Рино, не веря своему счастью, начал поворачиваться спиной к отцу, но не успел еще полностью развернуться, как получил мощного пинка под зад. Фернандо орал на него, обзывал скотиной и придурком, а под конец содрал с ног ботинки и кинул ими в сына.
Лила не вмешивалась, пока брат, который поначалу только защищался от ударов и пинков, не заорал в ответ и не принялся швырять со стола тарелки. Отбросив ногой стул, он закричал, что лучше покончит с собой, чем будет и дальше бесплатно ишачить на отца, который мучает мать, братьев и соседей. Лила попыталась его угомонить, но ее старания ни к чему не привели. Отцу с сыном надо было высказать друг другу все, что накипело. Вдоволь наоравшись, они пошли в мастерскую и молча принялись за работу, каждый наедине со своим горем.
Некоторое время никто о ботинках не вспоминал. Лила переключилась на домашние дела: ходила в лавку, готовила еду, стирала белье и развешивала его на солнце. В мастерской она больше не появлялась. Рино ходил виноватый и злой. Он взял манеру требовать от сестры, чтобы она наводила порядок у него в шкафу, раскладывала по полкам носки, трусы и рубашки, а вечером, когда он приходил с работы, прислуживала ему за столом. Он постоянно придирался к ней; мог, например, заявить: «Даже рубашку погладить не в состоянии, идиотка». Она пожимала плечами и, не возражая, гладила рубашку еще раз.
На самом деле Рино вел себя так не со зла. Ему было плохо, и он неуклюже, как умел, пытался вернуться к прежней жизни. В хорошие дни, например в воскресенье утром, он подлизывался к Лиле, то неловко шутил, то оправдывался. «Я знаю, ты сердишься, что я приписал все заслуги себе. Но что уж теперь… И потом, я это нарочно… — врал он. — Чтобы папа на тебя не рассердился…» Потом он менял тон на просительный: «Помоги мне, а? Что делать-то? Я так больше не могу!» Лила продолжала молча заниматься своим делом: стряпала или стирала, иногда поднимая голову, чтобы поцеловать брата в щеку, — она не держала на него зла. Но он ждал от нее совсем другого и снова впадал в ярость. Кричал, что она его предала и скоро предаст опять, когда выскочит замуж за какого-нибудь идиота и бросит брата на всю жизнь в нищете.
Иногда, когда дома никого не было, Лила заходила в комнату, где лежали ботинки, рассматривала их и ощупывала, сама удивляясь тому, что как бы там ни было, но они явились на свет из ее рисунка на тетрадном листе. Сколько трудов, и все зря.
24Начались занятия в школе, и меня затянул заданный преподавателями бешеный ритм. Многие одноклассники ушли из школы, и класс поредел. Джино коллекционировал «неуды» и просил меня о помощи. Я пыталась ему объяснять, но на самом деле ему нужно было, чтобы я дала ему списать. Я не возражала, хотя мне это не нравилось: он даже не вникал в смысл того, что списывал. Проблемы возникли и у Альфонсо, хотя он учился очень прилежно. Однажды на греческом, отвечая у доски, он расплакался — жуткое унижение для парня. Понятное дело, он сдерживался из последних сил, но не вытерпел и пустил слезу. Все растерянно молчали, и только Джино — то ли от общей нервозности, то ли от злорадства, что соседу по парте тоже досталось, — громко рассмеялся. Когда мы шли из школы, я сказала ему, что больше не буду с ним встречаться. «Тебе что, нравится Альфонсо?» — встревоженно спросил он. Нет, объяснила я, просто мне больше не нравится он сам. Он залепетал, что мы слишком недавно вместе и что я поступаю неправильно. Вообще-то, мы с ним не делали ничего особенного: целовались, но без языков, а как-то раз он попытался потрогать меня за грудь, но я его оттолкнула. Он стал меня упрашивать еще хоть немного побыть его девушкой, но я не поддалась на его уговоры. Я понимала, что ничего не потеряю, если он не будет провожать меня до школы и обратно.
Спустя несколько дней после этого разговора с Джино Лила рассказала мне, что ей практически одновременно признались в любви сразу двое: это в ее жизни случилось впервые. Однажды утром, когда она шла в лавку, ее догнал Паскуале. Вид у него был усталый, и он очень волновался. Он сказал, что беспокоился, потому что давно не видел ее в мастерской и думал, что она заболела. Но теперь, когда он убедился, что с ней все в порядке, он счастлив. При этом у него на лице не было ни намека на счастье. Он замолчал, а через минуту полузадушенным голосом не сказал, а скорее прохрипел, что любит ее. Так любит, что, если она не против, он пойдет к ее брату, родителям и кому угодно еще и скажет, что просит ее руки. Она не могла произнести ни слова, первые несколько секунд ей вообще казалось, что он шутит. Я тысячу раз говорила ей, что Паскуале положил на нее глаз, но она мне не верила. И вот теперь в прекрасный весенний день он чуть ли не со слезами на глазах умолял ее стать его невестой, потому что без нее его жизнь теряет всякий смысл. Да уж, нелегкое это дело — выслушивать признание в любви! Лила осторожно подбирала слова, чтобы отказать ему, не произнося при этом слово «нет». Она сказала, что тоже любит его, но не как жениха. Сказала, что всегда будет благодарна ему за то, что он рассказал ей о фашизме, Сопротивлении, монархии, республике, черном рынке, Акилле Лауро,[8] неофашистах, христианской демократии и коммунизме. Но встречаться с ним она не может, потому что никогда ни с кем не будет встречаться. «Я всех вас — Антонио, тебя, Энцо — люблю так, как люблю Рино», — заключила она. «А я люблю тебя не как Кармелу», — пробормотал Паскуале и убежал на работу.
— А второй? — спросила я ее с немного тревожным любопытством.
— Ни за что не поверишь!
Вторым ей признался в любви Марчелло Солара.
Как только я услышала это имя, у меня екнуло сердце. Если любовь Паскуале просто доказывала, что Лила нравится парням, то любовь Марчелло — красавца и богача, владевшего собственным автомобилем, упрямого и жестокого типа, связанного с Каморрой и привыкшего получать любых женщин, каких только захочет, мне и моим ровесницам, несмотря на дурную славу Солара (а может, и благодаря ей), представлялась чем-то вроде повышения по службе — превращением из худенькой девчонки в женщину, способную подчинить себе кого угодно.
— И как это было?
Она шла домой по обочине дороги, Марчелло ехал в «миллеченто» один, без брата. Он не стал тормозить возле нее, не пытался говорить через окошко. Вместо этого бросил машину с открытым окном посреди дороги и догнал Лилу. Она не останавливалась, он шел за ней. Он умолял простить его за старое, соглашался, что, если бы она зарезала его тогда сапожным ножиком, правильно сделала бы. Он напомнил ей, как здорово они танцевали рок-н-ролл на именинах у матери Джильолы: разве это не знак того, что они созданы друг для друга? Затем принялся осыпать ее комплиментами: «Ты так повзрослела! У тебя чудесные глаза! Ты такая красавица!» Потом он рассказал ей сон, который видел накануне ночью: он просил ее стать его женой, она ответила «да», и он подарил ей обручальное кольцо, такое же, как у его бабушки, — с тремя бриллиантами в золотой оправе. Наконец Лила, все так же не сбавляя шага, соизволила ответить. «Говоришь, во сне я сказала тебе „да“?» — спросила она. Марчелло кивнул. «Это был только сон, — продолжила она. — Ты — животное. Все вы звери — ты и вся твоя семья: дед, отец, брат. Я бы не согласилась выйти за тебя даже под страхом смерти!»
— Так и сказала?
— Даже больше.
— Да ты что?
Марчелло обиделся. Сказал, что говорит правду, что он день и ночь думает только о ней, что он не животное, а влюбленный мужчина. Она ответила, что назвать животным того, кто так обошелся с Адой, а в новогоднюю ночь стрелял из пистолета по людям, значит оскорбить животных. Марчелло понял наконец, что она не шутит, что для нее он действительно хуже жабы или саламандры, и сник. «Это брат стрелял», — пробормотал он еле слышно, но, не успев договорить, сообразил, что за эти слова она станет презирать его еще больше. Так и случилось. Лила ускорила шаг, а когда он потащился за ней, крикнула: «Пошел к черту!» — и убежала. Марчелло так и стоял на месте, будто не понимая, где он и что здесь делает, затем развернулся и, понурив голову, побрел назад к своему «миллеченто».
— Ты отшила Марчелло Солару?
— Да.
— Ты с ума сошла! Лучше никому об этом не рассказывай.
Вообще, этот совет тогда показался мне лишним: я дала его, просто чтобы показать, что переживаю за нее. Лила любила рассуждать и фантазировать, но, в отличие от нас, никогда не сплетничала. Действительно, о любви Паскуале она рассказала только мне, и я никогда ни от кого не слышала о его признании ни слова. Зато про Марчелло Солару она разболтала всем и каждому. Я встретила Кармелу, и та спросила: «Ты знаешь, что твоя подруга отказала Марчелло Соларе?» Потом я увиделась с Адой, которая сказала: «Представляешь, твоя подруга отшила Марчелло Солару». Пинучча Карраччи в колбасной лавке прошептала мне на ухо: «А правда, что твоя подруга послала подальше Марчелло Солару?» Даже Альфонсо с изумлением спросил меня в школе: «Твоя подруга сказала „нет“ Марчелло Соларе?»
При встрече с Лилой я сказала:
— Зря ты всем рассказала. Марчелло будет в бешенстве.
Она пожала плечами. Дома ее ждали дела, надо было помогать братьям, матери и отцу; времени на болтовню не оставалось. После новогодней ночи ее интересовали только домашние дела.
25Именно так. Весь остаток учебного года Лила не интересовалась, что я делаю в школе. А когда я спросила ее, какие книги она берет в библиотеке, она со злостью ответила: «Никакие не беру. У меня от чтения голова болит».
А я, наоборот, училась, и чтение стало для меня приятной привычкой. Однако вскоре мне пришлось признать, что с тех пор, как Лила перестала подгонять меня, школа и библиотека учителя Ферраро больше не казались мне захватывающим приключением: просто я умела хорошо учиться, и меня за это хвалили — вот и все.
Мне дважды представилась возможность окончательно в этом убедиться.
Однажды, когда я пошла в библиотеку, прихватив свою читательскую карточку, густо исписанную названиями взятых и возвращенных книг, учитель сначала похвалил мое усердие и верность библиотеке, а затем спросил о Лиле: его явно огорчало, что Лила и ее родные перестали брать книги. Не знаю почему, но меня его слова расстроили. Мне показалось, что его искренний интерес к Лиле — нечто большее, чем простое восхищение постоянством читательницы. Если бы Лила брала одну-единственную книгу в год, подумалось мне, на ней остался бы отпечаток ее мысли, и учитель, получая книгу назад, обязательно его почувствовал бы. А от меня следов не оставалось — я была всего лишь воплощением упорства, с каким без разбору поглощала том за томом.
Другой случай произошел в школе. Преподаватель словесности Джераче объявлял оценки за сочинение (свою тему помню до сих пор: «Этапы развития драмы Дидоны»). Если до этого он ограничивался парой добрых слов по поводу моей очередной восьмерки или девятки, на сей раз долго хвалил меня перед классом, а под конец сообщил, что поставил мне целых десять баллов. После урока он подозвал меня и вместе со мной вышел из класса, продолжая свою хвалебную речь в коридоре: он прямо-таки восторгался тем, как я раскрыла тему. Тут появился преподаватель религии. Джераче остановил его и начал взахлеб превозносить мои достижения. Через несколько дней стало ясно, что одним священником Джераче не ограничился: он показал мою работу и другим преподавателям, причем не только с нашей параллели. Некоторые из них, встретив меня в коридоре, улыбались и отпускали пару-другую реплик по поводу моего сочинения. А преподавательница первого «А» — профессор Галиани, которую уважали, но побаивались, потому что она, во-первых, слыла коммунисткой, а во-вторых, славилась умением в два счета разбить любую плохо выстроенную аргументацию, — остановила меня в вестибюле. Ее больше всего поразила основная мысль моего сочинения: когда из городов уходит любовь, они меняются, перестают служить благим целям и в них воцаряется зло.
— Что такое, по-твоему, город без любви? — спросила она.
— Это город, в котором живут несчастные люди.
— Можешь привести пример?
Я вспомнила, о чем мы весь сентябрь говорили с Лилой и Паскуале, и вдруг поняла, что те разговоры дали мне куда больше, чем школа, в которую я ходила каждый день.
— Фашистская Италия. Нацистская Германия… Весь современный мир.
Она расспрашивала меня с особым интересом. Сказала, что я очень хорошо пишу, посоветовала прочитать некоторые книги и даже предложила принести свои. В конце она спросила, чем занимается мой отец. «Он швейцар в муниципалитете», — ответила я. Она ушла, опустив голову.
Я гордилась тем, что Галиани проявила ко мне интерес, но за нашим разговором ничего не последовало, и меня снова затянула школьная рутина. Не могу сказать, что я относилась к своей мимолетной славе отличной ученицы как к чему-то важному. В конце концов, о чем говорили мои успехи? Прежде всего о том, какую пользу принесли мне разговоры с Лилой. Она была нужна мне как стимул, как опора, как потайной ход в мир, расположенный за пределами квартала, далеко от окружающего пейзажа, привычных людей и идей, почерпнутых из книг. «Конечно, — говорила я себе, — сочинение о Дидоне — мое; умение красиво строить фразы — тоже мое; конечно, то, что я написала о Дидоне, принадлежит мне, но разве не вместе с Лилой мы это придумали, разве не заводили друг друга, разве мой интерес рождался не из ее интереса? А эта идея городов без любви, которая так понравилась преподавателям, — разве не Лила мне ее подсказала, пусть даже развила ее я, использовав свои знания? И какой из этого следует вывод?»
Я ждала новых похвал, чтобы убедиться, что и сама по себе чего-то стою. Я написала Джераче еще одно сочинение о царице Карфагена («Эней и Дидона: встреча двух изгнанников»), но оно не произвело на него впечатления, и он поставил мне восьмерку. Профессор Галиани по-прежнему сердечно со мной здоровалась, но и только. Правда, я сделала приятное открытие: она преподавала латынь и греческий Нино Сарраторе, который учился в первом «А». Я срочно нуждалась во внимании и поддержке и надеялась, что получу их хотя бы от него. Вдруг его преподавательница хорошо отзовется обо мне перед всем его классом? Тогда он наконец-то вспомнит меня и захочет со мной поговорить. Но моим надеждам не суждено было сбыться. Я часто видела его перед школой, утром и после уроков, но он был вечно погружен в себя и ни разу даже не взглянул в мою сторону. Однажды я шла за ним по корсо Гарибальди и улице Казановы и мечтала, что вот сейчас он заметит меня и скажет: «Привет! Я вижу, нам по пути. Я много о тебе слышал». Но он шагал быстрым шагом, опустив голову и не оборачиваясь. Я почувствовала усталость и презрение к себе. В ужасном настроении свернула на корсо Новара и пошла домой.
День проходил за днем, я занималась тем, что все упорнее доказывала учителям, одноклассникам и себе, какая я усидчивая и старательная. В то же время во мне нарастало чувство одиночества, я понимала, что учусь без удовольствия. Я попыталась рассказать Лиле о том, как огорчен учитель Ферраро, и уговаривала ее снова начать ходить в библиотеку. Я поделилась с ней своей новостью про десятку за сочинение по Дидоне; не распространяясь, о чем именно писала, я намекнула, что использовала некоторые ее мысли. Она выслушала меня равнодушно. У меня даже сложилось впечатление, что она уже не помнит, как мы обсуждали этот персонаж: у нее хватало других проблем. Потом она сказала мне, что Марчелло Солара, в отличие от Паскуале, не смирился с отказом и продолжает ее преследовать. Стоит ей выйти в магазин, он тащится за ней до лавки Стефано и провожает до телеги Энцо — не приближаясь, не пытаясь заговорить, — просто топает за ней по пятам. Каждый раз, выглядывая в окно, она видела его на углу: он стоял и ждал, когда она появится. Такое упорство ее пугало. Она боялась, что Марчелло заметит отец, или, что еще хуже, — Рино. Боялась, что мужчины начнут выяснять отношения, как это принято в нашем квартале, где драки случались чуть ли не каждый день. «Что я такого сделала?» — спрашивала она. Она считала себя тощей и некрасивой — почему же Марчелло зациклился на ней? «Может, я ненормальная? — мучилась она вопросом. — Почему люди не могут вести себя со мной нормально?»
Теперь она часто это повторяла. Она окончательно убедилась, что принесла брату больше горя, чем пользы. «Только посмотри на него, — говорила она, — сама все поймешь». Проект обувной фабрики «Черулло» провалился, а Рино помешался на идее стать богатым, как Солара, как Стефано и даже богаче, и не желал мириться с тем, что ему приходится трудиться в мастерской. Он все старался воскресить в Лиле былой энтузиазм, твердил: «Мы умные, Лила, когда мы вместе, нас никто не остановит, ты только говори, что делать». Он хотел купить машину и телевизор и презирал Фернандо, который не понимал, зачем это нужно. Убедившись, что Лила больше не собирается ему помогать, он впадал в ярость и начинал третировать ее, как служанку. Наверное, он и сам не замечал, каким противным становится, но она-то наблюдала за ним целыми днями и очень беспокоилась. Как-то раз она сказала мне:
— Ты никогда не обращала внимания, что спросонья люди жутко злые? Лицо помятое, и взгляд блуждающий?..
По ее мнению, Рино таким и стал.
26Помню, однажды воскресным вечером в середине апреля мы вышли впятером: Лила, Кармела, Паскуале, Рино и я. Мы, девчонки, принарядились, а на улице первым делом накрасили губы и немного подвели глаза. Мы сели в метро, там было полно народу, и Рино с Паскуале всю дорогу не сводили глаз со стоящих рядом с нами пассажиров — вдруг кто-нибудь посмеет нас тронуть. Но никто нас не тронул: наши спутники выглядели достаточно грозно.
Мы пешком спустились до Толедо. Лила потребовала, чтобы мы прошли по виа Кьяйя, Филанджери и дей Милле до площади Амедео, потому что там можно встретить богатых, элегантно одетых людей. Рино и Паскуале были против, но не могли — или не хотели — объяснить почему и просто бурчали себе под нос ругательства на диалекте в адрес этих, как у нас их называли, пижонов. Но мы втроем объединились и настояли на своем. В тот момент засигналила машина. Мы обернулись — это была «миллеченто» Солара. Самих братьев мы не увидели, потому что во все глаза смотрели на двух девушек, махавших нам из открытых окон: это были Джильола и Ада. Обе в красивых платьях, с прическами, в ушах поблескивали сережки. Они радостно что-то нам кричали. Рино с Паскуале дружно отвернулись, а мы с Кармелой от неожиданности застыли, не зная, что сказать. Только Лила крикнула что-то восторженное им в ответ и тоже помахала рукой, после чего машина удалилась в направлении к площади Народного Собрания.