Смешно было и думать, что одна из служанок могла столкнуть Юнити с лестницы. Однако не менее абсурдно было предполагать, что это сделал Рэмси.
– Вы в этом уверены? – уточнил Кордэ, и, заметив обиженное выражение на лице дворецкого, подумал, что следует как-то пояснить свой вопрос. – Никто из вас ничего не видел и не слышал… или, может, боится что-то сказать?
– Инспектор из полиции тоже задавал этот вопрос, – горестным тоном ответил Эмсли. – Нет, мистер Кордэ. Я знаю, насколько быстро служанка может начистить медь. И я пойму, если она отрывалась от дела. A миссис Хендерсон поймет, что Рози отлучилась со своего места… или Нелли.
– А как насчет служанки для черной работы, как ее зовут… Гвен?
– Она отшивала коридорного, – ответил дворецкий с тенью улыбки, через мгновение исчезнувшей с его лица. – Кухонный персонал слышал их разговор. Никто из нас не знает, что произошло. И мне жаль, что так получилось. – Он покачал головой. – Должно существовать другое объяснение – лучше того, к которому они вроде пришли. Я знал преподобного Парментера еще холостяком, сэр. Эта мисс Беллвуд была его ошибкой, скажу без обиняков. Я видел это еще тогда, когда она только что появилась здесь. Не думаю, что молодые женщины могут сказать что-то серьезное в области религиозной мысли.
Домоправитель серьезно посмотрел на Доминика и продолжил:
– Не поймите меня неправильно, мистер Кордэ: на мой взгляд, женщины могут быть столь же религиозными, как и любой мужчина, а в каких-то отношениях даже более верующими. Они наделены простодушием и чистотой, во всяком случае, лучшие среди них. Однако они не созданы для постижения глубин, и если пытаются погрузиться в них, то ни к чему хорошему это не приводит. Но преподобный Парментер попытался быть честным. A он всегда был очень честным человеком, открытым для спора… быть может, даже слишком открытым, бедняга.
Он вновь с тревогой посмотрел на священника глазами, полными уныния и тревоги:
– Можете ли вы помочь ему, сэр? Ситуация просто ужасна, и ей-богу, я не знаю, что думать.
Доминик пребывал в такой же неопределенности. Однако он поставил себе целью не искать утешения, а давать его.
– Я согласен с вами, Эмсли, – попробовал он улыбнуться. – Другое объяснение просто обязано существовать. – Кордэ поднялся на ноги, стараясь избежать вопросов со стороны дворецкого по поводу этого объяснения. – А как там поживает миссис Хендерсон?
– O, она пребывает в большом расстройстве, сэр. Как и все мы. Не то чтобы все здесь так уж любили бедную мисс Беллвуд… Подчас она бывала трудной в общении, смущала людей своими идеями.
– В самом деле?
– O да, сэр. Осмеивала наши молитвы… всегда так вежливо, никогда в лоб, однако слова ее доставляли нам беспокойство. – На лице его проступило недовольство. – Однажды я застал Нелли в слезах. Только что скончалась ее бабушка, a мисс Беллвуд пустилась в разглагольствования относительно теорий мистера Дарвина. Вот бедняжка Нелли и пришла к выводу, что бабушка ее не попадет в Царствие Небесное.
– Я не знал об этом, – торопливо проговорил Доминик. А ведь ему следовало знать. Когда проживающая под одним с ним кровом женщина переживает утрату, как может он оказаться настолько слепым, чтобы не заметить этого и не предложить ей какое-то утешение? Если он не способен на это, какой тогда от него толк? – Мне никто ничего не сказал!
– Ну, конечно, сэр, – спокойно проговорил Эмсли. – Мы не хотели беспокоить вас собственными треволнениями. Миссис Хендерсон поговорила с нею как надо в таких случаях. Она – хорошая христианка, миссис Хендерсон, у нее в голове нет этих современных глупых фантазий. После этого Нелли пришла в себя. Но впредь держалась подальше от мисс Беллвуд, чтобы вновь не наслушаться глупостей.
– Понятно. Но все-таки жаль, что я этого не знал…
Извинившись, Кордэ отправился разговаривать со всеми слугами поодиночке. Какое-то время он провел с Нелли, пытаясь скомпенсировать свою прежнюю оплошность, и уже через несколько мгновений понял, что старания его излишни. Того, что сказала ей миссис Хендерсон, оказалось более чем достаточно. Молодая служанка не испытывала никаких сомнений в отношении посмертного существования душ, как и в отношении того, что по прошествии определенного времени Он простит грехи даже Юнити Беллвуд, во многом количестве которых Нелли не сомневалась.
– В самом деле? – невинно поинтересовался Доминик. – Быть может, я не настолько хорошо знал ее, как мне казалось…
– Вы хочете думать об ей хорошо, сэр, – в знак согласия кивнула девушка. – Енто ваше дело, но не мое. Я ее наскрозь вижу. Понабралась страшных идей она, вот что. Енто ежели сказать честно. Таперича-то она уж все знает, бедняга… Но мистеру Мэлори от ее досталося во как! Все смеялась над евойным саном… – Она покачала головой. – Я и сама-то не скумекала, зачем ему енто. Стало быть, имеет какое-нить отношение к евонной религии.
Ей было все ясно. Дело это фальшивое, и разбираться в нем незачем.
Расставшись с Нелли, священник последовал дальше по намеченному пути, однако никто из слуг не мог оказать ему никакой помощи. Скорее наоборот. В интересовавшее его время – a оно было известно с достаточной точностью, без пяти десять, – все они разошлись по делам, и возле лестницы никого не было. Наверху находились лишь мисс Брейтуэйт и камердинер Стендер, и им пришлось бы пройти мимо двери кабинета Рэмси, чтобы попасть на лестничную площадку.
Но возможно ли, чтобы Рэмси и в самом деле толкнул Юнити? Неужели ее постоянные покушения на его уверенность в своей правоте, опоре на веру и реальность, точили ее основу и неделя за неделей, месяц за месяцем лишали его внутренней силы и довели до точки, когда он вдруг утратил власть над собой и напал на свою мучительницу, на этот голос, лишавший его всех прежних истин, самого смысла всех его трудов? Неужели он настолько потерял соприкосновение с реальностями веры, человеческого духа, живых чувств, что отчаяние лишило его разума?
Доминик снова вышел в холл из кухни, служившей одновременно и столовой для слуг. При всем своем экзотическом оформлении это помещение показалось ему таким знакомым и таким функциональным… Стойка для зонтов напоминала об английском климате и практических следствиях хождения под дождем. Высокие часы привычно пробили четверть часа, отмеряя обычный распорядок дня. Конечно, в связи со смертью в доме бой был приглушен. На боковом столике лежал поднос для визитных карточек. В углу располагалась вешалка для шляп, а рядом – сундук, на который иногда клали пологи для кареты. Вывешенное для последней и окончательной проверки внешности зеркало исправно отражало свет. Оконный шест, предназначенный для того, чтобы лакею было удобно закрывать фрамугу, веревочка колокольчика, телефонная машинка в углу – все это пребывало там, в прежнем здравом мире. Даже пальма в своем горшке казалась совершенно ординарной, может быть, чуточку переросшей, однако вполне подобной тем, что росли в тысячах английских домов. На ширму и пол Кордэ почти не обратил внимания, настолько часто он их видел.
Он начал неторопливо подниматься вверх, держа одну руку на черном деревянном поручне.
Опять все как на Кейтер-стрит. Священник поймал себя на том, что думает о жителях этого дома и по представленному ими фасаду пытается понять, не ощущают ли эти люди нечто другое… отличающееся от того, что они говорили.
Переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он чувствовал, как подозрения приобретают форму у него в уме. Отношение Мэлори к Юнити, безусловно, являло противоречия. Доминик припомнил мелкие пакости, которые она устраивала сыну хозяина. Молодому человеку следовало бы возненавидеть эту девицу или по меньшей мере относиться к ней с презрением. Тем не менее он старался угодить ей – вопреки собственным привычкам. Или же он таким образом боролся с собственными эмоциями… пытался вести себя так, как это подобало по его мнению?
Временами основания для неприязни ощущала и Вита. Она не могла не заметить, как мисс Беллвуд портит жизнь ее мужу и сыну и подтачивает их уверенность в себе.
Однако среди прочих членов семьи Вита и Трифена как раз не могли столкнуть ее с лестницы, так как в названное время находились внизу. Лиззи клялась в этом. И потом, младшая дочь Парментеров не стала бы ничем вредить Юнити. Она единственная среди всех членов семьи оплакивала покойницу.
Теперь Кордэ намеревался поговорить с миссис Уикхэм. Никто, кроме него, не мог предложить ей какое-то понимание. Все остальные естественным образом утопали в собственных страхах.
Юнити несколько раз ссорилась с Клариссой, но всякий раз это были ссоры из-за идей, и ничего бурного, затрагивавшего личные эмоции или потребности между ними не происходило. Волны эти шумели на поверхности интеллекта… или же так казалось извне. Но, возможно, и это было иллюзией?
Священник постучал в дверь Трифены.
– Кто там? – резко спросила она.
– Доминик, – ответил он.
После короткой паузы дверь отворилась. Прическа молодой женщины пришла в полный беспорядок; из волос торчали заколки. Глаза ее были обведены красными ободками, и она даже не пыталась скрыть того, что рыдала.
– Если вы пришли для того, чтобы уговорить меня изменить мнение об отце или попытаетесь защищать его, то стараетесь зря. – Она задрала подбородок чуть выше. – Моя подруга мертва. Погибла личность, которой я восхищалась более, чем кем бы то ни было. Она являла собой чистый свет искренности и отваги в обществе, почерневшем от ханжества и гнета, и я не позволю, чтобы свет этот задули и никто не возвысил бы голос в знак протеста!
Она посмотрела на Доминика с такой яростью, будто это он и был виновен в смерти Юнити.
– Я пришел проведать вас, – спокойно возразил священнослужитель.
– O, – миссис Уикхэм попыталась улыбнуться. – Простите.
Она открыла дверь в небольшую гостиную, которую делила с Клариссой.
– Только не читайте мне проповедей. – Вернувшись в комнату первой, она предложила своему гостю сесть. – Я и в самом деле не способна сейчас переварить никаких поучений. Я понимаю, что вы хотите мне добра, однако увещевания будут непереносимы.
– Ну, мне не хотелось бы показаться настолько бесчувственным, – проговорил Кордэ вполне искренне, но с тенью ответной улыбки.
Он знал о нелюбви этой молодой дамы ко всему, что она находила скучным, а кроме того, к церковной снисходительности. Он не был знаком со Спенсером Уикхэмом – брак и вдовство Трифены предшествовали его знакомству с семейством, – однако знал о нем от Клариссы и не раз замечал, как причиненная этими событиями боль дюжиной различных способов все еще отражалась в строптивой вдове. По всей видимости, ее покойный муж, абсолютно не осознавая этого, был большим грубияном. Едва ли можно было удивляться тому, что Трифена питала такое пылкое восхищение Юнити, обладавшей волей и средствами к сопротивлению там, где она усматривала мужское превосходство и несправедливость согласно собственным представлениям о таковых.
– Могу ли я какими-то словами утешить вас? – осторожно проговорил Доминик. – Учитывая то, что в Юнити было много такого, что восхищало и меня?
Собеседница посмотрела на него, наморщив лоб и с трудом удерживая слезы:
– В самом деле?
– Конечно.
– Я ощущаю себя такой одинокой! – За словами молодой женщины ощущалась смешанная с гневом боль. – Все, конечно, в ужасе, все испуганы… все боятся, но только за самих себя. – Она сердито взмахнула руками, столь же тонкокостными и изящными, как у матери. Жест этот был полон презрения. – Все они в ужасе, потому что отец совершил ужасный поступок и будет скандал. И конечно, он будет! Если только они не соберутся и не замнут всю историю. И, скорее всего, случится именно это, разве не так, Доминик?
Задав этот вопрос, миссис Уикхэм торопливо заговорила дальше, не дожидаясь ответа. Плечи ее были напряжены, и их движения натягивали ткань ее платья с цветочным узором – ей еще не пришло в голову переодеться в траурные цвета.
– Именно этим они и заняты прямо сейчас, – продолжила она. – Они прислали этого важного полисмена с Боу-стрит, за несколько миль отсюда, чтобы ничего не вышло наружу. – Трифена покачала головой. – Вот увидите. Скоро к нам явится епископ с фальшивыми соболезнованиями… думающий только о том, как втихую уладить дело, изобразить его несчастным случаем, чтобы все наконец вздохнули с облегчением. А про Юнити они в своем стремлении избежать неприятностей просто забудут.
Последние слова сошли с ее губ как прямое оскорбление:
– При всем своем лицемерном нытье про бога, истину и любовь, они будут спасать собственное лицо и делать то, что им удобно. – Миссис Уикхэм вновь резко взмахнула рукой, слезы потекли по ее щекам. – Только я одна по-настоящему симпатизировала ей, любила ее такой, какой она была…
Доминик не прерывал ее. Она должна была выговориться – так, чтобы ей не мешали ничьи возражения. И по сути дела, он испытывал жуткое опасение того, что эта женщина права – по крайней мере отчасти. Бесспорно, лишь она одна оплакивала погибшую, а не была озабочена ситуацией. Он не станет оскорблять ее, не станет марать себя опровержениями.
Трифена всхлипнула.
– Вы даже не представляете, каково ей было! – Слова эти прозвучали как обвинение, и она с вызовом посмотрела на собеседника жестким взглядом подернутых слезами синих глаз. – Вы не знаете, как ей пришлось бороться за право учиться, получить признание, не знаете, какой отваги это от нее требовало. Вам-то все далось легко, вы мужчина, и никто не скажет вам, что вам-то ума не положено! – Она хлюпнула носом. – Никто не интригует против вас, не кивает и не переглядывается за вашей спиной. Обо всем этом вы даже представления не имеете.
При всем своем горе она была в ярости.
– Юнити будоражила вас, – продолжила Трифена. – Она ткнула мужчин носом в их собственные предрассудки, в тот страх и гнет, который вы производите, не замечая этого. – Руки ее сжались в кулаки. – Все вы настолько уверены в своей праведности, что подчас я готова отлупить любого из вас! В сердце своем все вы радуетесь ее уходу, потому что она задавала вопросы, от которых вам становилось не по себе. Она заставляла вас смотреть на себя, и увиденное вам не нравилось – потому что все вы ханжи. Боже! Я никогда не чувствовала себя такой одинокой!
– Мне очень жаль, – проговорил Доминик со всей возможной в ситуации искренностью. Он подумал, что Трифена самым отчаянным образом ошибается, что она словно бы подхватила снедавшие мисс Беллвуд страсти как какую-то заразу. Однако чувства ее были реальны, в этом сомнения быть не могло. К чувствам он и обратился: – Вижу, что вы оплакиваете ее куда более искренно, чем все мы. Быть может, вы сумеете пронести дальше ее идеалы и верования?
– Я? – Миссис Уикхэм явно была удивлена, но отчасти и польщена. – Я не пригодна для этого. Я ничему не обучена – кроме шитья, живописи и домоводства. – Лицо ее недовольно скривилось. – При наличии хорошей кухарки и домоправительницы, конечно. Вот Кларисса изучала теологию… самое бесполезное занятие для девицы. На мой взгляд, она делала это только затем, чтобы угодить отцу и доказать, что она умнее Мэлори.
– А разве вы не учили в школе французский язык?
– Какое-то время у меня была француженка-гувернантка. Да, конечно, я говорю по-французски. Но, видит бог, это же бесполезно! Никаких исторических или теологических трудов на французском не пишут.
Так она воспринимала необходимость иностранного языка.
– Но, быть может, любая другая отрасль знаний поможет вам преуспеть и добиться того же самого в отношении женщин? – предположил Кордэ.
Глаза его собеседницы сверкнули:
– Неужели это мое призвание? И теперь вы намереваетесь сообщить мне, что смерть Юнити является всего лишь частью божьего плана, который все мы должны принять, но никак не понять? И что все это я пойму, когда попаду на небо?
– Нет, не намереваюсь, – резким тоном возразил священник. – Вы не хотите этого слышать, a я не считаю такую мысль правильной. На мой взгляд, смерть Юнити – дело весьма человеческое и не имеющее отношения к Богу.
– А я считала Бога всемогущим, – задиристым тоном произнесла Трифена. – А это означает, что все это, – она вытянула вперед руку, – Его вина.
– Вы хотите сказать, что Он, как кукольник, дергает всех нас за веревочки? – спросил Доминик.
– Полагаю, что так…
– Почему?
Женщина нахмурилась:
– Что почему?
– Почему? – повторил ее собеседник. – Зачем Ему эти хлопоты? На мой взгляд, это занятие совершенно бесцельное и жутко одинокое.
– Я не знаю почему! – Миссис Уикхэм пришла в раздражение, и голос ее сделался тонким и резким: – Священник – вы, а не я. Это вы верите в Бога. Спросите Его! Или Он вам не отвечает? – В ее полном гнева голосе теперь звучала победная нотка. – Быть может, вы говорите недостаточно громко?
– Это зависит от того, насколько далеко отстоит от нас Бог, – возразила появившаяся в двери Кларисса. – Тебя вон еще с половины лестницы слышно.
– Что ты хочешь сказать? – сердито бросила сестре недовольная ее вторжением Трифена. – То, что Бог проживает на середине лестницы?
– Едва ли, – возразила мисс Парментер дрогнувшими губами. – В таком случае Он мог бы остановить Юнити в ее падении и она просто растянула бы лодыжку, а не сломала шею.
– Прекрати, ради бога! – выкрикнула младшая из сестер, после чего повернулась на месте и вылетела из комнаты через дверь, находившуюся в дальнем ее конце… Створку она захлопнула за собой так, что картины на стене затряслись.
– Мне не следовало говорить этого, – с раскаянием заметила Кларисса. – Никогда не замечаю, когда следует придержать язык… Простите.