Вера забыла шприцы. Обещала и забыла. А может быть, подозревал Виктор, она специально не взяла их, чтобы поиздеваться над ним еще больше?! Как будто ей мало было того приключения, на которое она обрекла его творческую ранимую душу! Подумать только! Она заявила, что не взяла шприцы только потому, что хотела сама в эту ночь быть его наркотиком. Да как она может сравнивать себя с нормальным трипом?!
– Нет наркотикам – нет сексу! – заявил Виктор, когда женщина уже начала раздеваться, и решительно открыл дверь, указывая ей, что она должна делать.
Конечно, было страшновато. Вера не тот человек, который легко спускает обиды и оскорбления, а предложить ей исчезнуть с глаз долой было явным оскорблением. Но желание уйти в мир лучший, чем ее похотливая плоть, было сильнее страха быть не прощенным. В конце концов, он пережил сегодня такой шок, после которого никакие громы и молнии со стороны стареющей матроны, пусть даже немыслимо богатой, уже не страшны. Мало того, что она выдернула его из любимого жилища, и даже из уютной мастерской, поселив в чужой, давно промозглой без хозяйского глаза квартире, так она вдобавок пыталась лишить его маленькой слабости – права расслабиться. А он это, между прочим, честно заслужил!
Веру надо было отправить восвояси! Только так он получал возможность спокойно пройтись по району, чтобы найти аптеку, купить шприцы и стать счастливым. Сегодня такая прогулка была еще совершенно безопасной, потому что этой ночью им пока что никто не заинтересуется. Быть счастливым, думал Виктор, лучше, чем подчиняться чужой воле. Свои собственные желания, рассуждал он, прекраснее чужих желаний. Лучше быть одному, чем удовлетворять кого-то вопреки собственному удовольствию. Чужим счастьем счастлив не будешь…
Полный отчаянья и злости из-за ожидающей его пустой мучительной ночи, Цилицкий открыл дверь подъезда. Его окутал влажный, но теплый воздух, пахнущий старой подплесневелой древесиной, сырой штукатуркой и пожелтевшими обоями, рассыпающимися прямо на стенах квартир этого подъезда. С каждым этажом ему становилось все противнее идти дальше. И он уже решил отправиться обратно к себе домой, но услышал чуть выше какое-то неловкое шевеление. Следующее, что он ощутил, были мурашки, пробежавшие у него по шее с затылка на спину. Но любопытство, коварное любопытство, которое сильнее даже инстинкта самосохранения, которое часто и приводит человека к гибели, потянуло его дальше наверх.
Ступая с этого момента предельно осторожно, как будто разносившиеся по подъезду несколько секунд назад его отчетливые шаги могли остаться не услышанными, он поднялся на несколько ступенек и заглянул за поворот лестничного пролета.
На площадке на корточках, прижавшись спиной к батарее, сидела девушка. Выглядела она воистину олицетворением отчаяния. Осмелев, Виктор поднялся по ступеням и остановился напротив, возвышаясь над несчастной, как монумент, воплощающий силу и мужество. «Все же бывает полезно, – подумал он, глядя сверху вниз, – найти кого-то такого, кто унижен гораздо больше, чем ты».
– Ты в порядке? – осторожно поинтересовался он, уже чувствуя великодушное сочувствие к существу, зажатому в угол, но все еще опасаясь того, что вопрос навлечет на него самого, на Виктора, новые ненужные хлопоты, ибо инициатива, как он знал, наказуема: если предложишь помощь, то, скорее всего, придется обещание выполнять. – Але, гараж, все о\'кей?
– Нет. Все плохо! – буркнула девушка, не поднимая головы.
– И что же плохо? – поддался любопытству Виктор.
Какой-то кровожадный зверь внутри него ликовал от того, что кому-то еще хуже, и страстно хотел узнать, а насколько хуже? С другой стороны, великое Эго пискляво ныло, что «хуже чем у меня быть не может», а поэтому все претензии на обратное сразу попадали в разряд детского лепета, и Эго очень хотело убедиться, что оно победило.
Девушка, все так же не разгибая спины, подняла руку, желая, видимо, продемонстрировать Виктору то, что находилось в ней. Это был маленький пластиковый пакетик с чем-то похожим на табак.
– Что это? – замерев и боясь спугнуть волнующую щекотку где-то в районе желудка, спросил мужчина.
– Я замерзла. Я заблудилась. У меня нет денег и телефона, есть только трава. Я даже не знаю, откуда она взялась, но у меня нет ни гильзы, ни спичек. Жевать – не вставляет. Ну так как, по-твоему, это все достаточно хреново?
Цилицкий широко улыбнулся.
– Да, для тебя до сих пор это было достаточно хреново, – сказал он сразу повеселевшим голосом. – Почти так же хреново, как было у меня. Но мы встретились и наши «хреново», перекрестившись, превратились в «отлично».
– У тебя есть спички? – наконец подняла голову девушка, в ее голосе мерцала надежда.
Она была довольно милая. Аккуратная. Кажется, пьяная, но явно из интеллигентных, а не юная алкоголичка из районной братии. Виктор протянул ей руку:
– Пойдем. У меня и согреться можно. И поесть. И огонь я тебе гарантирую.
– Уу! Я страшно хочу есть! А что у тебя еще есть?
– Еще есть кетамин, но он, увы, не у дел – у меня нет шприцов. Я обошел весь район, но не нашел ни одной аптеки…
– Ух ты! – воскликнула девушка и передернула плечами так, будто отгоняла остатки холода и отчаянья. – Над нашей встречей, действительно, горит какая-то счастливая звезда. Мы явно были нужны друг другу.
– Не понял? – насторожился Цилицкий.
– Я, вообще-то, медсестрой работаю. И всегда, когда выхожу погулять с подругами, захватываю в больничке пару-тройку стерильно запаянных шприцов. Ты рад?
– У тебя есть шприцы? – осторожно спросил Виктор, боясь услышать, что это была шутка.
– Ага. Меня Люся зовут. А тебя?
– С собой?
– Нет, в деревне у дедушки ждут! Конечно с собой, балда. Зачем бы иначе мне тебе про них рассказывать?!
* * *Все вокруг двигалось с другой скоростью, то ли быстрее, то ли медленнее, чем он сам, но, бесспорно, с другой скоростью.
В последние годы он стал замечать в желтых пятнах под фонарями новый для себя смысл, которого – точно – не было раньше никогда. Еще несколько лет назад они просто горели, они просто были, как данность. Они безропотно и покорно, как хорошо вышколенные и незаметные рабы, молча освещали асфальт и прохожих и ничем не смели обратить на себя внимание. Но однажды Пал Палыч нечто заметил, и с тех пор наблюдение за этим нечто, изучение этого феномена стало его тайным увлечением. В этом банальном явлении – в свете уличных фонарей, однажды он рассмотрел характер и даже настроение.
Какое-то время ему хотелось давать некоторым столбам с лампами наверху имена, но следователь Кузнецов решительно вышвыривал эту глубокую сентиментальность из потока своих мыслей. Но, как бы стойко Пал Палыч ни боролся, он уже больше не мог игнорировать ощущение того, что свет фонарей не равнодушен к его настроениям, что он их чувствует и понимает и каким-то тонким мерцанием весьма адекватно реагирует на них. Это успокаивало, потому что растворяло в воздухе чувство одиночества и крепнущий страх того, что каждое новое дело может стать последним и не завершенным.
Лучше всего он чувствовал себя среди фонарей, которые прокладывали его маршрут в темноте от метро к зданию отделения полиции, где Пал Палыч занимал небольшой, но отдельный кабинет.
Кузнецов, отгоняя параноидальные размышления о том, насколько эффективным психотерапевтическим средством могут оказаться бетонные столбы, глубоко вдохнул воздух. Примораживает, заметил он. Ну, конечно, такой глубокой осенью, как сейчас, воздух имеет обыкновение ближе к полуночи становиться морозным. Он взглянул на часы – в участке, наверняка, давно никого нет. Но спешить домой ему было ни к чему, потому что там его никто не ждал: жена умерла восемь лет назад от рака, и дети вскоре разъехались по своим новостройкам в других районах Москвы. До закрытия метро оставалось еще достаточно времени, а участок и дом находились от станций в пешей досягаемости.
Внутри здания было темно. Только в отсеке охранника за стеклом моргал тусклый свет от мониторов и телевизора.
– Пал Палыч! – удивленно, но радостно прорычал дежурный голосом, хриплым от долгого молчания перед телевизором. – Почему так поздно? Что-то случилось? Как, кстати, поживает наш господин Асанов, который сегодня скончался?
Парень ехидно захохотал, довольный собственной шуткой.
– Вот об этом я и хочу подумать, Олег. Эти стены, знаешь ли, источают сам дух криминалистики, поэтому в них легче думать о том, кому нужна чужая смерть, чем дома в уютном теплом кресле или на диване под любимым пледом. И надо бы мне еще посмотреть кое-какие документы в архиве. Дай-ка мне, друг мой, ключи от моего кабинета. И от архива ключ я тоже сразу прихвачу. Может, и не дойду до него сегодня, потому что, согласен, очень поздно уже, но если вдохновит какая-то идея, то не хочу бегать к тебе лишний раз. Мы, люди старые – люди ленивые, знаешь ли. Вот вырастешь, вспомнишь мои слова и скажешь: «Да, прав был старина Пал Палыч!»
Кузнецов взял ключи и побрел вверх по лестнице.
Жогов только что в разговоре, естественно, подтвердил, что вокруг Асанова было неисчислимое множество тех, кто жаждал избавить от него район, потому что Асанов не отличался принципиальностью и не имел понятия о справедливости. Эрлан запросто мог утром перейти на сторону того, кого вчера поздно вечером обличал, как преступника, и стать на время лучшим другом вчерашнего заклятого врага. И никто не мог предполагать, на сколько хватит Асанова в очередной игре. Это было очень неудобно. Все говорили, что такую тактику теперь уже покойный чиновник применял для того, чтобы взятки росли, и ему это удавалось. Иногда, отвернувши нос от вчерашнего партнера, к вечеру следующего дня он получал от него удвоенную сумму. При этом, следующая ставка начиналась с предыдущего взвинченного ценового уровня.
В общем, как доверительно рассуждал только что в приватной беседе Жогов, отправить на тот свет чиновника могли как те, кто находился у Асанова в фаворе и довольно поблескивал глазами, готовясь заглотить самые лакомые куски Бутово, так и другие, обиженные и глотающие лишь слюни. Первым его устранение нужно было для того, чтобы не вырвалась у них из рук мимолетная удача, как это часто бывает с теми, кто имеет дело с Эрланом, чтобы не упорхнула их Синяя Птица при досадной перемене ветра в голове главы земельного департамента района.
И все же, даже появление хищной стаи Зуброва на месте смерти чиновника не свидетельствовало о том, что смерть эта была насильственной.
Жогов, однако, так и не припомнил, чтобы Асанов когда-то жаловался на нездоровье, а общались эти двое довольно часто и бывали в разных ситуациях. Кузнецов Жогову доверял.
«И, тем не менее…» – подумал следователь и, нащупав в кармане ключи от архива, устало ступая, отправился изучать материалы многочисленных дел, в которых так или иначе упоминалось имя Асанова.
* * *Утро было вполне сносным. С некоторыми допущениями можно было даже назвать его милым. Правда, время после полудня обычно никто уже не называет «утром», но Вера все в своей жизни отсчитывала по-своему. Она проснулась буквально только что. Утренний сон приносил ей особое наслаждение. Обычно муж, уходя на работу, непременно будил ее, но снова заснуть после его ухода и еще долго сладко нежиться, посапывая, было приятно каким-то особым образом. В это время никогда не снились кошмары, тело мягко расслаблялось, а отзвуки просыпающейся за окном жизни напоминали детство и приносили глубочайшее умиротворение.
Собственно, сегодня она могла бы спать еще долго, потому что дел в галерее не было: текущая экспозиция уже заканчивалась, но готовить новую пока еще было рановато, а со случайно залетевшим клиентом девочки сами умели разобраться, – но Вера очень захотела Вика. Просыпаясь в неге этого первого за долгую неделю спокойного утра, она вдруг ярко представила, как он ласкает ее спину и целует ягодицы.
Долго не думая, Вера поднялась. Главные обряды утреннего туалета она совершила спешно, а возиться с мелочами не было смысла, потому что она собиралась заняться сегодня бурным сексом, а не вести деловые переговоры или блистать на коктейле.
Небо было ярко-синее, небольшие желто-розовые перья облаков делали его веселее. Солнце добавило выразительности рыжим листьям и превратило в зеркало проезжую часть – наверное, ночью все же шел дождь. Нет, скорее, недавно поливали дорогу. Тротуары же сухие – заметила Вера.
Движение было не особенно плотным, но на светофоре недалеко от выезда на МКАД выстроилась приличная очередь. С первого зеленого ей прорваться не удалось, да и на второй рассчитывать, похоже, не приходилось. Но московские пробки – это тренинг выдержки и воли. Деваться из них некуда – только вперед, только тогда, когда, наконец, повезет. Вера не собиралась портить себе настроение этой досадной неувязкой, потому что знала, что Вик никуда не денется и, безусловно, будет рад ее появлению, как дети радуются, когда родители приходят забрать их из садика – Вера сейчас была единственным звеном, связывающим Вика с внешним миром. И сейчас он уже не посмеет отнекиваться, ссылаясь на стресс и усталость! Да и вряд ли захочет, подумала она, щурясь от ярких бликов солнца на боках стоящих рядом машин.
Женщина, чтобы как-то развлечься, включила радио, достала и закурила тонкую сигарету, вытащила телефон.
Сзади раздался визгливый гудок – набирая номер Виктора, она прозевала то, что впереди загорелся зеленый светофор, и машины зашуршали, стремясь вырваться на простор. Вера, прижав телефон к рулю и не выпуская из пальцев сигарету, медленно подалась чуть вперед. Поток автомобилей почти сразу же пресекся.
– И нечего было так нервничать, – ехидно прошипела она, глядя в зеркало заднего вида, и воображая, что раздраженный водитель позади слышит или хотя бы догадывается о том, кем она его считает.
Это заняло секунды и только позабавило, но, слава Богу, не внесло какой-либо оттенок диссонанса в радужное настроение. Как только наступило очередное затишье, Вера снова вернулась к телефону. Она уже нашла номер Вика и готова была нажать кнопку вызова, но вдруг остановилась, глубоко затянулась сигаретой и, выпустив дым, сама у себя спросила:
– Интересно, чего я хочу больше: тепленького Вика, только что из-под одеяла, или свежепомытого, во всеоружии? Предупредить или преподнести приятный сюрприз, накинувшись на него прямо с порога? Подготовленного или ошарашенного?
«В конце концов, – просчитала Вера самый верный ход, – из теплого постельного Вика в любой момент можно сделать что-то другое, но быстро вернуть его в это состояние уже после душа невозможно!» Она отбросила телефон на соседнее пассажирское сиденье и, улыбнувшись в предвкушении, отпустила тормоз и прибавила газу. Этот зеленый свет был для нее.
* * *Мансарда, куда она перевезла Вика вчера, была громадной, занимала все свободное пространство под крышей старого дома на окраине Москвы. Чудо, что дом этот еще сохранился в гонке новостроек пухнущей столицы! Впрочем, стоять ему оставалось недолго.
Чердачное помещение какое-то время назад было с боями и взятками выкуплено ее подругой-художницей под мастерскую, но довольно скоро заброшено, потому что оказалось, что вкладывать громадные деньги как в крышу, так и в стены, предстоит бесконечно долго и много. Только две дальние комнаты и помещение, отдаленно напоминающее кухню, были более-менее отремонтированы и пригодны для обитания. Находились они в глубине чердака и пробираться к ним приходилось через темный лабиринт недостроенных коридоров и перегородок.
Вера вспомнила об этом помещении сразу, когда они с мужем только начали обдумывать план. Муж одобрил идею, и она позвонила подруге. Та с легкостью дала ключи. Вопросов о цене интереса к мансарде не возникло никаких – подруга была как земля колхозу обязана Вере за содействие в организации выставок и в очень дорогой продаже ее картин, а иногда даже сама уверяла, что это помещение отчасти принадлежит Вере, потому что куплено было после одной из выгодных сделок. К тому же и в возне с документами весьма существенно помог муж Веры, включив свои солидные связи.
Необходимые для нормальной жизни вещи: одеяла, постельное белье, кое-какая посуда и продукты на несколько дней были закуплены заранее. Вещи Виктора она тоже перевезла накануне. Накануне же вызвала мастера и починила краны в не до конца отремонтированной, но, в принципе, действующей и чистой ванной. С газом и электричеством проблем не было.
Вику новое место понравилось, но, узнав, что ему придется там пребывать как минимум дня четыре, а то и все семь в неделю, при этом никуда не выходя ни днем ни ночью, он закапризничал. Уговоры Вера вела долго и изобретательно и в конце концов страх за его собственную бледную шкуру и «легко ранимую нервную организацию» победил. Он весьма испугался вероятности того, что в случае несогласия ему придется много общаться с полицией и отвечать на бесконечные вопросы. Он этого не желал даже ради того, чтобы снять с себя всяческие подозрения, «нелепые и бессмысленные».
Убедило его и предложение покровительницы относиться к грядущему периоду полузаключения как к «творческому погружению в себя для избавления от пагубного влияния безвкусных и грубых социальных штампов».
Она сумела убедить его еще и в том, что нет ничего прекраснее, чем несколько дней беззаботно валяться в разостланной кровати и мечтать в свое удовольствие, глядя в небо через наклонные окна в крыше: делать ему там будет больше нечего.
* * *Женщина неслышно отомкнула дверь, стараясь, чтобы Вик не обнаружил ее прихода раньше времени. В суматохе последних дней она заметила, что игра в криминал, оказывается, доставляет ей массу удовольствия. Такая ролевая игра служит, пожалуй, отличной прелюдией к сексу: нервы напрягаются, чувства обостряются. Застать его врасплох – это отличная идея, подумала она. Сердце возбужденно заколотилось, когда она подумала о том, что вот-вот его голое тело окажется рядом.