Валька рывком распахнула дверь. Возле коровы под яркой голой лампочкой сидел мужчина в меховой безрукавке, бубнивший себе под нос что-то тихое и ворчливое. Он тотчас перестал работать, обернулся на шум и долгим взглядом уставился Вальке в лицо.
— Мне б переночевать… Можно?
Хозяин помедлил. Потом спросил:
— Откуда ж такая?
— С шоссе.
— На автобус, что ль, опоздала? А сама чья? Моховская? Совхозная?
— Приезжая.
— A-а… Ну, что ж, ночуй. У меня не тесно. Я сейчас тут быстро.
Он повернулся к корове, и опять все Валькино существо наполнили звенящие звуки. Она прислонилась к косяку и, прикрыв глаза, тянула в себя забытые запахи далекого дома. В углу, за щелястой загородкой покряхтывала свинья, ей возбужденно отзывался поросенок. Рядом с загородкой на насесте серыми комками сидели спящие куры. В другом углу сарая, за переборкой из сучковатого горбыля стояла рыжая с проваленной спиной лошадь.
Хозяин закончил дойку и, поднеся к двери подойник, опять поглядел на Вальку. Неожиданно его лицо стало строгим и, подойдя вплотную к девушке, он покачал головой:
— Эк, девка, досталось тебе: щеки-то — в белых пятнах! Да и нос вон тоже… Что ж ты это? Эх, вы, городские!.. Давай скорее в дом. Там в сенцах платок шерстяной — на стиральной машине или на вешалке. Натри щеки, пока кожу не станет драть… Чего стоишь-то? В дом иди, не заперто. Я тут скоро управлюсь. Захвати молоко, оставь там на веранде. Любишь парное? Ну, вот сейчас и поужинаем вместе. Давай, давай, бегом! Главное, три сильнее…
Валька сидела посреди комнаты на полированном мягком стуле и изо всех сил драила щеки и нос. Прямо перед ней, занимая половину стены, зевала отверстым устьем русская печь.
На веранде хлопнула дверь. Слышно было, как, погромыхивая ведрами, хозяин цедит молоко, кряхтя, обметает валенки, долго раздевается в сенях.
Когда он вошел в комнату, Валькино лицо уже обрело вид распаренной морковки. Хозяин придирчиво оглядел его и удовлетворенно качнул головой. Потом поставил на стол банку пенистого молока, достал из печи кастрюльку с супом, сковородку печеных яблок, чайник. Движения его были несуетливы, размеренны.
— Откуда эта печь у вас? — спросила Валька.
Хозяин улыбнулся и, похлопав по шершавому печному боку, охотно ответил:
— Лесничий наш — толковый мужик, спасибо ему, — когда этот кордон строили, привез откуда-то деда печника: вот он и сложил. И в лесничестве — русские печи. Все — лесничий, все он. Толковый мужик, толковый.
— Вы лесник?
— Ага, лесник.
— Я думала, лесники в лесу живут. Одни.
— Так в деревне-то лучше. Чего ж в глушь лезть? А лес он и так кругом. Весь свой обход под боком. Есть у нас, правда, кордон и в лесу. Один стоит. Но это — не дай бог. Я б не смог.
— А я бы смогла, — тихо сказала Валька.
Лесник хмыкнул.
— Вы, городские, все с причудами. Тут вон с Ленинграда дачники наехали. Купили дом брошенный — и целое лето жили. Надо же: за пятьсот верст на дачу ездить! Да и добираться-то как? Чудаки… Давай-ка — за стол. Поужинаем теперь. Скоро — кино по телевизору. Будешь смотреть? Ну, тогда поешь и ложись. Надо же, как заморозило тебя. Хочешь — здесь на диване, хочешь — в маткиной комнате на кровати. Матка-то в город подалась — к сестре. Припасы внукам повезла. А хочешь, на печку можно.
— Мне б на печку.
— То-то! На печи — совсем другое дело. Эх, перевелись они ноне. Мужики-то наши паровые котлы ставят. Чудаки…
Ели не спеша, молча. Хозяин деловито хлебал суп, заедая его толстенным куском хлеба с салом. К яблокам и чаю он принес банку меда.
— Последний год медком балуемся, — пожаловался он Вальке. — Пропали пчелы из лесничества. Хорошая была пасека. Клещ все семьи погубил.
Лесник включил телевизор и, забрав со стола кружку с чаем и политый медом кусок хлеба, пересел к нему.
— Слушай, а зовут тебя как? — спросил оттуда, прихлебывая из кружки.
— Валькой.
— Валентина, — поправил он, — Валька — это девчонка непутевая. А ты девка взрослая, справная. Ты — Валентина. Ну, а меня — Михаилом.
— Дядя Миша, значит, — в свою очередь поправила Валька.
Лесник помолчал. Потом сказал:
— Я в дядях-то Мишах еще успею походить. А пока время не вышло — Михаил. Не старый еще.
Валька в охотку сосала моченые яблоки с медом, запивала чаем. Потом не удержалась и налила себе еще молока. Пила с черным хлебом, сыто щурилась. Отвалилась от стола, с жадностью посмотрела на остатки еды. Убрала все обратно в печь, смела в ладонь крошки, вынесла молоко на веранду. Хозяин изредка поглядывал на нее, на то, как она ладно и быстро все делала.
— С матерью вдвоем живете? — спросила Валька, закрывая печь ставнем.
— Вдвоем, — нехотя ответил лесник.
Помолчали. В телевизоре Тихонов выстрелил в живот Дурову. Тот упал в озеро. Заиграла музыка и поехали титры. Хозяин переключил программу — там фильм еще не кончился.
— Жена моя в городе осталась, — сказал он. — Разошлись мы. — Помолчал и добавил: — Я ведь тоже в городе пожил. Семь годов. После армии шофером остался в Москве, женился.
При слове «шофер» Валька вздрогнула.
— Кем? — невольно вырвалось у нее.
— Шофером. В дальнобой ходил. Сначала на плече сидел Москва — Киев, а потом так — по Союзу. Собачья жизнь. Дома иной раз по два месяца не показывался. Вот, значит, баба моя и не вытерпела. Согрешила. А после развода я сюда вернулся. И чего я тогда в городе остался? Чудак был. Уж годов десять минуло, как вернулся.
Валька опасливо поглядела ему в затылок. Потом зевнула и полезла на печь. За занавеской на широкой печной спине было жарко и душно. От большого шуршащего матраца пахло сеном. У трубы лежала кошка, светила на Вальку глазами.
— Утром поеду на работу — захвачу тебя до шоссе. Как раз к автобусу поспеешь. Он тут два раза в день ходит, — донесся снизу голос Михаила.
— На какую работу? — сонно спросила Валька. — Разве лесники ходят на работу?
— А как же? В лесничество, каждый день — к восьми.
Он еще что-то объяснял, но Валька уже не слышала. Свернувшись на матраце калачиком, она спала.
Проснулась Валька от чьего-то прикосновения. В страхе вжалась в стену. Потом несмело протянула руку в темноту. Нащупала кошку. Вздохнула, улыбнулась. Потянувшись, выглянула в комнату. Там было тихо. В углу на телевизоре мерцали зеленым светом электронные часы. Лунные полосы тянулись на полу, ломались на столе и откидывали от него черную густую тень. Валька положила голову на руки и долго слушала теплую дремотную тишину дома.
Решению, которое пришло к ней в эту минуту, Валька не удивилась. Она будто ждала эту мысль. Ждала весь вчерашний день.
Решение это созрело в ней там, в хлеву, — когда она смотрела, как лесник доит корову, слушала возню поросенка, шумные вздохи лошади.
Оно затеплилось в ней давно — во второй или третий заезд к бабке с внучкой, когда Валька почувствовала, что может ходить по деревне спокойно, не сжимаясь внутренне от боязни грубого оклика, не прикрываясь напускной независимостью и безразличием. Идти — равной живущим вокруг. Когда узнали о ней правду и ей пришлось бежать, она бежала не из боязни попасть в милицию, а оттого, что уже никогда не сможет подойти к этим людям как своя. Бежала от взглядов в спину, старушечьих проклятий, мужских усмешек. И тогда та — уже жившая в ней — мысль неожиданно окрепла. Она еще не стала конкретным решением, не вылилась в понятную словесную форму, но уже забеспокоила, держа в напряжении, не отпуская больше в хмельное забытье.
И вот только сейчас, ночью, эта мысль проступила четко и до конца осознанно: она, Валька, едет домой. Будь что будет — она едет домой!
Конечно, жить там она не станет. Приедет, заберет документы и сразу — в Рязань. Никто там ее не знает и от дома недалеко. Поступит работать. Станет жить как все. Два раза в месяц получать деньги, ходить в магазины, в кино. Запишется в библиотеку. К ней будут приезжать мама с сестренкой, рассказывать поселковые новости. Город, наверное, изменился. Надо только забрать паспорт и аттестат.
Валька обняла кошку и, сунув лицо в ее теплую шерсть, тихо рассмеялась.
Михаил высадил Вальку на шоссе за десять минут до автобуса. С утра у него случилась неприятность: хорек задушил курицу, и потому Михаил был сумрачен и неразговорчив. Хмуро пожелав Вальке доброго пути, он тронул лошадь, и та с изматывающим душу скрежетом потащила окованные сани через асфальтовую полосу.
— Голосовать-то умеешь? — крикнул Михаил уже с той стороны дороги. — Остановки здесь нет. Голосовать надо.
— Справлюсь, — крикнула в ответ Валька и замахала ему на прощание.
Как только сани скрылись за поворотом лесной дороги, Валька принялась останавливать машины. На автобусе, конечно, было бы здорово, но деньги у Вальки кончились, шофер «Супера» укатил вчера не расплатившись, и потому об автобусе мечтать не приходилось. Про «Супер» она, впрочем, старалась не вспоминать. Это была последняя связь с прошлой жизнью, и Валька стремилась поскорее ее порвать.
Как только сани скрылись за поворотом лесной дороги, Валька принялась останавливать машины. На автобусе, конечно, было бы здорово, но деньги у Вальки кончились, шофер «Супера» укатил вчера не расплатившись, и потому об автобусе мечтать не приходилось. Про «Супер» она, впрочем, старалась не вспоминать. Это была последняя связь с прошлой жизнью, и Валька стремилась поскорее ее порвать.
Долго никто не останавливался. Валька успела промерзнуть насквозь, когда наконец новенький «КамАЗ», зафыркав пневматическими тормозами, свернул на обочину.
Поначалу ехали молча. Валька была занята своими мыслями, шофер с тоской глядел вперед. Когда проскочили первую деревню и Валька не вылезла, он, удивленно обернувшись к ней, спросил:
— А тебе куда надо-то?
Валька назвала свой городок. Парень присвистнул:
— В такую даль я пассажиров еще не возил. Не знаю, сколько и спросить с тебя, — потом подумал, раза два покосился на пассажирку. Предложил: — Выпить хочешь?
— Нет, нет! — сказала Валька и повторила громко и испуганно: — Нет, я не пью, что вы!
Шофер смутился и пожал плечами.
— Я заплачу, — с натугой сказала Валька, — когда приедем. Я заплачу.
«Как-нибудь убегу, — решила она. — Лишь бы доехать!»
Дорога тяжело перевалила через темя круглого холма и перед подъемом на следующий начала спускаться в лощину. В самом низу дымила выхлопными трубами большая стоянка. Уже совсем развиднелось, только в отставшем перед холмом лесе застряли остатки утренних сумерек.
Раньше Валька никогда здесь стоянку не видела. Должно быть, образовалась она стихийно: заночевала какая-нибудь колонна, к ней присоединились попутные машины. Грузовики уже готовились разъезжаться. Некоторые выруливали на дорогу, возле других суетились люди. Чью-то машину цепляли на буксир.
— Догнал, — удовлетворенно сказал Валькин шофер и кивнул вперед: — Наши.
Он убрал ногу с педали газа, повернул на стоянку. Выскочив из кабины, через минуту вернулся:
— Слушай, я, наверное, не скоро — у нас один заглох, надо помочь. Если хочешь — подожди.
Валька мотнула головой:
— Нет, пойду.
Ей некогда было торчать здесь. Она прикинула, что если весь день будет ехать, то к ночи доберется до места. Мысль о ночевке на дороге казалась теперь ей невозможной и пугала.
Валька спрыгнула на землю и пошла меж гудящих машин к шоссе.
Окрик она услышала, но не обратила на него внимания. Она была слишком занята мыслями о доме, чтобы прислушиваться ко всем звукам утренней стоянки.
Сзади заскрипел снег и чьи-то руки рванули Вальку за плечи. Перед нею стоял худой длинный парень с совершенно белыми, просто-таки бесцветными волосами.
«Альбинос», — подумалось Вальке. Она тотчас вспомнила его. Вспомнила эти неестественные, будто искусственные волосы, вспомнила дождливую ночь в саратовской степи прошлым летом, его надоедливые приставания, требования того, к чему за эти три года она так и не смогла привыкнуть. Пришлось ему удовольствоваться обычным.
— Вот ты, сука! — задыхаясь от мороза и бега, крикнул он. — Вот ты!
И сразу ударил. Валька удержалась на ногах, отскочила.
— Спятил, да, козел?! — заорала она.
Шоферы, заинтересованные, стали собираться вокруг.
— А!.. Получай, шалава! — он опять замахнулся.
Валька увернулась от удара и Альбинос, потеряв равновесие, полетел с ног. Вокруг засмеялись.
— Чего ржете, идиоты? — закричал он им. — Она же трипперная. Я на ней в прошлом году поймал.
Вокруг стало тихо. Все повернулись к Вальке.
— Да что вы, мужики, что вы? — заговорила Валька, растерянно улыбаясь и отступая. — Врет, гнида. Чистая я. Чистая! Врет он!
Ударили в спину. Она взмахнула руками, сделала два частых шага, осела на колени. Тотчас поднялась. Заорала на мужиков, сатанея и наливаясь злобой:
— Вы что, гады, псы проклятые?! Чтоб вас воронье в кюветах…
Второй раз ударили в лицо. Она подавилась криком и рухнула на бок, брызнув в снег кровью.
Первое время Валька еще отчаянно извивалась под ударами. Пыталась подняться. Потом из-под мелькавших ног стали раздаваться крики:
— Не знала я! Не знала! Это же вы… Вы меня заразили! Не зна…
На полслове крик пресекся — чей-то сапог попал Вальке в самый рот.
Со всех сторон сбегались шоферы, спрашивали, в чем дело. Одни втискивались в круг бьющих. Другие отходили, присаживались на бамперы ближайших машин, закуривали.
Из стоящего в стороне «Супера» выпрыгнули Иван и Костя. Они оба зевали и терли глаза. Увидев толпу, напарники побежали туда. Первым сунулся Костя. Откинув одного-другого, он заглянул внутрь и, вылезши обратно, бодро возгласил:
— Твою вчерашнюю красотку месят!
— Чему радуешься, дурак? — разозлился на него Иван.
Он подбежал к свалке и принялся распихивать мужиков:
— Да вы что, мужики, ошалели! Живой ведь человек!.. Что вы делаете, мужики, убьете ведь!..
Он пробрался к самой середине, где под ударами вздрагивало, покачивалось и как-то странно хлопало тело с осклизлой мякотью вместо лица.
— За что вы ее так? — крикнул снова он.
— Она вон того белобрысого трепаком наградила! — отозвался чей-то веселый голос.
Иван точно с размаху налетел на столб. Он раскрыл рот и, часто мигая, глупо смотрел прямо перед собой.
— Это что же… — беспокойно начал. — Ведь я тоже… Выходит… Вчера еще… Мать честная!..
Раздался дружный смех.
— Вам смешно, — со злостью прошипел Иван, — а мне через неделю визу должны были открыть. Понимаете? Мне скандинавские страны обещали! Что ж, выходит, я зря в «Совтрансавто» пошел? Зря в партию вступал? У меня жена в профкоме, что с ней будет, если откроется? А-а-а, падла! — заорал он исступленно и изо всей силы воткнул ногу в лежавшую перед ним податливую человеческую массу.
— Бензину сюда, бензину! Сжечь эту гадину, чтоб не заражала больше никого! — истерически крикнул Альбинос и побежал к своей машине.
Скоро он уже тащил на оттянутой руке ведро.
Костя бросил папиросу и преградил Альбиносу дорогу, пнул ведро. Оно покатилось, расплескивая по снегу бензин.
— Ты что, парень! — крикнул Костя, тряся Альбиноса за плечи. — Шизанулся? Бить бей, но с ума не сходи!
— Верно, ребята, опомнитесь! — раздалось сзади еще несколько голосов.
— Пусти! Да пусти! — отпихивался от Кости Альбинос. Взгляд его был влажен и блуждающ, щеки покраснели.
Сзади подбежали двое, толчком сбили Костю с ног, навалились на грудь, вдавили в снег. Костя барахтался под ними, пытался скинуть, хрипел:
— Что вы делаете? Что вы делаете… — Его сильнее ткнули в снег. Услыхав новое позвякивание ведра, Костя затих.
Вдруг с громким шелестом из самой середины побоища встало пламя.
Все отпрянули и разом умолкли. Широкий круг людей стоял возле костра и молча смотрел на рвущиеся в небо языки. Едкий приторно-сладкий дымок полез людям в ноздри, вызывая дурноту. Кто-то закашлялся.
Неожиданно то неподвижное, что лежало под пламенем, дернулось, согнулось и стоячий морозный воздух распорол нестерпимо громкий, рвущий перепонки звук. Валькин голос, искаженный визгом, хрипом, каким-то животным взвыванием, усиленный десятикратно, ворвался в зимнее утро. Люди, оцепенев, слушали с застывшими лицами.
Звук этот продлился с полминуты и внезапно стих. Вместе с ним стало спадать и пламя. Прошло минуты две и все было кончено.
Кольцо мужчин по-прежнему стояло не шевелясь. Поднялся ветер. Он принялся хлопать грязным обвислым брезентом на фуре «Совтрансавто». Вдоль шоссе потянулись длинные косы поземки.
Ведро с громким стуком выпало из рук Альбиноса.
Стук этот прозвучал сигналом. Все разом кинулись к своим машинам. С треском включились передачи, буксовали колеса, ревели моторы. Грузовики один за другим вырвались на шоссе.
У кострища остались только двое. Альбинос, стоя по-прежнему навытяжку, завороженно смотрел туда, где только что корчилось и извивалось пламя. Костя, лежа в снегу, смотрел в ту же точку.
Потом Костя поднялся и медленно подошел ближе.
Перед ними посреди раскиданной по снегу копоти лежало короткое, казалось, чуть больше метра, обугленное полено. Оно еще дымилось. Какие-то мигающие красными точками струпья отваливались от него и, шипя, гасли в черной талой воде.
Альбинос повернулся к Косте и пошел на него. Костя отступил. Глядя прямо перед собой, Альбинос прошел мимо Кости и, увязая в снегу, полез по склону холма. Его догнал напарник, развернул. Альбинос как шел туда, так пошел и обратно. Напарник подвел его к машине, запихнул в кабину.
К Косте подбежал Иван, что-то говорил ему, дрожа, плача, икая. Тянул за руку, ругался, толкал в плечо.
Костя был недвижим. Потом очнулся, пошел за Иваном.
Стоянка опустела.
Солнце уже поднялось. В его утренних лучах стала хорошо видна дорога, спешащие по ней в оба конца груженые машины и маленькая черная точка — там, где дорога, спустившись с одного холма, собирается взбираться на другой.