Голос лейтенанта немного дрожал от волнения, но выступал он без бумажки, пытаясь смотреть в глаза своим первым в жизни подчиненным. В казарменном проходе между кроватями поставили табуретки рядами, и получился импровизированный актовый зал. Выпускник этого года – за тяжелой трибуной с гербом СССР. Рядом – массивный стол президиума с замполитом в очках. Вокруг голые стены, и впереди полсотни стриженных парней, младше него на 4—5 лет, которые оценивающе смотрят на своего начальника.
– Вы сознательно шли учиться профессии офицера, заранее готовили себя к тяжестям и невзгодам армейской службы. Многие из вас наблюдали военную службу не понаслышке, а дома, в семьях потомственных офицеров. Все вы помните и знаете: защита Родины особо ценилась в нашем Отечестве на протяжении многих веков. В советской стране профессия военного – уважаемая и почитаемая…
Он говорил долго, немного монотонно, но к концу своей речи уверенно и спокойно. Только большинство его слушателей утомились дежурными лозунгами и призывами, клевали носами, кое-кто прихрапывал. Замполит что-то писал себе в тетрадку, и строго посматривал сквозь золотую оправу на курсантов в первых рядах.
Историческими романами, военными приключениями и детективами зачитывался Таранов все детские и юношеские годы. Алексей Толстой, Валентин Пикуль, Александр Куприн в его домашней библиотеке стояли на видном месте, как и у других почитателей отечественной литературы. Героические примеры последней войны ежегодно демонстрировал советским зрителям кинематограф и центральное телевидение с замечательными лентами «Офицеры», «Горячий снег», «Отец солдата», «Четыре танкиста, и собака».
Фильм «В бой идут одни старики» хотелось пересматривать повторно, и там постоянно находились новые и новые слова, жесты, сюжеты, примеры для подражания. Таранов смотрел некоторые киноленты по несколько раз и, как в книгах, всегда ставил себя на место главного героя. Временами погибал с красным знаменем в руках, шел на расстрел, как юный барабанщик, но чаще победоносно побеждал и выживал.
Сегодня он впервые слышал речь своего взводного командира, но чувство потока, одинаковости таких речей не проходило. Доклады, митинги, собрания и прочие мероприятия «для галочки» становились неотъемлемым атрибутом новой, теперь уже курсантской, жизни. Прослужив всего месяц с небольшим, ему стало вполне ясно, что начинаться подобное словоизвержение должно дежурными словами: «Товарищи! Генеральный секретарь ЦК КПСС в своем докладе на 24 съезде…» Или «Выполняя решения октябрьского пленума центрального комитета коммунистической партии…» А заканчивались речи призывами: «Пятилетку в четыре года…!» или «Да здравствует!..» и им подобным.
Не слишком существенные отличия в содержании делали эту форму изложения мягкой колыбельной для солидного скопления людей в любом большом зале или огромной аудитории, и жесткой пыткой для маленькой, камерной группы в классе или казарме. Здесь всё и все на виду, вздремнуть не удаётся, приходится делать умное, бодрое лицо, и прилагать немалые силы, дабы начальство не догадалось, что курсант спит.
Через полгода Таранов шутил с однокурсникими: «Хорошо политработнику. Рот закрыл – рабочее место убрал». Он научился спать с открытыми глазами, и через три-четыре семестра сам выполнял миссию докладчика, как селезень – пловца. «Дайте мне любую тему, – говорил он с легким одесским налетом, – и вы увидите, как я ее делаю». В голове сложилась ветреная курсантская формула, по которой выходило: легко говорить ни о чем, сложно говорить о чем-то конкретно.
Угнетало другое. Многословные бессодержательные доклады должны стать чуть ли не основной частью будущей профессии. Изучение главной задачи пятилетки после каждого съезда партии, основных направлений экономического или политического развития страны после регулярных пленумов, тезисов и названий множества докладов официальных мероприятий занимало не только его личное время, но и забивалась плотно в голову на большинстве политических занятий. Результатом этой зубрежки должна стать личная убежденность в правоту всего, что печатало главное издание коммунистической партии «Правда» и терпела газетная бумага.
Рядом люди жили, читали, любили, веселились, наслаждались, а курсанты-политработники зубрили, учили, повторяли месяцами одно и то же, меняя даты и авторов изречений. В перерывах они капали, красили, строили, чистили, равняли снег лопатами, натягивали на кровати одеяла, и вновь равняли, теперь уже подушки под ниточку или веревочку, отбивали их специальными досками. По несколько часов в день курсанты стояли на построениях: при подъеме, утреннем осмотре, случайной, внезапной или вечерней проверке, на прием пищи, перед и после занятий, – без равнения было невозможно! Строевые команды: «равняйсь!» и «смирно!» звучали чаще, чем слова вежливости «спасибо» и «пожалуйста». Таранов тогда подумал, что в училище отрабатывается специальная методика вертикального поклонения старшим и членам Политбюро ЦК КПСС через равнение снега, сапог, кроватей, фотографий…
Обязательные фотографии людей, известных по газетам и передачам телевидения, преследовали курсантов везде: в аудиториях, столовой, ленинской комнате, клубе, спальном помещении казармы, где были вывешены в соответствии с требованием Устава ВС СССР три больших портрета в рамках: Л. И. Брежнева – Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР, А. Н. Косыгина – Председателя Совета министров СССР и Д. Ф. Устинова – маршала Советского Союза, Министра обороны СССР. Все четыре года они взирали на каждого курсанта с высоты прибитого гвоздика и занимаемой должности, а курсанты вольно или невольно смотрели на пожилые лица, часто не различали их, путая в обилии орденов и медалей.
«Зачем мне знать весь этот иконостас?! – гладя на обилие снимков политбюро ЦК КПСС и военного командования в ленинской комнате, спрашивал себя Таранов, а сам учил, запоминал, зубрил. Позже, когда фотографии убирали, или старых героев сменяли новые, либо они переходили на другие должности, умирали или пропадали, политработнику положено было знать по своей работе: «Почему это с ними произошло?»
Спустя десять лет, на ежегодной встрече с одноклассниками, которые к тому времени защитили диссертации, стали доцентами и отличались соответствующим возрасту интеллектом, Таранов грустно подумал: «Чем он занимался все это время? Какой ерундой забивал свою голову?!»
Но самые лучшие годы уже были упущены…
Основное время жизни курсантов занимала строевая подготовка, спорт, наряды и уборка территории. Не лекции, семинары, дополнительные занятия, консультации, походы в библиотеку, сон или развлечения, а именно муштра, спорт, наряды и уборка территории. Учиться в аудитории, усваивать основной и вспомогательный материал с бессонными ночами за спиной, тяжелой головой и ломотой в ногах, удавалось далеко не всегда, и не всем.
Особое место в новой жизни занимала казарма, о которой Бобрин внятно объяснил друзьям еще в первые дни службы, и его слова основательно врезались в память Таранова.
– Казарма – мужская обитель. В ней нет места женщинам, тут царят ароматы портянок и сапог, пота и мастики для полов, властвуют сальные и пошлые шутки, летит из угла в угол мат-перемат. Здесь мы на своей территории, как в городском мужском туалете: женщина не зайдет, стесняться некого, можно расслабиться, взбзднуть, закурить в курилке, сходить на очко. Здесь есть место для занятия спортом и подшивки воротничков, глаженья брюк, сушки и чистки сапог. Здесь нет в умывальнике горячей воды, но все мы умыты и с белыми зубами, а на кафельном полу регулярно кипит стирка хозяйственным мылом. Нет парикмахерской, но постоянно кто-нибудь подстригает соседа или подбривает заросшую не ко времени шею. У каждого есть свое вафельное полотенце для ног и лица на спинке кровати, стоит рядом тумбочка, разделенная на две условные половинки. Там хранятся мыло и асидол, зубная щетка и паста, шариковые ручки и конспекты лекций.
Невозможно в мирное время жить, не снимая сапоги, а в казарме есть возможность развесить на табуретке портянки и вздохнуть коже ног. Помните, в «Золотом теленке?» у Ильфа и Петрова: «Инда взопрели озимые, рассупонилось красно солнышко, расталдыкнуло лучи свои по белу светушку. Понюхал старик Ромунальдыч свою портянку и аж заколдобился». Здесь можно говорить с друзьями и петь песни под гитару! Цветы на подоконниках, шторы на окнах, портреты на стенах, люстры под потолком – скромное спартанское убранство, предписанное уставом внутренней службы. Один большой телевизор под потолком собирает всю толпу курсантов вечерами к просмотру программы «Время», а по утрам в воскресенье – на «Утреннюю почту» и «Служу Советскому Союзу!» Четыре года в четырех стенах казармы для одного – тюрьма, а другому она – мать родная!
Взгляд на курсанта, как на рабочую силу, способную трудиться 24 часа в сутки, доминировал в мышлении большинства тех, кто командовал в училище. Однажды, Семен с Марком достали интересную книгу, которую обещали вернуть в назначенный срок, но никак не могли дочитать. Уборка, равнения, спорт, чистка картошки и чтение литературы совсем не совмещались, а на заурядной лекции или собрании, в наряде или в свободные минуты прочитать несколько станиц было реально. Но если эту картину замечал командир дивизиона, комбат или замкомвзвода, то – прощай книжка! Даже в прикроватных тумбочках курсантам первого курса хранить литературу запрещалось.
Так и в этот раз, Марк пристроился читать у окна, «роман поглотил его с пилоткой и портянками», как он сам позже рассказывал, и вдруг слышит крик: «Товарищ, курсант! Вы почему не на построении к ужину?» Отговорки про любовь к литературе, высокопарные слова, что книга важнее приема пищи, или сетование на диету, так как лишний вес Марка мешает сдавать спортивные нормативы, не действовали на Бочарова. Книгу изъяли, а Дымский получил наряд вне очереди.
Друзья смеялись: «Идет выравнивание не только по вертикали, но и по горизонтали. Нас делают одинаковыми, что бы золотая медаль Марка по окончании школы сравнялась с троечным дипломом замка!»
Смех смехом, но в первые дни после присяги они неожиданно встретили лица новых сослуживцев, которых не заметили, будучи абитуриентами. Появился в соседнем взводе толстый и мешковатый Сбертуновский, с ромбовидной фигурой, огромным весом и нерасторопностью на физо. Внезапно возник в батарее жуликоватый Пупиянов с кличкой Барыга, который регулярно и демонстративно напивался, возвращаясь из увольнения, а это сходило ему с рук. Как поступают и учатся по блату генеральские отпрыски, стало видно невооруженным взглядом любому. Над такими «позвоночниками» часто смеялись, но с них, как с гуся вода, стекали упреки, негодования, презрение курсантов батареи. Установку «терпеть», пристроенные сверху ребята, получали еще дома, от папочек с красными лампасами. Правда, были в этой когорте те, кто старался сбросить лишний вес, освоить турник, научиться бегать, стрелять и отлично сдавать зачеты своими силами. Они не демонстрировали окружающим родственные связи, а проливали ведра пота, чтобы догнать остальных и стать с ними на равных. Они не ходили через день в увольнения, а тренировались, читали, учились. Понемногу таких курсантов стали уважать, помогать в армейской жизни, и со временем забыли «блатное» происхождение.
Таранов нередко вспоминал слова сокурсника, который по-своему переживал армейское неравенство: «Помните, у нас объявили карантин по гриппу, и никого не выпускали в увольнение? Тогда приехал мой родной дед, ветеран войны, и одновременно пришел на КПП чей-то папа – полковник из ВПА имени Ленина. Полковничьего сынка комбат отпустил в город, а меня нет. Вот тебе, пожалуйста, равноправие».
Выровнять по ниточке всех не удавалось. Быстро в отделениях и взводах появились лидеры и аутсайдеры. По ночам и вечерам, в курилке или ленинской комнате шли отчаянные споры, с убедительными доводами кулаком или словом. Вчерашние мальчишки использовали свое привычное оружие и учились новому. На курсе молодого бойца Семен и Марк однажды смогли отстоять себя перед теми, кто пришел учиться из армии, но через месяц «армейцы» стали замкомвзводами и командирами отделений, благодаря чему «неразлучная парочка» ночами доказывала свое человеческое достоинство с лезвием в руках, очищая налет на старом кафеле в туалете.
Глава V. Мышиная возня
Совместная мужская жизнь в казарме быстро выявила особенности характера каждого, и подарила курсантские клички. Они появились внезапно и прилипли намертво. Съел ночью под одеялом четыреста граммов сала без хлеба? Стал Парамошей. Не можешь регулировать свои физиологические откровения и усиленно гоняешь ветры на людях? «Скунсом» будут звать, пока не исправишься. За украинский говор нарекли «Хохлом» Миколу, а его друг из Баку получил кличку «Ара». В соседнем дивизионе служил БАМ, которого именовали по названию популярной железнодорожной магистрали, совпадающей аббревиатурой с заглавными буквами его имени – Богданов Александр Михайлович, а рядом служил Дима Цибик – Цибикдоржиев Дашу-Нема Догбаевич. В отличие от длинных красивых имен индейцев в романах Фенимора Куппера (Быстроногий Олень, Орлиное перо и проч.), в казарме чаще всего обрубались фамилии, от которых шли короткие, меткие имена: Зуб (Зубов), Фил (Филиппов), Шим (Шимяков), Чича (Чичко), Муля (Милюков), Дэн (Данильченко), Сэм (Самарин) и многие другие.
С легкой руки Генки Марк стал «Дымом», а сам младший сержант Бобрин получил кличку «Рыжий». Таранов успокаивал себя и друзей тем, что так повелось со времен «Юнкеров» Куприна, если не раньше. В военной среде обращение по фамилии – естественное требование уставов, но человеческие, мальчишеские отношения неистребимо их пронзали своим индивидуализмом, стебом, эгоизмом, желанием отстоять неповторимость личности или доказать свое «Я». К тому же, так было короче, проще в общении и службе, которая летела со скоростью «Красной Стрелы» в очередном увольнении или тянулась удивительно долго в наряде по батарее, столовой, в карауле.
Выравнивание по традиционным солдатским обычаям и дворовым приметам воспринималось большинством спокойно, как обязательный элемент курсантской жизни. «У всех нас – одинаковая форма, у каждого – своя кликуха, едим мы в одно и то же время одну и ту же пищу, ходим только строем – управляемая толпа будущих героев!» – смеялся Генка.
Они обязаны были соответствовать тому, что требовали командиры, а в душе каждый курсант оставался таким, каким пришел в эти стены. И таким, как его видели сослуживцы.
Только через четыре года, к получению дипломов о высшем образовании, курсанты стали соответствовать той записи, что у них появилась в личном деле: офицер с высшим образованием. Правда, смущало слово «высшее», которое Марк произносил с кавказским акцентом, как «висшие», и все смеялись! Это не высшее инженерное. И не высшее педагогическое. Никто не понимал эту формулировку, и только через время в их дипломы внесли дополнение, где после запятой добавили фразу – «преподаватель истории». По крайней мере, с такой специальностью можно найти себе работу в школе по увольнении в запас. А с «висшим» образованием?
«Равняться» по таким критериям совсем не получалось.
Таранов соответствовал своему прозвищу, как никто другой. Он тараном нарывался на конфликт, выказывая свое возмущение окружающими порядками.
– Слушай, тупой и храбрый, зачем лезть на рожон? – философски советовал другу Марк. – Что тебе мешает спокойно молчать, и делать все потом так, как ты хочешь?
О юношеской прямоте и подростковом максимализме написаны тонны книг, но в этом случае поведение Семена измерялось в квадрате, если не в кубе. Он протестовал в каждом случае, где видел более простое и эффективное решение (с его, конечно, точки зрения). Говорил правду в лоб тогда, когда можно было промолчать. Может быть, это кипел упрямый характер, а может быть, заложенный Ароном Глузкатером поиск интересного нестандартного решения. Успокаивал он себя и продолжал критиковать формулировки партийных решений, фраз командиров и политработников, цифры из уставов и статьи наставлений. Не только делился категоричным мнением со своими товарищами, но и выступал по этому поводу на комсомольских собраниях, подавал голос из строя, или молча выражал негодование, которое нельзя было не заметить по искрам протеста из неравнодушных глаз.
Обостренное чувство собственной правоты его не раз подводило. Уже офицером, в войсках, Таранова частенько одергивали старшие друзья-офицеры: «Не лезь! Молчи! Делай, как знаешь, но не буди в начальнике зверя!» … Мама, как чувствовала, и не раз ему говорила, что «упёртость к добру не приведет».
Это событие в разных интерпретациях осталось в памяти большинства участников «гореловского восстания», «столовой забастовки» и в прочих официальных и неофициальных формулировках, осевших протоколами комсомольских, партийных и строевых собраний. Таранов в силу характера неожиданно для самого себя и закономерно для остальных оказался главным персонажем «мышиной возни». Неповиновение – одно из самых неприятных событий в армии, а массовое неповиновение – проблема из проблем для командиров. Вот и в тот год курсанты его батареи отказались от приема пищи на ужине. Они сидели с нетронутыми тарелками овощного рагу с одной только целью – немного изменить ассортимент в столовой, где прокисшую капусту с картофелем и небольшим количеством тушенки давали почти каждый день. Некоторым рагу нравилось, они могли съесть две-три тарелки, кто-то лишь выковыривал мясо. А тут стихийно отказались есть все, и сидели, ждали прихода начальника продовольственной службы.