Его жена отвернулась:
– Нет, конечно нет. Я сержусь не на то, что ты узнал все это, но из-за того, что тебе это приятно. Я хочу другого, хочу, чтобы ты чувствовал себя столь же несчастным, как и я сама.
Шарлотта распрямилась и стала спиной к нему напротив темного окна.
Понимая, что она имеет в виду, полицейский ощутил некоторую отстраненность; и все же мрачный и холодный голосок в его душе твердил, что будет доволен, если убийцей окажется Доминик.
Спал Томас очень скверно и проснулся поздно. Спустившись вниз, он застал в кухне Телмана, попивающего чай и занятого разговором с Грейси. Заметив вошедшего начальника, инспектор, чуть покраснев, вскочил.
– Ешь спокойно, – распорядился Томас. – Я не намерен выходить из дома без завтрака. А где миссис Питт?
– Наверху, сэр, – ответила служанка, не отводя от него глаз. – Перебирает простыни.
– Понятно. Спасибо. – Хозяин дома сел за кухонный стол.
Положив ему овсянки, Грейси поставила на огонь сковородку для копченой рыбы. Томас хотел сказать девушке что-нибудь утешительное, уверить ее, что эта размолвка не затянется надолго, однако так и не смог придумать ничего подходящего. Даже после того, как через полчаса оставил дом, так и не поднявшись наверх, чтобы переговорить с Шарлоттой.
Он отослал Телмана изучать все, что можно найти о прошлом Мэлори Парментера, о его переходе в католичество, a также о его личных привычках и знакомствах.
Сам же суперинтендант обратился к исследованию прошлого Юнити Беллвуд и провел безрадостную субботу, нарушая отдых людей, более тесно знакомых с нею. Получив ее предыдущий адрес от Рэмси Парментера, он направился к дому в Блумсбери, находившемуся менее чем в пятнадцати минутах от его собственного жилья. Томас шел быстро, широким шагом, не обращая внимания на соседей, погруженный в собственный гнев и несчастье.
В доме, куда он пришел, царил дух, не столь уж отличный от того, который присутствовал в Мейда-Вейл. Здесь также были развешаны на стенах картины, а в шкафах и на столах стопками стояли книги – все дышало преднамеренно подчеркнутой индивидуальностью. Его без любезностей встретил бородатый мужчина лет примерно пятидесяти, признавший, что, да, Юнити Беллвуд проживала здесь три или четыре месяца назад, после чего отправилась в какое-то неведомое ему место.
– Как долго она здесь жила? – спросил Питт. Он не собирался допустить, чтобы от него отделались как от досадного недоразумения, портящего тихое субботнее утро, когда люди отдыхают и не желают якшаться с незнакомцами.
– Два года, – ответил мужчина. – Она занимала комнаты наверху. Теперь их сдали милой молодой паре из Лестершира. Обратно сдать их ей невозможно, а других у меня нет.
Он бросил на полицейского задиристый взгляд. Отношение этого человека к Юнити было очевидно.
Томас прессовал его до тех пор, пока тот не взорвался, a потом отправился расспрашивать остальных жильцов дома, формируя в своих мыслях образ Юнити, не слишком много добавлявший к тому, что он уже знал. Несмотря на выдающиеся академические успехи, ее надменность и неистовый характер вызывали в людях двойственное отношение. Ею восхищались настолько бурно, что видели в ее смерти личную и общую утрату. Она демонстрировала великую отвагу в борьбе со всякого рода угнетением, ханжеством и фанатизмом, с узколобыми и несправедливыми законами и прочими налагаемыми на разум ограничениями, которые стремятся подавить чувства и ограничить подлинную свободу мысли и идей. Питт угадывал в этом образе отголоски стремления Морган к благородной и свободной любви.
Ненавидевшие ее завидовали и боялись. Да, были люди, которые боялись ее. Мисс Беллвуд разрушала то, что они знали. Она угрожала их душевному миру и будоражила их разум.
Из рассказов тех, кто восхищался ею, и тех, кто ее презирал, равным образом следовали постоянное стремление к манипуляции людьми, стремление к власти и желание пользоваться ею ради самой власти.
Суперинтендант вел свое расследование до темноты. Спина его болела, и он чувствовал страшную усталость и голод, однако ему удалось обнаружить лишь немногое из того, о чем он не мог бы догадаться. Больше тянуть с возвращением домой было невозможно. Питт прошел по Говер-стрит, миновал перекресток Фрэнсис-стрит и Торрингтон-плейс… Ноги его уже ныли. Быть может, поэтому он шел все медленнее?
Легкая дымка окружала в сыром воздухе тонкий новый полумесяц, повисший над голыми ветвями деревьев. Возможно, заморозки еще не закончились… Что сказать Шарлотте? Сегодня утром она была настолько сердита, что даже отказалась сойти вниз, для того лишь, чтобы не говорить с ним.
Неужели она настолько симпатизирует Кордэ… даже теперь? Доминик был частью ее прошлого, которого Питт никогда с нею не разделит, ибо все это произошло до его знакомства с Шарлоттой. Кордэ был частью той жизни, для которой она была рождена, жизни, не испытывающей недостатка в деньгах и прекрасных платьях, не ношенных до нее тетей Веспасией или подаренных Эмили. Жизни, включавшей приемы и танцы, суаре, театр и собственный выезд вместо кеба в тех редких случаях, когда оставляешь дом. Жизни в модных кругах, не требовавшей пояснений и не заставлявшей скрывать тот факт, что твой муж собственным трудом зарабатывает на жизнь, а в твоем доме живет всего одна служанка и нет мужской прислуги. Жизни в мире досуга. Но и жизни в мире праздности, мире поиска мелких занятий, для того только, чтобы заполнить ими свой день и вечером ощутить недовольство собой. Даже Доминик устал от такой жизни и со страстью обратился к делу трудному и способному занять всю его жизнь. Именно это и восхищало в нем Шарлотту – не симпатичное лицо, не личное обаяние или общественное положение. У него не было общественного положения.
Она сказала: «Бедный Доминик». Но хотел ли он услышать от нее сказанное в той же манере: «Бедный Томас»?
Никогда! От этой мысли у полицейского заныло под ложечкой.
Обогнув угол, он свернул на Кеппель-стрит. До двери дома осталась сотня ярдов. Питт прибавил шагу, свернул к ступенькам своего крыльца и открыл входную дверь. Он будет вести себя так, как если бы ничего не произошло.
Свет горел. Но не было слышно ни звука. Шарлотта не могла быть вне дома. Или он ошибается?
Томас глотнул. Ему хотелось крикнуть. Он чувствовал, как его начинает одолевать панический страх. Но это же смешно! Конечно же, он был неправ в отношении Доминика, однако преступление это не было столь прискорбным, как…
До слуха его из кухни донесся женский смех, веселый и счастливый.
Хозяин дома прошел по коридору, тяжело топая по линолеуму, и настежь распахнул дверь.
Шарлотта стояла возле мучного ларя, а невдалеке, у раковины, находилась Грейси с полным пирожков подносом в руках. Пол был залит молоком. Томас окинул взглядом весь разгром, потом посмотрел на горничную и лишь после этого наконец перевел взгляд на жену.
– Не наступи в лужу! – предупредила та. – Поскользнешься. И не волнуйся, у нас еще есть. Мы разлили только полпинты. Вид, конечно, ужасный, но все не так плохо.
Грейси опустила поднос с пирожками и потянулась за тряпкой. Миссис Питт взяла швабру, выжала тряпку и начала протирать пол, поглядывая при этом на супруга и еще шире разгоняя лужу:
– Ты, наверное, устал. Поесть днем удалось?
– Нет, – признался полицейский. Неужели всё уже в порядке?
– А яичницу будешь? На омлет у меня молока хватит… наверное. Впрочем, пусть лучше будет омлет. Я могу добавить воды. Кроме того, должна тебе кое в чем покаяться…
Суперинтендант сел, стараясь держать брюки подальше от размахов швабры.
– В самом деле? – отозвался он, стараясь, чтобы его голос прозвучал непринужденно и беспечно.
Посмотрев на тряпку, Шарлотта поставила ее на прежнее место.
– Сегодня утром Дэниел проткнул ногой одну из простынь, – проговорила она. – Я пересмотрела все до одной. Вот-вот порвутся. Я купила четыре новых пары белья и наволочки к ним. Две пары для нас с тобой, и по паре для Дэна и Джемаймы.
Она посмотрела на него, ожидая приговора.
Облегчение накатило на Томаса приливной волной. Он обнаружил, что, не желая того, улыбается.
– Великолепно! – Ему было абсолютно все равно, сколько стоило белье. – Очень хорошо. Надеюсь, они льняные?
Шарлотта посмотрела на него с некоторой опаской:
– Да… боюсь, что да. Ирландское полотно. Удачная получилась покупка.
– Еще лучше. Да, пусть будет омлет. А пикули у нас еще остались?
– Да, конечно. – Женщина напряженно улыбнулась. – У меня они никогда не кончаются. Никогда не позволю себе такого, – добавила она негромко.
– Аминь.
Суперинтендант попытался говорить непринужденно, однако радость не позволила ему это сделать. Он хотел смеяться – просто потому, что принадлежавшее ему было настолько драгоценно. Счастье не в том, чтобы брать приятное тебе, как полагала Морган, а в том, чтобы бесконечно ценить то, что имеешь, в том, чтобы иметь возможность посмотреть на свое с благодарностью и счастьем.
– Аминь.
Суперинтендант попытался говорить непринужденно, однако радость не позволила ему это сделать. Он хотел смеяться – просто потому, что принадлежавшее ему было настолько драгоценно. Счастье не в том, чтобы брать приятное тебе, как полагала Морган, а в том, чтобы бесконечно ценить то, что имеешь, в том, чтобы иметь возможность посмотреть на свое с благодарностью и счастьем.
– Пусть пикули никогда не кончаются, – повторил он.
Миссис Питт бросила на него взгляд из-под ресниц и улыбнулась.
В то воскресенье Джон Корнуоллис был вновь приглашен отобедать в доме Андерхилла. Ему даже в голову не пришло отклонить это предложение. Он прекрасно понимал, по какой причине епископ прислал ему приглашение. Оно было связано исключительно со смертью Юнити Беллвуд. Реджинальд хотел узнать, как продвигается расследование, – a также убедить Корнуоллиса в том, что скандала надо избежать любой ценой.
Помощник комиссара полиции не испытывал никакого желания портить репутацию Церкви даже среди людей невежественных или настолько неискренних, чтобы судить весть Евангелия по неспособности одного из слуг Слова исполнить один из основных законов страны, не говоря уже о более высоких законах Бога. Однако Джон не намеревался допустить того, чтобы ради сокрытия очевидного зла было совершено другое зло. Ему нечего было сказать епископу Андерхиллу. Он мог бы послать записку с вежливыми извинениями и все же хотел побывать на этом обеде, хотел снова увидеть жену епископа. Если он откажется, Айседора может подумать, будто бы он решил, что она разделяет расчетливость своего мужа и повинна в такой же трусости. Мысль о том, чтобы допустить подобное, не приходила ему в голову даже на мгновение. Полицейского преследовало полное стыда выражение глаз Айседоры, ее беспомощное желание отречься от слов мужа, не проявив при этом неверности к нему.
Корнуоллис одевался весьма тщательно: ему хотелось выглядеть наилучшим образом. Он уверял себя в том, что делает это, потому что епископ в известном смысле является его врагом, ибо сражается за чуждое ему дело. Когда ты ведешь корабль на бой, на всех мачтах полощутся на ветру флаги, трепещут вымпелы. И на черном сукне твоего сюртука не должно быть даже пылинки – как и на белом воротничке или на манишке. Запонки должны блестеть, сапоги – сверкать, и чтоб без единого пятнышка!
Джон явился точно в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Встретивший гостя лакей провел его в гостиную, где его уже ждала Айседора. Она была в платье густо-синего цвета, мягкого, словно ночь на море. Таким бывает после заката небо над Карибами. Женщина явным образом радовалась встрече и улыбалась:
– Простите меня, мистер Корнуоллис, епископа задержали, однако он скоро будет, самое большее через час.
Помощник комиссара обрадовался. Душа его немедленно воспарила. Ему пришлось постараться, чтобы радость не проявилась на его лице. Что можно сказать в такой ситуации? Искренне, не слишком смело, но все же вежливо? Надо же что-то сказать!
– Ну, это ничего не значит… – забормотал он и осекся. Что за глупость он говорит? С его точки зрения, будет лучше, если епископ совсем не придет! – Я… у меня нет для него никаких новостей. Пока что всего лишь не относящиеся к делу пустяки.
– Думаю, так и останется, – согласилась миссис Андерхилл, и тень легла на ее лицо. – Как по-вашему, они сумеют что-нибудь доказать?
– Не знаю. – Корнуоллис понимал, что ее беспокоит. По крайней мере, считал, что понимает. Темное облако навсегда ляжет на Парментера, вина его так и останется недоказанной, но и не опровергнутой. Он навсегда останется подозреваемым. А это худший приговор, чем прямое обвинение, потому что в нем останется и возмущение, ощущение того, что он обманул правосудие.
– Но если кто-то и сумеет найти разгадку этого дела, так только Питт, – добавил Джон.
– Вы придерживаетесь очень высокого мнения о нем, не так ли? – проговорила его собеседница с улыбкой, к которой примешивалась тревога.
– Да, вы правы. – В голосе ее гостя не слышалось колебаний.
– Надеюсь, что доказательства найдутся, хотя это случается далеко не всегда. – Миссис Андерхилл посмотрела в сторону застекленных створчатых дверей, за которыми прятался сад, и глубокие тени густели под перепутанными, еще голыми ветвями деревьев. – Не хотите ли пройтись?
– Да, – не колеблясь согласился помощник комиссара. Ему нравились вечерние сумерки в саду. – Да, охотно.
Хозяйка первой направилась к выходу, остановившись, чтобы позволить ему открыть перед ней дверь, а затем ступила в тихий ночной воздух, быстро остывавший после еще слабого дневного тепла. Впрочем, если ей и было холодно под тонким платьем, то Айседора не стала показывать это.
– Увы, особенно мне показать вам здесь нечего, – проговорила она, ступая по траве. – Разве что тонкое облачко крокусов под вязами. – Айседора указала в дальний конец лужайки, где можно было различить на голой земле бело-голубое с золотом пятно. – Должно быть, я обманом завлекла вас сюда. Однако вы можете ощутить запах нарциссов.
И действительно, в воздухе висело сладкое благоухание, сразу и сладостное, и резкое, как могут пахнуть только белые цветы.
– А мне нравится этот переход между днем и ночью, – проговорил Джон, обратив лицо к небу. – Все, что происходит между закатом и наступлением тьмы. В этот момент многое остается открытым для воображения. Вечером все выглядит иначе, чем под лучами дневного солнца. Сгущается красота, а с ней крепнет и ощущение того, насколько она мимолетна. Все становится бесконечно более прекрасным, и в этой красоте возникает сожаление, обостряющее чувства, обостряющее понимание времени и утраты…
Корнуоллис нес явную чушь. Утром, вспомнив эти слова, он будет умирать от стыда. Тем не менее именно это он и хотел сказать и потому не собирался умолкать:
– A на рассвете, после того как первый белый луч, блеснувший на востоке, чистый и холодный дневной свет прогонит с полей бледные туманы, а роса покроет все сущее, в тебе поселяется безрассудная надежда, которую нельзя объяснить – и нельзя почувствовать в любое другое время…
Корнуоллис резко умолк. Должно быть, теперь Айседора сочтет его полным тупицей. Не надо было выходить в этот сад! Лучше было бы остаться в доме и, обмениваясь вежливыми и пустыми словами, дожидаться того момента, когда явится епископ и снова начнет уговаривать его арестовать и объявить безумным Рэмси Парментера.
– А вы замечали, насколько лучше многие цветы начинают благоухать в сумерки? – спросила миссис Андерхилл, шедшая несколько впереди него и как будто бы не желавшая возвращаться в натопленную комнату, к свету и теплу. – Была бы моя воля, я предпочла бы жить с видом на воду, на озеро или на море, и каждый вечер наблюдать за тем, как гаснет над нею свет. Вода отдает его, а земля поглощает. – Она повернулась к своему спутнику – он заметил матовое свечение ее белой кожи – и негромко добавила: – Как, должно быть, чудесно встречать на море закаты и рассветы! Наверное, это выглядит так, словно вы плывете в океане света? Только прошу вас, не надо этого отрицать! Разве вы не ощущаете тогда себя наполовину в небе, не становитесь его частью?
Корнуоллис широко улыбнулся:
– Я не мог бы высказаться такими чудесными словами, но да, все именно так. Я смотрю на морских птиц и ощущаю, что становлюсь похожим на них, как будто паруса превращаются в мои крылья.
– Вы страшно тоскуете по морю? – Голос его собеседницы донесся до него из тьмы, откуда-то рядом.
– Да, – произнес Джон с улыбкой. – A когда я находился на море, то тосковал по запаху сырой земли, шелесту ветра в листве и краскам осени. Наверное, можно обладать всем, однако иметь все сразу, одновременно, не получается.
Айседора чуть усмехнулась:
– Для этого существуют воспоминания.
Теперь они шли рядом. Полицейский остро ощущал ее присутствие… ему хотелось прикоснуться к ней, предложить ей опереться на его руку, однако все это было бы слишком очевидно и нарушило бы деликатность мгновения. Облако на западной стороне неба заметно почернело. Корнуоллис едва видел хозяйку дома, однако она шла совсем близко, и этот факт он ощущал острее, чем соседство с любым другим человеком.
Вдруг на траву легли полосы света. Кто-то открыл французские окна в доме. В теплом свете, пролившемся из гостиной, обрисовался силуэт епископа:
– Айседора! Что, скажи на милость, вы там делаете? Темно же, как в угольной яме!
– Ты ошибаешься, – возразила женщина. – Сумерки только начали сгущаться.
Глаза ее привыкли к вечернему свету, и она не заметила изменений.
– Как в угольной яме! – повторил ее муж недовольным тоном. – Не понимаю, что заставило тебя выводить нашего гостя из дома в такой час. Там вообще не на что смотреть. Ты совершила бездумный поступок, моя дорогая.