В поисках спасения
Никому нельзя подслушивать, что говорит ребенок по телефону, и что ему говорит его прилипала, его друг так называемый, а что они говорят: ужас.
Тем более что это бабушка подслушивает.
Бабушка специально не разрешает дома говорить внуку по мобильному телефону, говори по городскому. Выдает этот мобильный телефончик, самый дешевый, только на отлучку из дому, такая диктатура. А то не буду платить.
Она воспитывала внука практически одна, и воспитывала его в том плане, что так называемое внешнее счастье – это то, от чего она сама всю жизнь гордо отказывалась, она, мелкий профессор мелкого педагогического высшего учебного заведения, кумир будущих учительниц (на день рождения ей звонило их с полсотни).
А все это требовалось юному Марселю сейчас как воздух.
Он вылеживал в своем нечистом логове, в крошках, обглодках, огрызках от яблок, в мокрых пятнах от кока-колы, пялясь в экранчик, и вставал только в уборную или взять кусок из холодильника. И шлепался обратно в серые простыни (бабушка стирала уже кое-как, замачивала в порошке на ночь и потом кипятила, и затем только тащила эту порцию в стиралку, брезговала, ибо Марсель иногда мочился, особенно в результате загулов с другом Альбертом, да и Альберт у них, бывало, ночевал, а уж после него все бы стоило выкинуть, как это делывали староверы с посудой, откуда ел чужак).
Уже и готовить она не старалась, покупала магазинные коробки и кое-как разогревала в микроволновке эти овощные и мясные полуфабрикаты, а Марсель прибегал, цоп котлету или куриный нагетс – и в постель, и давленые следы остаются под боками. И стирай в результате.
А Марсель требовал денег и денег. Но у бабушки, кроме ничтожной зарплаты и небольшой пенсии, было в кошельке всего ничего – какие-то два ученика по два раза в неделю и внук подруги бесплатно, такой же идиот, если не больше.
Но и этим денежкам Марсель не давал полежать, доил бабкин кошелек сразу – и бегом вон из дому. К другу. К тому самому Альберту, который единственный ему и звонил. И который именно настаивал, что его зовут Альберт, а не Алик.
Марсель ждал этих звонков как манны небесной и нервничал, когда бабушка говорила по телефону с подружками, а разговоры эти были долгими, что делать.
– Кончай бухтеть, – ныл он, забегая в бабушкину комнатку, – мне не могут дозвониться!
И тянул руку к шнуру, чтобы дернуть и прекратить эти сплетни про себя. А о чем еще она рассказывала, прибегая к шифровке (Марсель не знал французского, несмотря на все попытки бабушки дать ему второй язык). Правда, у бабушки частенько речь шла и о завкафедрой, молодой пятидесятилетней карьеристке по прозвищу Колба, и о ее прихлебалах, и Марсель подозревал, что эти формулировочки касаются его и его друга: «Таточка, представляешь, сет сволочь мне парль». Ну и бабушка, поддакивая и ужасаясь, выслушивала репортажи из жизни больной дочери Таточки и ее больного на голову (тоже) внука, который слушался только жреца вуду и тоже тащил деньги вон из дому.
– Вуду-то вуду, а у меня вообще орибль э кошмар.
И в конце концов по требованию Марселя бабушка сделала ему второй телефон, и теперь все ее разговоры с подругами сопровождались треском: Марсель бил по рычажку, чтобы скорей заканчивали.
Но и бабка получила ужасную возможность подслушки. А это, кстати, привело в свое время кремлевского упыря к мании преследования – он в конце 20-х годов получил отводной телефон от всех кремлевских аппаратов, и жены соратников за свой язык пошли на каторгу.
И вот такой разговор бабушка, трясясь от ужаса, подслушала однажды вечерком и получила прямо в харю (как выражался иногда Марсель), друг Альберт весело кричал: «Вези бабло, проститутки хорошие». И гоготал как нечистый дух.
Бабушка живо представила это их гнездо, «Макдоналдс», и проституток в этом американском гнезде разврата, где яркий свет, полно народу и пахнет жареной картошкой (бабушка, как идиотка, водила маленького Марселя туда после его долгих скандальных плачей). И этого беса Альберта в окружении полуголых жриц! Хотя на дворе зима, они в шубах.
И затем она представила себе своего маленького Марселя среди них, а в кошельке у него деньги, которые он выманил у нее сразу после урока именно сегодня с криком, что он сам себе купит в супермаркете что хочет на ужин (и Альберт знал, по каким дням эти денежки плывут в ее карман).
Как громом оглушенная, стояла бабушка, прижав к уху телефонную трубку. Там было шумно, и Марсель не догадывался о прослушке. Он внимал голосу дружка с удовольствием, подхрюкивал, оживился на своей замусоренной койке, и голос его, обычно монотонный, бесцветный, стал богатеть, обрастать игривыми интонациями до подвизгов, до кудахтанья. Марсель уже, видимо, одевался – весело отвечая, он пыхтел, задерживал дыхание, тужился (видимо, натягивая джинсы).
Затем раздались гудки, и бабушка бросила трубку, рухнула в постель и живо накрылась одеялом.
– Иду на немецкий, – выкрикнул Марсель из прихожей. – Давай бабло.
– Так поздно? – сонно ответила бабушка.
– Училка назначила. Это не Соня, я нашел другую. Соня отстой. Я к ней не хожу.
– Да я знаю, уже месяц.
– И эта новая, Марья, берет вдвое больше, – врал он, одеваясь.
– Что вдвое больше? – полумертвая, машинально повторила бабушка. – Дай мне ее телефон, я с ней поговорю. Мы же коллеги.
– Коллеги! Она дорогая. Не эти твои нищебродки. Берет в долларах по курсу! Суперская.
– Где я тебе возьму доллары?
– В рублях давай, ладно.
– Ты у меня все взял.
– У тебя зарплата была только что.
– Так жить! Жить на что? За продукты, ты же ешь? Стиральный порошок! Я стираю после тебя? Или ты предпочитаешь спать в мусорке? И за квартиру, ты тут у меня живешь? И за твои телефоны. Тебе надо же. И на транспорт.
– Да, дай мою мобилу. И денежки давай гони!
Марсель врал на повышенных тонах, и она отвечала таким же скандальным тоном. Она всегда перенимала его интонацию, к сожалению. Никто не хранит спокойствие в ответ на крик.
Она хотела выложить все, что было на душе (ужасные слова про ожидающих б, про Альберта, тоже ждущего, как б., своей платы от Марселя. Альберт! Так она вопила мысленно. Альберт твой все жилы из меня вытянул через твое посредство, скотина! И ночует у нас, и живет сколько хочет, и ест! И белье после него стирай, а я брезгую! Альберт хитрый, как все нищие, как все параситы, это греческое слово, приживала, прихлебала, он умеет все обставить так, что его ждут, зовут, а он якобы занят, и наконец соглашается, и чувствует себя великолепно, на своем месте где бы то ни было, но получается, что где бы то ни было – это у нас!).
– А Альберт тоже ходит на уроки? – спросила она как бы равнодушно.
– А как же! – поддакнул сошедший с тормозов Марсель. И тут же придумал: – За прошлый урок он платил за меня! Ты не знала, что у меня урок, это он меня привел к Марье. Так что вдвое нужно.
И он легко, импровизируя, назвал сумму, равную (для начала) плате за четыре урока самой бабушки.
Опять звонок. Марсель метнулся в комнату, а бабушка к телефону.
– Быстрей! Они уйдут! У меня нет бабла!
– А кто? А кто? – бесновался радостный Марсель.
– Новые! Прасковья из Подмосковья! Э, как вас там?
И тут писклявый, ломающийся голос:
– Валя.
И:
– Шура.
Или на нее наехал потолок? Или что? Это были дети!
– Мне бабка не дает, – крикнул Марсель.
– Стукни ее по…! – сказал Альберт.
Ломкие голоса отреагировали на грязное слово детским хихиканьем.
– Сколько надо? – спросил Марсель.
– На бигмаки на четверых хватит? Они просят бигмаки, по картошке и по кока-коле.
– Жирные! Я сам бы хотел, – заявил внук с сомнением.
– И поедем к тебе, да?
Бабушка, оставив телефон на подушке, чтобы не создавать щелчка, метнулась к ящику комода, потом в прихожую и заперла входную дверь на нижний ключ, на четыре поворота. Его у Марселя не было. Ключ она засунула под толстый словарь на полке. И легла.
Внук еще что-то говорил. Потом положил трубку. Бабушка же опомнилась, схватила большие ножницы, пошла на цыпочках в прихожую и обрезала телефонный провод. И приняла прежнее положение, надвинув одеяло на уши.
Марсель что-то тормозил. Понятно, что ему жалко денег. С другой стороны, хочется в «Макдоналдс». Но платить не тянет. Но проститутки? Тогда хочу.
Бабушка как бы считывала все его немудреные мысли.
А, он ворвался:
– Ба, давай деньги, я опаздываю уже.
– Немецкий мы отменяем, – сонно отвечала бабушка.
– Как? Я же один урок отработал!
– Это был ознакомительный. Он всегда бесплатный. Как по-немецки здравствуйте?
– Здравствуйте?
– Да. С этого преподаватель начинает урок – всегда. Как?
– Да забыл я.
– Не было урока.
– Был, был! Скотина! – завизжал Марсель.
У него уже начинался приступ бешенства, на основе чего он и попал в психоневрологическую клинику «Душевное здоровье» (родители хотели освободить его от армии, и случай нашелся, Марсель с ножницами в руке защищался от вставания). В этой клинике, к сожалению, они и познакомились с Альбертом.
– Я пойду.
– Не пойдешь.
– Пойду! (Тут из него вылился поток грязной брани.) Иди ты на х…, я пойду!
– Вызвать неотложку?
– Да пойду я, – помертвевшим голосом откликнулся Марсель. – Ща пойду! Видал я (ругань) твою неотложку. Щас нож возьму, мне ниче не будет, поняла?
Он потопал на кухню.
– Я зачем получал инвалидность! – донеслось оттуда.
Бабушка закрыла дверь, использовав ножку стула. Стул был прочный. Дверь тяжелая.
Следующий час Марсель кидался на дверь с ножом, стучал ногой, страшно кричал, грозился вскрыть ножом вены (вот сейчас, слушай, режу). Кричал, что прыгнет в окно.
Бабушка на это твердо сказала:
– А что, действительно, прыгай.
– Да что с тобой? – орал внук, молотя пяткой в дверь. Иногда он разбегался и стукался всем туловищем, своим худым тельцем, о твердое дерево. Надо было держаться. – Убью тебя! Разобью твою поганую харю на х…, живот ножом вскрою, харакири сделаю тебе! – твердил этот несчастный. Он не мог взять в толк, почему бабушка, которая всегда соглашалась и боялась его вывести из себя, берегла его нервы, отдавала денежку, теперь уперлась рогом. – Ща возьму твою шубу и шапку и разрежу! Щас квартиру подожгу, ты зажаришься! Сам в окно прыгну!
– Давай, – кричала бабушка в ответ.
Все, все рушилось и лежало в руинах. Вся их прошлая мирная, согласная жизнь. Бабушка с пеленок растила Марселя. Его мать впала в послеродовое сумасшествие, такое бывает, она в первый же день затянула на Марселе пеленки так, что он посинел. Едва его не удушила. Ее застали за этим занятием после кормления, соседки по палате сбегали за врачом. Роженицу отвезли в дурдом, бабушка забрала ребеночка, нашла няню, молоко они брали у одной молодой мамаши, которая не знала, куда его девать, сцеживалась по триста грамм после каждого кормления. Всем было хорошо, бабушка отказала своей дочери в возвращении младенца. Тем более что он часто болел.
– Ты спокойно работай, – было сказано, – я его выращу. Тебя же уволят за частые бюллетени (она знала, чего дочка панически боялась). Держать такого сотрудника не будут. Приходите по субботам на целый день, хлебайте по полной, у няни выходные, а у меня лекции, в воскресенье я сама буду с ним.
Они обе (муж дочери удалился вскоре) вырастили из Марселя человека, раздираемого на части ревнивой любовью, школьника, а потом студента, которого мать свела с ума постоянными упоминаниями о дедовщине в армии, ежедневно звонила – не опаздывай на пары и сдавай сессии, а то загребут, это хуже лагеря.
А когда приходила, то делала это ранним утром, и всегда совала руку ему под одеяло, не мокро ли. С этим тоже не брали в армию.
Очень не хотелось психбольницы.
Наученный отцом по телефону, Марсель заявил в военкомате: «Я ссусь. Поняли? Ссусь».
Мать, разумеется, обвиняла бабушку во всех качествах выращенного юноши, причем при Марселе.
После первой же сессии с двумя несданными экзаменами Марсель перестал ходить в учебное заведение. Бабушка не могла опаздывать на свои лекции и убегала, так и не подняв ребенка с постели. Придя, она заставала порванные коробки от пиццы и коробочки от японских суши, мальчик заказывал по телефону еду, воруя у бабушки из заначки (недочет в шкафу под простынями был обнаружен и предъявлен, на что ребенок отвечал: «Есть хотел, а твое в холодильнике мне на фиг не нужно, я это не ем, суп твой поганый, а котлеты с картошкой надоели, поняла?»).
Была вызвана тяжелая артиллерия – мать. Она пришла, открыла дверь своим ключом и стала силком поднимать сына, к чему он не был готов. Он встал, хорошо, пошел на кухню, взял нож и лег с ним, держа лезвие на сгибе локтя. Стал кричать «не подходи». Немножко даже порезал себя, когда мать откинула одеяло. И вот тогда она вызвала психиатра.
Такова была история вопроса.
– А!!! – вдруг завизжал Марсель, причем на более высокой ноте. – Ты что, телефон отрубила? Ты ненормальная. Тебя надо убить. Я топор беру.
(Он с детства помнил, что у любимого деда есть топор. Бабушка давно избавилась от этого топора, муж, бывало, крепко выпивал, бывал не в себе, начинались семейные разборки, топор на всякий случай исчез, а дед в результате ушел к пьющей соседке, где быстро помер, все угрожая развестись, поделить жилплощадь и жениться, но не будучи способен на такие сложности.)
Вся тяжесть предыдущих анамнезов, вся история войн, оккупаций, голода и алкоголизма дедов-прадедов проснулись сейчас в несчастном ребенке, в его подсознании, и он неумелой, бессильной агрессией защищал свою жизнь, свое подозрительное счастье – думала образованная бабка, лежа в полном отчаянии. И что теперь будет? Что подумают соседи? Квартира с толстыми стенами, с двойными дверями на лестницу почти звуконепроницаема, но ведь когда наверху праздник и топают, все же бывает слышно!
– Замолчи. Соседи психоперевозку вызовут! Опять в больничку свою захотел?
Нельзя было так говорить. Конечно, это вызвало в мальчике новый приступ ненависти, он специально сбегал на кухню и стал стучать чем-то громоздким – сковородой? Типа гори оно огнем.
Он кричал и стучал, в слезах и соплях, чем-то ковырял замок, который давно не работал. Что-то в двери хрустнуло со скрежетом.
– Все, теперь ты оттуда нах не выйдешь! Подыхай от голода.
Он, видимо, сел или лег под дверь. Устал. Минут через пять он заговорил:
– Но что? Что ты, психбольная, устроила? Тебе надо в больницу, а не мне.
– А то! – высоким, пронзительным голоском отвечала бабушка. – Говорю, меня вызывали в полицию. Что вы с Альбертом детей используете!
– Что-о? Охренела нах совсем! Каких детей?
– В «Макдоналдсе»! За вами уже следят! Соблазняете бигмаком и картошкой!
– Бред! Ну какой же бред! – завизжал Марсель.
Так всегда реагируют лжецы – повышенной активностью. Безгрешный человек и голоса не повысит, просто удивится.
– Мне сообщили, что Альберт покупает подростков, имена Валя и Шура, он их продает растлителям за сто долларов час.
– За сто долларов? – взревел Альберт. – Это бред!
– Полиция за ним следит, ведет прослушку! Вы оба сядете за растление малолетних, но как инициатора он назовет тебя, ты же платишь за угощение. Он никогда не тратит свое. Тут ты и попался. Соблазняешь малых сих. Насилуешь!
– Ты нах съехала совсем, бабка, б. Я вот тебя сейчас оттрахаю нах.
Он опять, видимо, лег. Нервы уже не выдерживают.
А что будет завтра, подумала бабка. Ведь назад пути нет. Все сказано. Зачем, зачем надо было подслушивать телефонные разговоры! Но уже поздно.
Он молчал.
Бабушка подошла к двери и прислонилась к ней ухом, стала прислушиваться, думая, что единственный выход из положения – это смерть. Умереть самой, чтобы не убил потерявший голову бедняга Марсель. Умереть, чтобы он не запачкал руки убийством. За это его ждет дурдом на годы.
Окно крепко заклеено на зиму. До люстры даже со стула не дотянуться, тут нужна стремянка. И нет веревки.
Он опять начал бить в дверь сковородой. Упорный несчастный мальчик. Реактивное состояние. Это я его довела.
– Погоди! Я сейчас покончу с собой. Удушусь. Но нет веревки, – крикнула она, как бы жалуясь.
– Я убью тебя. Мне надо.
– Чтобы тебя посадили на двадцать лет?
– Мне все равно нах.
– Ты будешь сидеть на зоне!
– Нах, нах.
– Там по этой статье тебя опустят! Сделают петухом! – кричала бабушка, начитавшаяся научной и детективной литературы.
– А так и надо! Так и надо! – с новой силой, как бы найдя выход из положения, орал внук. – Пусть опускают нах!
– Как Альберт опускал тебя, да? – на всякий случай ступила на новую почву подозрительная бабушка.
– Дура, дура нах, – безнадежно отвечал мальчик. Что-то у него в мозгу повернулось. Он не знал как отвечать.
– Альберт уже тебя назвал в полиции. Он тебя предал как покупателя детей и останется на свободе, – кричала бабушка. – Тебя посадят как позорника!
– А ты заботишься обо мне? Да, падла? Открой, я тебя убью и сяду за это. Хочешь так? За твое убийство хочешь я сяду? Открой!
– Да нет, у тебя будет две статьи, растление малолетних и убийство.
– Мне уже ничего не нужно в жизни, только убить тебя.
Но что-то с ним происходило, голос стал тише, начали возникать какие-то дыры, паузы.
На этом он затих и как-то постепенно свалился.
Ум ер?
Бабушка совсем потеряла голову и быстро открыла дверь.