пропитая. Но прикинут ; вполне по моде — замшевый пиджак, джинсы.
Рубашка, правда, второй свежести.
— Можно к вам? — спросил Ларин.
— Разумеется… Девушка, еще бокал! Ты что будешь кроме шампани?
— Водочки.
— А еще?
— Еще водочки.
— А кушать-то что будешь?
— Вот ее, родимую, и буду кушать! — Иван расхохотался. — Все как в том анекдоте… Ну ладно, уговорили. Значит, бутылку шампанского, бутылку коньяку, сто водочки лично для меня, три осетрины, три шашлыка…
— Да ты никак забурел, командор? — Еще как забурел! Я теперь у писателя Золотарева работаю, сценарии по его романам пишу. Правда, шеф сейчас отъехал за границу, так что я свободен и гуляю, как видишь. На личном фронте тоже все схвачено. — Ларин самодовольно хохотнул. — Слушай, у меня вот какая мысль имеется. Давай мы, как допьем-доедим, возьмем еще пару фугасов — и ко мне. Я тут в двух шагах живу. Квартира — во, царская, понимаешь, квартира! С Танечкой моей познакомлю. Она у меня знаешь какая!
— Погоди, я вроде уже знаком. Тогда, на Беринга, когда диплом твой обмывали…
— А, это ты про жену? — Ларин помрачнел на мгновение, потом беспечно махнул рукой. — Дела давно минувших дней… Сделала мне ручкой женато; Высоко теперь летает, в кинозвезды, блин, подалась, роковух всяких играет. Ей в самый раз, стерве. Ну, ничего, оно все и к лучшему… Ты наливай пока, наливай, а то когда еще мой заказ принесут…
Ларин залпом выпил бокал белого вина и тут же налил себе второй.
— Уф-ф, не тот, конечно, градус, ну ничего, сейчас догонимся… Такая вот, братец, диалектика. Если бы моя змеюка меня не выкинула, фиг бы я встретил мою Танечку… А, вот и коньячок подоспел! Давай-ка сейчас по рюмашке за ее здоровье, лапушки моей, солнышка рыжего, благодетельницы…
У Нила нехорошо защемило в груди.
— Ты уверен, что я не знаком с ней? Не ты ли сам нас и познакомил?
— Да когда? — Ларин заморгал удивленно. — Хотя стой, вполне может быть, она ж наша, филфаковская, Таня Захаржевская… Ну да, точно, вы ж еще курили с ней на переменках, пересмеивались… Суперская девчонка, верно? И вот, представь себе, она бортанула своего Чернова, дочку маленькую ему оставила, послала на фиг факультет — и все ради меня… — Ларин горделиво выпятил грудь. — Слушай, точно, пойдем к нам, у нас клево — видак, стерео хай-фай, хавчик фирменный. — Он доверительно понизил голос:
— Кайф имеется, и черненький, и беленький… Четыре комнаты, на ночь вписаться можно, а то и на неделю. Побалдеем, а? И девочку с собой прихватим, если пожелает. — Ларин заговорщически подмигнул Иоланте. — Таня только рада будет, она у меня знаешь какая добрая, ласковая…
Иоланта накрыла напрягшуюся ладонь Нила своей.
— А что, может, и в самом деле?..
— Вот ты и иди, если хочешь! — дивясь на самого себя, взорвался Нил. — Ты что, совсем дура тупая?! Не въезжаешь, зачем он нас так упорно зазывает?
Думаешь, он нам хочет приятное сделать? Он себе хочет приятное сделать!
Выпендриться он хочет, вот чего! Показать, какой он крутой — вы, дескать, все меня за говнюка и придурка держали, а я таких офигительных женщин имею, что вам, самцам дипломированным, остается только слюнки пускать да с тоски мокрощелками дешевыми пробавляться…
Нил осекся, почувствовав, что погнал совсем не в ту степь, но было поздно:
Иоланта вскочила, красная от злости, и, смачно плюнув ему в лицо, побежала к выходу, оттолкнув не вовремя подвернувшуюся официантку. Звонко грохнул об пол поднос, по счастью пустой, официантка завизжала. Нил утер плевок рукавом и бросился вслед за Иолантой. За ним мчался Ларин, крича на ходу:
— Постой, Нил, погоди, ты все не так понял!!! Будучи человеком малоспортивным и к тому же подточившим организм длительным беспробудным пьянством, Ванечка отстал сразу, не успев еще выскочить из шашлычной. Постоял немного в вестибюле, отдышался и вернулся в зал допивать и доедать заказанное на троих. Нил же, в свою очередь, довольно скоро потерял из виду профессиональна быстроногую Иоланту. Он резко остановился посреди многолюдного тротуара и медленно, шаркающей стариковской походкой побрел к метро, беззвучно браня себя последними словами. За что, спрашивается, обидел хорошую девчонку? А Ларина за что?
Безвредное ведь, добродушное существо, наверняка хотел как лучше… Его ли вина, что ему так сказочно, не правдоподобно повезло с женщинами? Сначала одна Татьяна, прекрасная, как Афродита, которую это ходячее недоразумение не смогло удержать подле себя. Потом вторая Татьяна, которая… Которая…
Накинув пиджак, Нил вышел на балкон. Кончался апрель, и уже недели две стояла теплая погода. И сейчас было тепло, безветренно, но в ночном воздухе вдруг остро пахнуло зимой.
— Шестидесятая параллель, — пробормотал Нил, — Пулковский меридиан, мать его!.. Пришла зима, с ней праздник Первомай пришел.
И с переиначенной строкой из самиздатовского поэта Шинкарева Нил шагнул обратно в комнату, захлопнул за собой дверь и сыпанул в турку щедрую порцию молотого кофе. Недосказанные воспоминания распирали его…
II
Честно говоря, Нил не имел намерения садиться за диссертацию, но заведующая пообещала скостить учебную нагрузку, если он будет посещать философские семинары, предназначенные для тех, кто собирается сдавать кандидатский минимум, так что… Большинство группы составляли мрачноватые технари с непонятными ему интересами и чуждым поворотом мозгов, и скоро он сблизился с двумя аспирантами кафедры инженерной психологии. Ребятки были неглупые, зубастые, не дураки выпить, и нередко дискуссии, начинавшиеся у них в коридоре возле аудитории, заканчивались в пивной или в разливухе. Меру, однако, знали, и разговоров всегда было намного больше, чем выпивки.
Психологи всюду ходили неразлучной парочкой, да и фамилии их красиво смотрелись рядом — Бергман и Эйзенштейн. Впрочем, к гениям мирового кино ни Игорь, ни Левушка никакого отношения не имели и гордо именовали себя Братьями по разуму.
Если не разум, то братство они блистательно подтвердили на весеннем экзамене. Свой ответ Бергман превратил в бурные дебаты относительно природы познания, а Эйзенштейн — в пламенную апологию Маха и Авенариуса, раскритикованных Ильичом-Первым в бессмертном «Материализме и эмпириокритицизме». Профессор, похожий на николаевского фельдфебеля, и профессорица, похожая на дохлую крысу, слушали их с каменными лицами. Нил же внаглую положил на стол толстую книжку под названием «Хрестоматия по марксистско-ленинской философии для учащихся ПТУ», не таясь, выписал оттуда по несколько звонких цитат на каждый из обозначенных в билете вопросов и бодро зачитал их улыбающейся комиссии. Результат оказался предсказуем — по «неуду» аспирантам Бергману И. С. и Эйзенштейну Л. Я. и «отлично» соискателю Баренцеву Н. Р.
— Ничего! — мужественно говорил Игорь, макая ус в кружку «жигулевского». — Придут наши — и тогда еще поглядим, кто философ, а кто мудак!
— Пше прашем бардзо, — вторил ему окосевший Левушка. — Йсче мы на могиле тех лайдаков зашпиндачим полонез Огинского… Марш-марш Дом-бровский, земли влошски да польски, под твои-им пшеводом звынчемся з народом…
— Зрончемся, — поправил Нил. — Спокойнйе, господа, на полтона ниже, плиз!
— Отречемся от старого мира, — с видом заговорщика прошептал Бергман. — Рванем туда, где оскорбленному есть чувству уголок…
— Кеннст ду дас лянд, во ди цитронен блюн! — с чувством изрек рыжий Левушка. — Геен зи нах Коктебель им Шварцен меер баден!
— Баренцев, вы, я надеюсь, кирилловец? — Игорь ткнул Нила пальцем в грудь.
— В Крымских горах мы создадим небольшой партизанский отряд…
Но уже в поезде Братья по разуму неожиданно объявили себя чань-буддистами и углубились в медитации на стакане и сочинение хокку на основе непосредственно увиденного. В эти занятия пытались втянуть и Нила, но он наотрез отказался и проводил время в соседнем купе с девушками-геологинями, которых ублажал песенками под гитару. С помощью тех же девушек он в Симферополе выгружал из вагона чаней, домедитировавшихся уже до третьей степени просветления.
В первые же дни крымского отдыха Нил успел убедиться, что проповедуемая ими школа чань-буддизма отличается высоким эклектизмом, вбирая в себя элементы многих культур. Так, в имени гроссбуха, в который заносились все откровения в стихах и прозе, звучало нечто откровенно тюркское — «Йытсич Музар» («Чистый разум» навыворот), «Хинаяной» и «Махаяной» назывались две пищевые канистры на три и пять литров соответственно. Каждое утро обе канистры под завязочку заливались двумя самыми дешевыми разновидностями продаваемого здесь вина — белым, омерзительно кислым «Ркацители» и красным, омерзительно сладким «Радужным». Смесь этих напитков в равных пропорциях оказалась вполне сносной на вкус, быстро давала желаемый эффект и закрепилась в их кругу под названием «Смесь номер один — ординарная», которая превращалась в «Смесь номер два — марочную» путем простого влития в нее пол-литра «зубровки». Употребление этих смесей внутрь одухотворенно именовалось «практикой слияния инь и янь». Через несколько дней такой практики Нил впал в глубокую тоску, физиономия Бергмана приобрела устойчиво синий цвет, а Левушка, по его же заверениям, начал видеть в темноте не хуже кошки. Зато наши чань-буддисты обрели стойких прозелитов в лице трех молодых воркутинских шахтеров, которые ходили за ними по пятам, видом своим отпугивали как местное хулиганье, так и скандальных борцов за тишину и общественный порядок, щедро заливали «Хинаяну», а то и «Махаяну» марочным портвейном. Отдуваться за эти услуги приходилось, понятно, Нилу — каждый вечер подвыпившие шахтеры требовали душевных песен. Концерты нередко затягивались за полночь.
— Все, — пробурчал через неделю Нил, разбуженный на рассвете лютым похмельем. — С экспериментом пора завязывать.
Он, кряхтя, перелез через храпящего Бергмана, запихал в рюкзак плавки и зубную щетку, набросил на плечо гитарный ремешок. Во дворе напился воды из колонки, окатил голову. Полегчало, но очень слегка. Захотелось вернуться и поспать еще часок-другой. «Ну уж нет! — приказал он сам себе и двинул по извилистой улочке к морю, на повороте в последний раз посмотрел на длинный низкий барак, поделенный на тесные клетушки, где в одной из них ; они и ютились, выкладывая за сутки пятерку на троих. — Гуд-бай, естествоиспытатели хреновы!»
Он пересек шоссе, доковылял до прибрежного променада, малолюдного в этот час, на границе писательского и общедоступного пляжей присел на лавочку. Силы оставили его. Отравленная кровь изнутри колола вены мириадами иголочек, голова гудела бухенвальдским набатом. Он окончательно и бесповоротно понял, что совершил большую глупость, припершись сюда, да еще с вещичками. Надо было остаться, пошукать у Братьев какой-нибудь заначки со вчерашнего, подлечиться малость. Не спеша навести справки насчет свободной коечки — где, с кем, за сколько, — если получится, прикупить курсовку, чтобы с питанием не маяться. Так ведь нет, как моча в голову стукнула, так сразу…
Блуждающий взгляд уперся в рядок автоматов, торгующих водами, пивом и дешевеньким разбавленным вином. Нил лихорадочно зашуровал по карманам, шепча при этом: «В последний раз…»
После трех стаканов в голове наступило прояснение, зато совсем ослабли ноги. Он сел прямо на землю возле автоматов, взял гитару…
Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы,
Подходите, не жалейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы…
Возле его ног, обутых в адидасовские кроссовки, шлепнулась монетка, потом другая. Стало смешно и немного стыдно. Нил тряхнул головой и запел активнее, работая уже на публику:
Я мальчишка, я калека, мне пятнадцать лет,
Я прошу у человека — дай же мне совет,
Где здесь можно приютиться
Или Богу помолиться —
До чего не мил мне этот свет!
— Действительно, что ли, приютиться негде? — услышал он девичий голос, сочувственный, но со скрытой смешинкой. — Бе-едный! Макс, иди сюда, тут такой талант пропадает!