Юрай печально смотрел вокруг. Какое-то скорбное место, как будто что-то здесь затевалось и было брошено, что-то должно было произойти, а не случилось, от всего места веяло тоской и обидой, и вроде веяло целенаправленно на него, Юрая, ведь он как-никак торчит среди деревьев, травы и кустарников, венец природы, торчит, можно сказать, без всякого прока. Надо было уходить, и Юрай стал огибать мусорные колдобины. И если пришел он почти спокойно, выйти уже было трудно. Болели ноги. Он упирался палкой, ища устойчивой дороги, разгребал себе путь, и это мелькнуло в кустах. Юрай поднял с земли круглую штуку, которую цепляют журналисты на пиджаки на высокого рода мероприятиях. На картонке было написано: «Спи, мой беби!» Юрай ковырнул пальцем. Картоночка была вставлена в визитку Красицкого как участника кинофестиваля. Значит, сначала шел Красицкий, сверху – беби, и все вместе валялось тут в траве, невдалеке от места, где была убита Ольга.
И что бы это значило? Какую еще смерть скрывало это место? Что за беби? Подумать же страшно, если взять и додумать до конца, к примеру, мысль: «Здесь ее, Ольгин, ребенок, сюда она ходит, тогда понятно, почему пришла и в тот раз… А раз могилы нет, – думай, Юрай, мысль, думай, – значит, криминал? Еще один криминал. Так сколько же может их быть на одну заплеванную опушку? Во всяком случае одно легче – появилась некоторая ясность прихода сюда Ольги. Не на свидание. Пришла к „беби“, а мимо шел лютый человек».
И как бы в подтверждение, в доказательство существования такого человека валялась невдалеке скомканная старая пустая пачка «Казбека». Господи, неужели это еще курят? Пачка была выжелтевшая, с потеками. Явно другого времени. Он не стал даже ее поднимать.
На обратной дороге Юрай зашел к тетке Кравцовой. Не то что по дороге, пришлось делать загогулинку по пути, но зашел как бы случайно. На что Кравцова даже не удивилась.
– Ноги расхаживаешь? – спросила она. – Сказывают, тебя сильно побили.
– Да было… – засмеялся Юрай. – Влез не в свое дело.
– Не лезь, – резонно заметила Кравцова.
– А я любопытный до дури. Меня, если что зацепит, то я, пока не дознаюсь…
– Тогда тебя правильно бьют, – сказала Кравцова. – Есть для дознания поставленные люди. Они, конечно, теперь боятся, потому что много безобразий, которые им трогать не разрешают. Вор и жулик нынче из непростых. У них и охрана своя, и оружие… Жить теперь надо тихо, и хорошо бы слепым и глухим.
– Ну напугали! Не так страшен черт… Я тут гулял, венок для Красицкой нашел… Весь засох, один каркас.
– А сколько их по дороге, венков! Видимо-невидимо… Автомобильщики бьются как оглашенные. Я теперь никакому венку не удивляюсь.
– У них одна дочь была? – спросил как бы между прочим Юрай Кравцову.
– Куда ей второго? Она за этой-то не смотрела. Девчонка-покойница росла как хотела. Ее мать, тоже, прости господи, покойница, собаку больше любила. Когда собаку эту кто-то отравил, так сама чуть умом не тронулась. А когда Светке твоя медсестра Таська аборт делала и чуть не сгубила, так мадам даже не приехала. Сами мы тут колготились…
– Так у нее там собака похоронена? – спросил Юрай.
– Вот видишь, ты какой… Я тебе про то, как чуть девчонка не померла, не окажись рядом моя золовка, а она врач по этому делу, померла бы Светка, хотя она и так померла до сроку, такая у нее, видать, судьба жизни. А собака – да: там похоронена… Мадам туда часто ходила, вообще хотела похоронить во дворе, но сам распалился до крика в доме. Отнесли на черное место.
– Почему черное?
– А оно не для людей сделано. Другое значение имеет. И даже собаку там лучше бы не хоронить. Все-таки у собаки тоже душа есть… А на это место душа не придет, туда хода нет… И ты не ходи…
– Это как же? – Юрай возбудился от неожиданно мистического поворота дела, вот, кажется, забыл, а оно само идет в руки, это «нечто», которое потом ляжет, – раскинется в его романе.
– Там люди много раз начинали что-то делать, и все кончалось плохо. То помирали на ровном месте, то все сгорало… Но это уже давно было… Теперь дураков нет… Ты заметил – там все в ямах, как в ранах… До сих пор место себя не заростило. Туда никто не ходит, только придурошные городские. Вот и эта Красицкая похоронила там собаку. Ну и где она сама, по-твоему? То-то… И ты туда не ходи… Ты человек больной, ломаный… Тебе немного надо…
– Не пойду, – твердо пообещал Юрай. – Я ж не знал, что у вас тут такие места…
– Теперь знай, – назидательно произнесла Кравцова. – А я ей говорила: не ходи к собаке, ну закопала – и забудь. Она же мне глупости в ответ: «Мой беби меня ждет». Дождался… Может, она с ним жила, как ты думаешь? Некоторые живут с животными.
– Да бросьте! – почему-то оскорбился за Ольгу Юрай. – Случается, конечно, но это редкая патология…
– Нашего народу много, – философски ответила Кравцова. – У нас даже если редко, все равно в большом количестве получается. Это нам про себя надо знать.
«Она права, – думал Юрай, возвращаясь домой. – Мы страна больших количеств. Наши малости – ого-го! Их бояться надо… Количественный мы народ, количественный…»
«Странная женщина, эта Кравцова, – думал Юрай. – Непонятно, сколько ей лет. Пятьдесят или семьдесят? Временами совсем старуха. А вот заговорила страстно про негожее место, и подумалось, что сила в женщине не истощилась, что изнутри она куда моложе и горячее».
Это ненужное ему открытие повело его опять к могиле собачки, а не домой, до которого было уже рукой подать. Непостижимая логика наших чувствований и разумений толкнула Юрая назад, потому что он понял: негоже оставлять на земле какую-никакую улику. Надо взять: старую пачку от папирос, чтобы убедиться окончательно, что она старая.
Но пачки не было. А когда он своим небыстрым ходом подходил туда, где она была, то явственно слышал, как смачно хрустнули ветки от тяжелого хода там, где уже вовсю должен был начинаться лес.
Вечером у него подскочила температура, а Нелка именно в этот день решила остаться в Москве, «чтоб помыться по-человечески». Юрая аж взбрасывало на кровати, такой был озноб. К середине ночи он просто стал терять сознание, и тут пришла Кравцова. Юрай плохо видел и плохо соображал, а женщина поила его каким-то питьем, натирала чем-то его виски, палила какие-то свечки. К утру он уснул, а Кравцова еще долго сидела на крыльце, глядя на сереющее небо, и думала, что не будь у этого парня зажженных окон, она бы и не сообразила, что он помереть может. А так – обратила внимание. И как после этого не верить в судьбу? Именно в этот день не приехала его жена, именно в этот день он поперся на «черное место», а после этого – Богу-то слава! – зашел к ней, а она после этого все думала – минет его беда или не минет? Думала и смотрела в его окна, а они все горят и горят, горят и горят. Вот пришла и, слава, слава богу, ухватила, что называется, за кусок рубахи. Еще чуть-чуть, и ушел бы мужичок в неведомые края, а почему – так бы никто и не узнал. Под утро Кравцова людей всегда жалела. Стоило их какое-то время не видеть, и отступало постоянное неприятие людской природы, которая Кравцовой не нравилась настолько, что она не считала нужным это скрывать. Счастье Юрая было в том, что он заболел с ночи. В то самое время, когда ночная женщина Кравцова теплела душой.
Утром Юрай проснулся мокрый как гусенок и абсолютно здоровый. В комнате чудно пахло, и было странное ощущение, будто его хорошим душистым мылом вымыли изнутри, он как бы лучше слышал и видел, воздух, входя в него, достигал каких-то немыслимых глубин и дальностей, живот был втянутым и плоским, как в его четырнадцать-пятнадцать лет. Хотелось есть. Безумно хотелось есть.
Открылась дверь, и появилась Кравцова.
– Тебе сейчас нужна манная каша, – сказала она, и тут он вспомнил, что ее руки с ним что-то делали ночью и ему было почему-то плохо от одного этого воспоминания.
– Не думай, – сказала Кравцова. – Не возвращайся туда. Ешь кашу…
Юрай ел жадно, но и смущаясь этого. Проходила оглушительность внутренней чистоты, но он возвращался, хотя чуть было не кончился вовсе…
– У меня, говорят, в детстве были такие температурные приступы, – объяснил Юрай. – Меня вылечила бабка. Мама пошла на это и имела неприятности на работе.
– Ну, считай, я тоже бабка, – усмехнулась Кравцова. – Только это у тебя не детское. Другое…
Она поджала губы и смотрела на Юрая, ожидая, что он сам все поймет и скажет.
Но Юрая занимало не это. Его занимала гостья-спасительница, причудливо вплетенная в семью режиссера Красицкого. С какого боку? Почему? По закону соседства? Не тот случай… Вчера она рассказала ему, что тоже кого-то спасла в их семье… Чертова манная каша, от нее не оторваться, но с ней уходит божественная ясность промытого пробуждения.
– Черт знает что! – воскликнул Юрай. – Я был как новенький. А от вашей каши стал абсолютно вчерашний.
– Черт знает что! – воскликнул Юрай. – Я был как новенький. А от вашей каши стал абсолютно вчерашний.
– Ну и слава богу! – сказала Кравцова. – Ничего плохого в этом нет.
– Но у меня были ответы на все вопросы, а сейчас – как всегда. Одни вопросы.
– Разберешься! – бросила Кравцова. – Это умершие знают все, а ты, слава богу, еще живой! И тебе все знать не положено.
Кравцова ушла, а Юрай подумал, что если писать роман, то уже все фигуры, считай, расставлены. Криминальный аборт – он его кончит смертью, медсестра, которая сядет за это в тюрьму. Представилась Тася на скамье подсудимых, затюканная, с плохо промытыми волосами, висящими абы как, а супротив нее импозантные Красицкие в своем горе и в своей силе. Нет, Тасю надо будет спасать, тем более, что все будут на ее стороне. И никто… Никто и не вспомнит в зале несчастную Светку. Здесь будет происходить классовая борьба, а народ судов изначально знает, кто виноват. Смерть из игры выйдет – это нам пара пустяков о ней забыть и встать на сторону убивающего, потому что на нем костюмчика, который сидит, нету, а на Ольге он нарисует отвращающе красивый наряд, чтобы гневу супротив классового врага было больше.
Ах, ходить бы нам всем в лохмотьях да опорках! Куда как пуще любили бы мы друг друга!
Но потом стало стыдно. Ведь и Ольги уже нет, о каком костюмчике думает его голова? И Светки нет, хотя аборт тут был ни при чем. А вот при чем была Тася? С чего это она взялась за такое дело? Хотя что он о ней знает? Вообще мысли его посещают не плодотворные, не романные, так, для очерка нравов. Но как же глупо в наше разлюли свободное время идти на подпольный аборт? Дичь какая-то… Но нету дурочки, чтоб задать ей этот вопрос. И, в сущности, все вопросы закрыты. Разве что кроме одного: что за таинственная дама наведывалась ночью к Красицким?
Надо об этом сообщить хозяину дачи, но он, говорят, плох, куда ему еще дурные вести?
Однажды ночью Юрай проснулся от странной не то мысли, не то острого воспоминания, что ему известно нечто важное. Знание как бы прошло по комнате, коснулось лба, и касание было ему знакомым. Он не сумел его остановить, вернуть, рассмотреть, просто касание – и пронзительное ощущение истины.
«Меня чуть-чуть не добили до кондиции, – думал Юрай, – еще немного, и я стал бы видеть человеческие внутренности, взял бы патент и жил припеваючи, рассматривая осклизлые и сизые человеческие потроха. Цены бы мне не было…»
Сон, естественно, кончился, пришлось осторожненько, чтобы не разбудить Нелку, встать и выйти во двор. Было тепло, звездно, и во дворе Красицких под полной луной у куста сирени стояла женщина. Она просто стояла и смотрела на дом, и в этой позе были покой и достоинство, но Юрай ее спугнул своим тяжелым и громким сходом со ступенек, она повернула голову в его сторону и тихо ушла в темноту.
– Эй! – крикнул ей Юрай. – Эй!
На его крик выскочила Нелка, побежала во двор Красицкого, но, конечно, там никого не было, дом одиноко и мертво спал.
– Тебе показалось, – с тревогой посмотрела на Юрая Нелка. – Ну кто? Кто придет сюда в три часа ночи стоять под кустом. Сообрази…
– Значит, привидение, – сказал Юрай. – Я, оказывается, вижу привидения, и ко мне пора вызывать психовозку.
Он не знал, что об этом же самом думала Нелка, потому как его крик в ночи разорвал ей сердце, а ведь ее предупреждали, что после таких, как у Юрая, мозговых травм могут быть и галлюцинации, и амнезия, и вообще неизвестно что, значит, говорили правду. Она увела своего увечного мужика в кровать, бормоча какие-то ласковые слова, а Юрай думал, что, может, это и вправду галлюцинация, ведь он вышел на улицу после того оглушительного знания, которое коснулось его лба. Коснулось и исчезло. Он вышел, а во дворе стоит женщина, она повернула к нему голову и не растворилась, как привидение, а ушла, как человек, приминая дорогу…
Одним словом, ты, Юрай, или сумасшедший, или нет. С утра Нелка без его ведома кинулась к докторам, а он сел за стол и стал рисовать силуэт ночной гостьи. Женщина стояла возле куста сирени и, судя по всему, была среднего роста. Сирень играла важную роль в ее позиции. Сделай она шаг вперед – ее можно было бы разглядеть совсем хорошо. Но куст своей чернотой вобрал в себя очертания фигуры, и только когда она уходила, Юрай понял, что на ней платок, темный, большой платок. Она не убегала, не взволновалась на его «эй!», она уходила спокойно, как бы находясь в своем праве. Никакая машина после ее ухода не зафырчала.
Юрай изрисовал десяток страниц изображениями куста и женщины, спины в длинном платке, поворота головы в его сторону. Это были корявые, неумелые рисунки. Для серьезного дела они не годились, но как бы указывали дорогу в то тайное знание, которое касалось его рукой. Или это знание есть на самом деле, или место тебе, Юрай, в тихой обители, где будет у тебя много, много друзей – знатоков такого-всякого, что простому здоровому человеку ни в каком пьяном сне не увидеть.
А днем пришел Коля, принес письмо от мамы.
– Почтальон к вам мог и завтра не дойти, я решил – принесу сам. Ну, какие тут новости?
То, старое, бывшее, когда из-за него погиб молодой парень, которому жить бы да жить, так саднило в душе, что Юрай твердо знал: ни одного человека в свои галлюционаторные видения, даже если они самая что ни на есть правда жизни, посвящать не будет. Он будет собирать информацию щеточкой, как археолог расчищает кусок доисторической вазы, но ведь не возбраняется при этом поговорить? Никоим образом. Говорить можно о разном.
– Что это у вас за картинки? – спросил Коля.
– Знаешь, какие сейчас яркие ночи? Я ведь сплю плохо… – Ширк-ширк Юрай щеточкой. – Вышел на крыльцо, а сирень так освещена, будто она женщина.
Коля повернул голову в сторону дачи Красицкого. Широкий, разлапистый куст вполне можно было принять за корову… За русскую печь… Ну, скажем, за десять женщин в момент борьбы за мяч в женском футболе. Но Коля читал книжки. Он соображал.
– Понимаю, – кивнул он. – Не знаешь, что от чего рождается в голове.
– Да нет, – ответил Юрай. – Просто кто-то гулял в бессонницу, какая-нибудь романтическая дачница… И остановилась у сирени…
– В этом году с дачниками плохо, – заметил Коля. – У нас и так место не бойкое, а в этом году вообще, считай, никого… Все лепятся ближе к станции. А мы выселок, да еще этого черного места стали бояться. Жили-жили, не боялись, а сейчас слухи всякие, что там не то радиация, не то нечистая сила. Дачники тут только старые, кто не первый год, а новые сюда сроду не придут. Все-таки за одну неделю, считай, две смерти, да и Кравцовой побаиваются, она глазливая, как скажет, так и жди гадости… Может, это она заходила во двор Красицких?
«Какая там Кравцова! – думал Юрай. – Эта на голову была выше».
– Пошли, погуляем, – предложил он парню. – Я уже далеко могу, доходил и до черного места.
– А! – удовлетворенно сказал Коля. – Теперь вам казаться будет всякое… Хорошо, что еще не заболели…
Юрай повел Колю через двор Красицкого, как бы сокращая путь. А возле сирени остановился. Конечно, надо бы пригнуться и посмотреть следы, но Коля разглядывает дом, и такое в глазах у парня сочувствие к случившейся беде, что Юрай не выдержал:
– Пошли! Пошли! Ну его, этот дом. – И повел Колю той тропой, которой уходила женщина из ночи.
Он все-таки нагнулся за белевшим в траве кусочком тряпочки, который оказался вовсе не тряпочкой, а бактерицидным пластырем со следами крови. Свежий, чистый пластырь легко обвисал на лопуховом листе.
– Что вы там нашли?
– Ищу чистый подорожник, не покрытый грязью. – Юрай оторвал лист и показывал теперь Коле. – Великая вещь для всяких мелких порезов.
– А я предпочитаю импортный пластырь, – ответил Коля. – Аккуратненько так и гарантированно. Но я почему-то всегда порезаюсь осенью, когда она уже идет в зиму. Тогда на меня напасть…
Они прошлись по дачной улице, для Юрая это был первый выход в люди. На него смотрели, приложив ладони козырьком ко лбу, собаки лаяли лениво, признавая Колю, а заодно и Юрая. В самом конце улицы стоял недостроенный осунувшийся дом, его бросили где-то на половине, бросили давно, тем страннее выглядела лепившаяся в нем сегодняшняя жизнь. Крышу дома заменяла полиэтиленовая пленка, она же свисала в просветах окон и дверей.
– Беженцы, – пояснил Коля.
Во дворе стояла «женщина сиреневого куста и ночи», к ее ноге прижимался черноглазый мальчик в тюбетейке. Юрай испытал невероятное облегчение: не было тайны, не было галлюцинации, не было тайного знания. Несчастная бездомная смотрела ночью на дом с крышей, окнами и дверями. Она думала, что ее черноглазому сыну было бы удобно жить в настоящем доме. Но это чужой дом. Помечтать и посмотреть на него можно только в три часа ночи.
Юрай, как знакомой, махнул ей рукой, но она стояла недвижно и даже не улыбнулась.
Коля проводил Юрая домой, рассказывая, что этой женщине тут не рады, люди боятся обвала чужаков. Но тем не менее кто чем помогает. Полиэтилен дала Кравцова. Сняла со своего парника и дала.