«Уважаемый Виктор Дженнер.
Вы удивитесь, получив от меня это письмо после того, что я наговорила вам в понедельник. Позволите сказать, что вы держались превосходно? Большинство людей разразились бы в ответ бранью, и, думаю, если бы так поступили вы, это было бы оправданно. Я пишу отчасти для того, чтобы извиниться. У меня не было ни основания, ни права так себя вести, я не была причастна к тому, что произошло, не была ни виновной, ни потерпевшей, просто оказалась, как часто со мной случается, слишком пристрастной.
Я изо всех сил стараюсь сказать то, что должна, но это нелегко. Попробую снова. Мы с Дэвидом считаем, что с вашей стороны это был очень мужественный поступок. Приехать к нам было очень смело, вы ведь не могли знать, какой прием вам окажут. И, собственно, получили от меня самый скверный. Вы не сказали, почему приехали, хотя, разумеется, было ясно, что хотели как-то оправдаться перед Дэвидом. Мне представляется, что вы все эти годы терзались произошедшим и испытывали необходимость предпринять хоть что-нибудь, и как можно скорее.
Сразу же признаюсь, что не стала бы вам писать, если бы дело касалось только вашей совести. С этим вам нужно разбираться самому. Я беспокоюсь о Дэвиде, беспокоюсь о нем уже почти три года, чуть ли не с тех пор, как познакомилась с ним. Дэвид замечательный человек, несомненно, самый справедливый, честный, великодушный, самый совершенный из всех, кого я знала, хотя, наверно, это странно звучит, так как физически он отнюдь не совершенен. Вы не можете знать – не может никто, кроме самых близких к нему, – что, несмотря на способность принять и простить, он все еще так терзается тем, что произошло в том доме в Кенсел-Райз одиннадцать лет назад, как, полагаю, и вы сами. Он видит это во сне, ему напоминает об этом любая мелочь, воспоминание об этом ежедневно приходит к нему, но самое худшее – он не может смириться с тем, что это навсегда. Он мучается. То есть постоянно думает о том, что могло бы произойти или, точнее, чего можно было бы избежать, если б он повел себя по-другому или, может быть, говорил другие слова.
Однако дело в том, что после того, как он увидел вас и немного поговорил с вами в прошлый понедельник, несмотря на всё, несмотря на меня, на душе у него как будто стало легче. По крайней мере, у меня создалось такое впечатление. И когда я сказала, что хочу написать вам, он одобрил это решение и добавил, что хотел бы вас видеть. Знаете, я уверена, что если бы вы могли поговорить подольше, рассказать друг другу о своих чувствах и эмоциях, спокойно разобраться в том, что произошло, то, может быть, мы могли бы решить многие проблемы. Дэвид мог бы наконец смириться с тем, что так и не сможет ходить до конца своих дней, а вы… что ж, это могло бы решить какие-то ваши проблемы, принести вам душевный покой.
Надеюсь, вам это не кажется слишком высокопарным – или, хуже того, своего рода психотерапией. Если дочитали до этих строк, то, скорее всего, уже догадались, о чем я хочу попросить. Приедете навестить нас? Я знаю, для вас это далекий путь, поэтому приезжайте, пожалуйста, на весь день, в субботу или в воскресенье, и, пожалуйста, поскорее. Думаю, это большая удача, что Дэвид запомнил ваш адрес. Память у него хорошая – иногда я думаю, что даже слишком.
В надежде, что мы скоро увидим вас,
ваша Клара Конуэй».
Виктор не мог вспомнить, когда был счастлив по-настоящему. Должно быть, еще до тюрьмы, так как потом никакого счастья не было, даже когда он узнал, что будет досрочно освобожден. Он чувствовал облегчение, по крайней мере относительное спокойствие, наступавшее между приступами паники и гнева, но только не счастье. Последний раз, видимо, был, когда он снял квартиру на Баллардз-лейн или когда, за полгода до кражи «люгера» Сидни, Алан пообещал ему возможное партнерство в бизнесе. Это было незнакомое чувство, но он узнал его. Это было счастье. Подобно гневу, только по-другому, без жгучей боли и сердцебиения, оно заполнило все клеточки его тела легким опьянением, как будто он только что осушил бокал прекрасного шампанского. Виктор почувствовал его вкус на губах и улыбнулся, хотя так и не понял отчего.
Телефонного номера в письме не было, а листок, который дал ему Том, он выбросил. После доставки телевизора придется снова отправиться в библиотеку. Он спустился в холл, встал у телефона, пытаясь вспомнить номер Дэвида, а потом, повернув голову, увидел его. Он записал этот номер на внутренней стороне лестничной ступеньки, а рядом имя – Дэвид Флитвуд.
Рука его дрожала, пришлось схватить себя самого за запястье и крепко сжать. Из-за дрожи в пальцах он не был уверен, что набрал номер правильно, но, должно быть, не ошибся, потому что, когда раздались гудки и он опустил в прорезь десятипенсовую монету, до него донесся голос Клары.
Он прошептал дрожащим от волнения голосом: «Это Виктор». Вряд ли кого-нибудь из их знакомых звали так же, поэтому называть фамилию не было нужды.
– Молодец, что позвонил так быстро.
У Клары был красивый голос, негромкий, размеренный, чуточку официальный. Виктор не заметил этого при первом знакомстве.
– Мне слегка неловко говорить с тобой, – продолжила она. – Я вела себя так отвратительно.
– Забудь об этом.
– Ладно, постараюсь. Надеюсь, твой звонок означает, что ты приедешь. Когда тебя ждать? Хотелось бы поскорее. Я работаю, а Дэвиду иногда нужно ложиться в больницу на обследование, но, если не считать этого, мы всегда здесь, почти никуда не выбираемся. Для Дэвида это сложно – требует слишком много возни.
– Я могу приехать в любое время.
Раздался звонок в дверь. Виктор понял, что, должно быть, привезли телевизор, но сейчас это оказалось ненужной помехой, отвлекаться на которую он не мог себе позволить.
– Можешь завтра? – спросила Клара.
Глава 10
По тем временам, когда дело касалось приобретения одежды, шестьдесят фунтов были вовсе не большой суммой. Истратив почти все, оставленное родителями, на телевизор, Виктор решил купить на то, что «получил» у Мюриель, брюки, рубашку и пару обуви. Ему больше нравилось думать, что «получил» деньги, а не «взял». Покупать он поехал в Илинг, в район, где жила более обеспеченная публика. Половина денег ушла на брюки, другая на обувь, а рубашка оказалась ему не по карману. Он был уверен, как никогда, что ему нужна работа, притом подальше отсюда, где очень многое напоминало ему о Мюриель и Сидни, о родителях и юности.
У Виктора, в сущности, никогда не было друзей. Может быть, потому, что их не было у родителей. Из гостей в доме он помнил только Мюриель, потом раза два она приходила вместе с Сидни, соседку, иногда забегавшую на чай, и супружескую пару Макферсонов – их общества мать лишилась, потому что, как выражался отец, «не содержала дружбу в исправности». Ей всегда не нравились люди, вторгавшиеся в ее личное пространство, пытавшиеся хоть немного, исподволь, нарушить ее единство с мужем. Как помнилось Виктору, они были друг для друга всем. Однажды мать заявила миссис Макферсон, что прием гостей, даже самый скромный, был ей не по силам, доводил ее до истерики. Когда Виктор учился в школе, его мать не слишком-то любила, когда он приводил домой своих одноклассников, и поэтому они редко приглашали его к себе.
На его девятый день рождения родители обсуждали вопрос об организации вечеринки. Виктор никогда не забывал обстоятельств, но уже не помнил, чья это была идея – отца или матери. День рождения был в июне, но планы вечеринки были составлены загодя. Мать Виктора думала, что нужно разослать приглашения, но не знала, как их писать, так что, хотя на хлопоты ушло много сил, ничего, собственно, сделано не было. Если день будет погожим, вечеринку можно было бы устроить в саду, но кто в Англии мог бы сказать, будет ли 22 июня солнечным? Мать не хотела видеть всех этих маленьких мальчишек – из девочек приглашать было некого. Она не была домовитой хозяйкой, но ей была противна мысль, что мальчишки будут повсюду носиться. Говорить в школе что-нибудь о праздновании своего дня рождения Виктору не разрешали. Ему было запрещено приглашать ребят до определенного срока, но, конечно, он намекал, что родители хотят устроить званый вечер. И до последнего момента его мать не знала, что приготовить. Это было труднее всего. Закуски должны были быть простыми и, самое главное, как можно менее маркими. Виктор был на одной вечеринке, где дети швырялись друг в друга едой, и он по глупости упомянул об этом дома. Мать ежедневно говорила о его дне рождения, причем так, будто его празднование подводило границу ее счастью и душевному спокойствию. По одну сторону лежали невообразимые труды, беспокойства, проблемы, а по другую, если ее удастся достичь, чудесные покой и свобода. Иногда мать плакала. Как-то вечером, шла первая неделя июня и приглашения все еще не были разосланы, она разрыдалась и принялась спрашивать, с какой стати они вздумали устраивать все это празднество, что им пришло в голову, в своем они были уме? Отец успокоил ее, крепко обнял и сказал, что, если она не хочет, никакой вечеринки не будет. Это поразительно подействовало на мать, она утерла слезы, улыбнулась и сказала, что они не хотят ее, так ведь? Тут же повеселела, включила радио и заставила отца с ней танцевать. Плавно двигаясь по комнате, она напевала «Песочный человечек, принеси мне сновиденье», и никакой вечеринки они так и не устроили.
Став постарше, Виктор иногда примыкал к той или иной компании, но тесной дружбы так и не завел. Никогда не проявляя лидерских качеств, он скорее выступал в роли прилипалы. Сказать ему было почти нечего, но он не был и хорошим слушателем. Молчаливый или немногословный, он жил в своем мире, как написал один из учителей в школьном отчете. В его школе, если девушка к четырнадцати годам все еще ни с кем не встречалась, считалась неполноценной, непривлекательной, но парней так не клеймили, и никого не волновало, была у них подружка или нет. Ко времени поступления в политехнический институт Виктор почти не разговаривал с девушками и, разумеется, не бывал ни с кем из них наедине.
Полин сама его выбрала, он вообще мало кого замечал вокруг. Его мать, которой девушка не нравилась, объяснила сыну, что она хочет выйти замуж, не так уж важно за кого, лишь бы он был молодым, привлекательным и с перспективой хороших заработков. В то время Виктор был очень привлекателен, так говорили все. Он слегка кичился своей внешностью и был доволен, когда пришла мода на длинные волосы.
У Полин были подруги, но он не общался с ними. Его раздражали женские голоса, их тембр и манера говорить. Не испытывал он особой нужды и в друге. Один только Алан мог претендовать на эту роль, но в свободные от работы часы они виделись редко, а по вызовам ездили на разных машинах. Кроме возраста и пола, у них не было ничего общего. У Алана была жена с ребенком в Голдерз-Грин, подружка в Камберуэлле, и он был помешан на машинах 1916–1930 годов и на регби. Виктор мог проявить интерес к машинам, и только. Какой же это товарищ, думал он, который бросил тебя в беде, даже не прислав открытки. У него никогда не было друга, но теперь, похоже, мог появиться. Эта новизна возбуждала его. Облачившись в новые брюки и туфли, Дженнер почувствовал себя другим человеком. Он и чувствовал себя новым, тем, кто работает над собой, старается сделать себя лучше. Теперь годы детства и юности, одиннадцать лет, проведенные в тюрьме, представлялись ему смутными и выдуманными, словно все это происходило в прошлой жизни – собственно говоря, в Новой Зеландии.
И, однако же, без этого прошлого он так и не узнал бы Дэвида. Очень дорогой способ завести друга, подумал он, садясь в поезд, и перед его взором встала картина тюрьмы, та ночь, когда Кэл и еще трое изнасиловали его. С какой стати сейчас думать об этом? Сев на сиденье и раскрыв первый из купленных журналов, он отогнал эту мысль прочь.
День стоял замечательный, лучший с тех пор, как он вышел на волю. Солнце словно проснулось от весны, и было так жарко, словно в конце лета, хотя еще шел май. Клара сказала ему «около часа», но он хотел быть пунктуальным, появиться там ровно в час. С запозданием ему вспомнилось, что в определенных кругах считается хорошим тоном принести с собой цветы или бутылку вина. Цветами засажен весь их сад – может, подарить им журналы «Нью сосайети», «Кантри лайф», «Тайм», которые выглядят совершенно новыми, как будто их даже не открывали?
На лужайке было полно людей – они перебрасывались мячами, во что-то играли, выгуливали собак. Виктор мешкал, потому что было только четверть первого. Вспомнив, что в Тейдон-Буа сдавалась комната, он подумал, свободна ли она до сих пор. Городок был очень зеленым, тихим, воздух по сравнению со столицей был свежим и чистым, хотя Лондон находился всего в пятнадцати милях. Виктор медленно пошел к Тейдон-Манор-драйв, чувствуя, как солнце греет ему лицо, и думал, как будут поражены его внешностью, аккуратной стрижкой и новой одеждой. Двигаясь в сторону дома Дэвида, он постоянно ощущал запах жимолости, и это усиливало его возбуждение и нетерпеливое ожидание.
Виктор думал, что дверь ему откроет Клара. На сей раз он не стал нажимать кнопку звонка, а постучал дверным молотком в виде римского воина. Никто не вышел, и он стал ждать. Подождав, постучал снова и затаил в испуге дыхание. Дверь открыл Дэвид, чем и объяснялась задержка. Он потянулся из инвалидного кресла, нажав на собачку замка. И первое, что увидел Дженнер, – была его улыбка.
– Привет, Виктор. Называть тебя так или предпочтешь «Вик»?
– Предпочту Виктор.
Он положил журналы на стол в холле, впервые войдя в этот дом, прохладный и темный, но не такой мрачный, как жилище Мюриель. Здесь чувствовалось, что комнаты лишь спасают хозяев от солнечного света, но при желании нужно было только открыть окна, распахнуть двери и поднять шторы, как свет заполнит все закоулки и наполнит дом теплом и запахом цветов. Пол в холле был застелен красным ковром. Рядом с лестницей был лифт, достаточно просторный, чтобы вместить инвалидное кресло Дэвида.
– Хорошо сделал, что приехал.
Виктор не нашелся, что ответить. Как назло, именно теперь, когда ему требовалось произвести хорошее впечатление, вернулся злополучный тик – левое веко начало дергаться. Виктор последовал за Дэвидом в комнату с застекленными дверями. На Дэвиде были те же мятые брюки, что в прошлый понедельник, но сверху он надел тенниску. Виктору он предложил, если он хочет, снять пиджак и налить себе спиртного – напитки стояли в буфете. Дженнер налил себе довольно большую порцию виски, решив, что сейчас оно было необходимо – и для того, чтобы легче начать разговор с Дэвидом, и для встречи с Кларой. Девушка должна появиться с минуты на минуту. Хозяин дома, наблюдая за ним, закурил сигарету.
– А тебе? – спросил Виктор.
Дэвид покачал головой. Дженнер понял, что сейчас его увлеченно и пристально изучают. Казалось, бывший полицейский наблюдает за каждым его движением с неопределимым интересом, словно недоумевая, как этот человек может совершать обыденные действия подобно другим людям, наливать спиртное из бутылки в стакан, ходить по комнате, садиться. Хотя, может быть, Виктор ошибался, и ему все это почудилось. Может быть, Дэвид молчал, улыбаясь, потому что тоже не знал, как начать разговор.
И тут Виктор решил нарушить неловкое молчание:
– А где собака? – спросил он.
– Мэнди? – вскинул глаза на гостя Дэвид. – Она умерла. Состарилась и умерла.
– Я видел ее на газетной фотографии, – попытался объяснить Виктор.
– Она появилась у меня, когда ей было уже два года. Обычно лабрадоры не живут больше одиннадцати. Я скучаю по ней. Знаешь, мне все кажется, что я вижу ее в дверном проеме или лежащей у моего кресла.
Виктор ничего не сказал, потому что вошла Клара.
Он удивился, как мог считать ее толстой, даже когда им владел гнев и казалось, что никакое оскорбление не будет чрезмерным. Она была вполне стройной, и сейчас Виктор посчитал ее мягкой и уютной. Ее фигура была превосходной. Просто Клара была совсем не похожа на тех тощих девиц, которые позируют (он это заметил) в дизайнерской одежде на журнальных фотографиях. На ней была синяя юбка и белая блузка, на лице ни следа косметики. В полуденном свете Виктор оценил золотистый цвет ее кожи, нежно-розовый легкий румянец и темный разлет бровей.
Клара написала ему, говорила с ним по телефону, она ждала его приезда и знала, что он будет здесь, но при виде гостя девушка слегка вздрогнула. Лицо ее залила краска смущения, и, видимо, чтобы это скрыть, она улыбнулась и подняла руку к щеке, словно пытаясь скрыть столь явную реакцию на его появление. Виктор протянул девушке руку, хотя он так и не подал руки Дэвиду. Она обменялась с ним рукопожатием, и Виктор впервые за долгие годы коснулся женщины… Вернее, это было не совсем так. Он касался Мюриель, когда схватил ее за плечи и начал трясти, после того как старуха показала ему вырезки с материалами о Дэвиде.
– Виктор, если ты не против, мы решили устроить обед на веранде. Лето такое короткое, жаль его упускать, но если ты не любишь есть на открытом воздухе, то, пожалуйста, скажи.
Дженнер попытался вспомнить, был ли он хоть раз в жизни на пикнике, но так и не вспомнил, но признаваться в этом не собирался. Клара пила джин с тоником, Дэвид – белое вино, разбавленное минеральной водой «Перье». Виктор до сих пор не пробовал эту воду: когда он попал в тюрьму, ее не было в продаже или, по крайней мере, она не была так широко распространена, как сейчас. Он спросил, давно ли она вошла в моду.
– Только после сам-знаешь-чего, – сказал Дэвид.
И лед было сломан. Виктору казалось, что он слышит легкий мелодичный звон.
– Да, с тех пор многое изменилось, – ответил Дженнер.
– Знаю. Я тоже был… долго лишен возможности соприкасаться с внешним миром. Я лишь иногда выбирался наружу, и то, когда у меня не было выбора. И всякий раз, выбираясь, обнаруживаю что-то новое, что люди обсуждают, едят или пьют.
– Или говорят, или поют, – добавила Клара. – За пять минут отсутствия теряешь связь с окружением. Но ты, Виктор, отсутствовал десять лет и связи не потерял.
Этот комплимент ему понравился.
– Я много читаю, – сказал он.
Во время обеда подали холодный суп с приятным освежающим лимонным привкусом, а на второе Клара принесла салат и пирог с беконом и луком. Готовила она хорошо, Виктор почему-то этого не ожидал. Выпитое виски и бокал за обедом подарили ему немного уверенности и раскованности. У него развязался язык, он стал говорить о комнате в доме миссис Гриффитс, об Эктоне и Илинге, как-никак это были его родные места, но добавил, что хотел бы поселиться в каком-нибудь уютном пригороде Лондона. Виктор сказал, что уже подыскал неплохую работу, связанную с торговыми сделками, потому что не хотел, чтобы его считали вечно безработным и бесперспективным парнем. Ему бы хотелось снимать хорошую квартиру, со своей кухней, чтобы он тоже мог стряпать. Собственно говоря, он не умел ничего готовить, кроме яичницы и гренок с сыром, но, говоря об этом, поверил в обратное. В конце своего монолога он вполне удачно похвалил обед Клары, словно один опытный кулинар, отпускающий комплимент другому.