Элистер, с которым мы танцуем в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда» — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте он лихорадочно ищет выход, еще не заблокированный нашими противниками.
«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»
«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»
«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»
Элистер Макларен, шпион из Калькутты.
И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?
Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я собиралась с силами, чтобы рассказать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать — пока вдруг неожиданно не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.
Собственно, это было все. Вот так просто.
С тех пор — с последнего письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер. Плантаторы неуязвимого британского рая брезгливо морщились. Но потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.
Обрушившийся мир стал грустным и другим, совсем другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились, но…
Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу И долго стояла там, думая, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.
ДУШИТЕЛЬ КИТАИСКОИ РЕВОЛЮЦИИ
Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, оседлывающий мотоцикл и несущийся вдоль мавританских аркад. Гонка по вымершим улицам…
Я и представить себе не могла, что такое произойдет всего через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.
А дальше я предприняла попытку взяться за дело.
— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас не смогла бы сделать ровным счетом ничего.
Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, вежливо наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.
— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее. Дар вернется. И со страшной силой.
Я проигнорировала это предупреждение.
— Сейчас расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали — но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…
Это была моя первая ошибка в общении с этим человеком. И непоправимая.
— А что я сам знаю о себе, мадам Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.
— Майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.
— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими эполетами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…
— А я и так на нем играю, — прервала его Магда, показав крупные зубы среди алых поблескивавших губ.
— А майором я был у тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом — у генерала Юань Шикая. Он же президент, он же…
Магда неприлично громким звуком прочистила горло:
— У этого? У душителя китайской революции? Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам — видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?
Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться — да, возможно. Все прочее — нет.
Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но — по множеству печальных причин — почти с ним не общалась, и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.
Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук — довольно сильных на вид рук, надо заметить — по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.
— Я сдерживаю гнев, — объяснил он нам. — Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней — объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция — это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя — есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты, надо торопиться. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…
Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:
— И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле — если она вообще будет — напишут: он хотел удушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.
— Да я же ничего такого, — заметила Магда. — Просто между делом поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос — то почему твой Юань ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?
— Я? То же, что и у всех других. Советовал. По военной части. Меня звали — советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим — иностранный советник. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но — не душилось у него как-то. А потом он взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось — только-только наша с тобой американская родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов — это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские — или почти юношеские — мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года — практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора — автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?
Мы с Магдой грустно покивали, размышляя, что, куда и у кого, действительно, ушло.
Мы с Магдой грустно покивали, размышляя, что, куда и у кого, действительно, ушло.
— Но дальше было, конечно, хуже, — продолжил Тони. — Потому что главный душитель умер, и мне надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников — да попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация — вот что такое моя советническая карьера.
Трудно поверить, но даже в тот момент я еще не осознавала своей ошибки — увлеклась, попросту увлеклась.
— Тони, — наконец произнесла я. — Кантон, сказали вы? Это что же получается — вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?
— Видите ли, госпожа Амалия, — отвечал он, — кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но…
И тут поток речи Тони ускорился. Он поведал, среди прочего, что «мы были единственной действительно боеспособной силой всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись нашего командира Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие».
Нет, в этом отряде не тратили времени на размышления о том, что доктор Сунь — отец китайской революции. В городе, оказывается, его называли по-другому — Говорун.
— Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Ах, Кантон, Кантон…
Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.
— Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто — это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней — город на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут — вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской республики. Каждый флажок — пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.
— Боже мой, Тони, я-то думала, что ты в основном служил в шанхайских волонтерах!
— В Шанхае, в волонтерах — это в конце, временный приют для странника, — сухо усмехнулся Тони. — И — если уж продолжать разговор про деградацию — то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется убираться уже из Шанхая — как можно быстрее и незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.
Нет, в тот момент я не думала, что хотела поговорить совсем о другом, о том, что у меня для Тони в этом городе было сереьзное поручение, а он даже не дает мне приступить к делу.
Я размышляла на иную тему: что дальше в этой карьере — какой бы она в итоге ни оказалась — был побег бывшего майора из Шанхая на Запад, через весь Китай, Бирму — сюда, к пальмам и акациям Малайи. А где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить за неуплату, такую, как есть — с инфлюэнцией, жаром и замолчавшим саксофоном. А дальше — за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.
В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть — и есть — справедливость.
— Господин Херберт, — сказала я, наконец. — Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком — у этого… душителя революции. В моей личной армии вы будете полковником.
Он смотрел на меня с неподвижным лицом, чуть усмехаясь. И я поняла, что сделала что-то очень правильное.
Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.
С улицы раздался клаксон какого-то авто — ква-ква — и быстрое стрекотание на тамильском. Я поняла, что просто не могу больше сидеть, что разговор пошел совсем не так, как надо, нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:
— Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Стейки в этом заведении знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.
Я могла бы поселить мою частную армию классом выше — если не в «Стэйшн», то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Этой паре бы там понравилось. Вот только мне туда, по известной причине, не было бы хода. А тут — боже, какое удобное место: десять минут пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга, и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема. Индийский квартал — из дверей направо, потом налево и за угол, китайские кварталы — подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет. В общем, отличное место для штаба операций.
Операций, вот только каких? Сегодняшнюю явно надо начинать сначала.
Я вышла через изящные застекленные двери, свернула вправо, туда, где возвышалась громада другого «Колизеума» — синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это — для афиш, а вот и сами афиши: в 6:30 и 9:30 вечера драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.
Было еще рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла немалая толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.
В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр и направляясь к газолиновой станции — одной из трех во всем городе. За станцией же была площадка для авто.
А там — я остановилась.
Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал золотой воздух — казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может, и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них — тоже сайсам, то есть шоферам.
Я повернула голову назад и вверх: на втором этаже, на балконе «Колизеума», между колонн стояла еще одна довольно плотная группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», мрачно подумала я.
Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.
Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут важное расследование.
Известная шпионка? Бред.
Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто — если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.
Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, остановить поток речи майора… нет, уже полковника Тони, сказать ему, что от него требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но…
Тоже бред.
Хорошее начало сверхсекретной акции.
Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой — «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.
Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо обоих «Колизеумов», мимо прилепившегося ко второму из них крошечному китайскому домику — и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.