Наверху, среди снастей незнакомого корабля, засверкали искры.
Они стали быстро увеличиваться и превратились в три ослепительных огня: два белых, а посередине – красный. Огни приплясывали, сияли, дымились и рассыпали сверкающие капли, которые спешили воссоединиться со своими отражениями в воде. Что-то кричал Тейлор; потом, у меня над головой, но ближе к борту, появились ответные вспышки – два белых огня и один голубой! Каскад искр падал передо мной сверкающим дождем. Деверель переводил взгляд с одних огней на другие. Рот у него открылся, глаза вытаращились, лицо, освещенное огнями, вытянулось. Непрерывно выкрикивая, точнее, изрыгая проклятия, он на несколько дюймов загнал свой клинок в перила! Капитан Андерсон говорил что-то в рупор, но я не слышал, что именно. С другого корабля ему ответил, тоже в рупор, глухой голос; казалось, говоривший повис среди разноцветного дождя, льющегося из огней.
– Фрегат Его Величества «Алкиона», капитан сэр Генри Сомерсет, двадцать семь дней из Плимута.
Клинок Девереля крепко засел в перилах. Бедняга стоял рядом, закрыв лицо руками. Голос из отдаления продолжал говорить в рупор:
– Есть новости, капитан Андерсон, для вас и для всего экипажа. Война с Францией окончена. Бони побит и отрекся. Будет теперь править Эльбой. Да хранит Господь нашего милостивого короля и Его христианнейшее Величество Людовика, восемнадцатого, носящего это имя!
(5)
Рев, воспоследовавший за этими словами, был почти столь же громовым, как пушечный выстрел. Капитан Андерсон поворотился и направил рупор вниз на шкафут, однако ровно с таким же успехом он мог быть немым!
Люди на нашем корабле задвигались и, можно сказать, зарезвились. Тут и там словно по волшебству загорался свет, а сигнальные огни один за другим падали в море. Матросы тащили фонари наверх, на мачты, и расчехляли огромные фонари на корме.
Впервые шканцы и полуют освещал столь мощный поток света. «Алкиона» приближалась и, как ни странно, по мере приближения становилась меньше. Я увидел, что длиной она с наше судно, но в воде сидит глубже. Саммерс стоял на полубаке; он открывал и закрывал рот, но мне не было слышно ни звука. То ли старшина, то ли боцман, или кто-то вроде того, надсадно вопил приказы насчет тросов и кранцев, а чей-то голос – может, Билли Роджерса? – прокричал девятикратное «ура», которое подхватили со всех сторон и на которое тут же ответили с палубы «Алкионы». Она была уже столь близко, что я различал бороды и лысины, черные, коричневые, белые лица, глаза, разинутые рты, сотни улыбок. Настоящий бедлам, и сам я – среди света, шума и новостей – был почти такой же безумец, как и все остальные!
Потом я понял, что так и есть – я действительно сошел с ума. Едва закрепили мостки, как с чужого фальшборта на наш ловко перебрался какой-то человек. Нет, это галлюцинация! Виллер, мой пронырливый слуга, который много дней назад упал за борт и утонул… Виллер, столь многознающий и столь изобретательный – вот он, собственной персоной! Его обычно бледное лицо носило следы соленой воды и солнца, и два облачка седых волос все так же стояли по обеим сторонам лысины. Он заговорил с Саммерсом, повернулся и пошел на шканцы, где стоял я.
– Виллер, вы же утонули!
Его сотрясла судорога. Он ничего не ответил, только уставился на саблю у меня в руке.
– Какого черта, Виллер?
– Позвольте, сэр.
Слегка нагнув голову, он взял саблю у меня из руки.
– Но, Виллер! Это…
Опять такая же судорога.
– Очень уж крепко жизнь во мне сидит, сэр. Вы ранены. Пойду принесу вам в каюту воды.
Мне вдруг почудилось, что ноги навеки приросли к месту. Казалось, они вделаны в палубу. Пальцы правой руки были согнуты, словно еще держали рукоять сабли. Голова моя в ужасном состоянии – боль и полное смятение. Представив себе неожиданно, какую фигуру являю в присутствии стольких зрителей, я поспешил прочь, дабы привести себя, насколько возможно, в пристойный вид. Вглядываясь в маленькое зеркальце, я убедился, что лицо у меня и впрямь в крови, а волосы свалялись. Виллер принес воды.
– Виллер! Вы – призрак. Вы утонули!
Виллер отворотился от парусинового таза, не переставая лить холодную воду из какой-то жестянки, поднял взгляд и остановил его на моей шее.
– Да, сэр. Но только через три дня. Кажется, прошло три дня. Но вы, конечно, правы, сэр. Потом я утонул.
Я поежился. Виллер смотрел мне в глаза, не мигая.
– Утоп, сэр. Утонул. А жизнь во мне крепко сидит.
Подобные речи и тревожат, и приводят в недоумение. Его следовало успокоить.
– Да вы счастливчик, Виллер. Вас подобрали, и теперь все позади. Скажите Бейтсу, что его услуги мне более не потребуются.
Виллер замер. Он открыл было рот, но смолчал, слегка поклонился и вышел. Я вздернул рукава сорочки и попытался смыть кровь с лица и рук. Покончив, я в изнеможении рухнул на парусиновый стул. Становилось ясно, что придется провести это странное время на положении раненого; все казалось сном. Я попытался понять, что означают сегодняшние новости – и не смог. Война, за исключением краткого и лживого перемирия в 1808 году, была единственным привычным для меня состоянием. Война кончена, все изменилось, но я не мог заполнить пустоту ничем, что имело бы для меня значение. Пытался представить Людовика XVIII на французском троне – и не смог. Пробовал думать о процветании старого режима – теперь его уже можно назвать новым! – и не верил, что ему дано когда-либо возродиться. Здравый смысл, политическое просвещение этого не стерпят. Слишком сильно военные катастрофы изменили положение в мире… и положение самой Франции: уничтоженные великие роды, поколение, вкусившее сперва соблазнов невиданной свободы и равенства, затем тягот тирании и бедности; нация, обескровленная постоянными призывами на военную службу… Новый мир, рождение которого наши матросы приветствовали столь шумно, – это печальный мир. Вот какова была моя невольная мысль. Но в голове звенело, и хотя в такую минуту о сне и думать нечего, я не знал, хватит ли у меня сил, чтобы подвергнуться еще и испытанию всеобщим весельем. Я еще раз попробовал осознать действительность – поворотный пункт в истории, одно из величайших мировых событий, мы стоим на пороге… и так далее – но все без толку.
Голова моя стала ареной смешения образов и мыслей. Большая гора пушечных ядер, вроде той, мимо которой я карабкался по палубе, предстала перед мысленным взором, как олицетворение миллионов тонн старого железа, лежащего во всех концах цивилизованного мира, – железа, которое отныне никому не нужно: ржавеющие пушки, годные лишь на то, чтоб об них чесались коровы; мушкеты и пули, продаваемые на сувениры; сабли… Моя замечательная сабля, а также прочий металл, коему не было конца. Да еще корабли, которые только что построили, но так и не спустят на воду.
Должен признаться еще в одном, весьма необычном в подобных обстоятельствах чувстве, а именно в чувстве страха. На какое-то время реальность происходящего проникла в смятенное сознание. Я испытал не просто сильный страх, как тот, что заставил мои ноги прирасти к палубе, когда я слышал первый в жизни боевой, как считал, залп, но страх куда более всеобъемлющий, почти вселенский страх перед перспективой мира! Народы Европы и наш народ отныне свободны от простого и понятного долга сражаться за короля и державу. Вот оно – продолжение той самой свободы, что повергает страны в пучину хаоса! Я говорил себе: «Политические слои общества должны это приветствовать, поскольку отныне ход событий решается не смертельным звоном мечей – нет, настал черед политиков, наш черед, мой!» Но миг осмысления прошел, и в голове моей снова все смешалось. По правде сказать, я, помнится, некоторое время просто плакал.
Притом я слышал, как смеются и болтают дамы, проходя мимо моей двери на шкафут. Мисс Грэнхем воскликнула громким голосом: «А юбка, юбка – ни починка, ни стирка не спасет!» Я поднялся и пошел на шкафут, где было много света и людей, предававшихся истерическому ликованию. Наши корабли прикрепили друг к другу тросами; «Алкиона» была ниже нас на высоту палубы.
Маленькое пространство нашего мирка расширилось. Как много собралось людей! Великий боже, да у самого китайского императора не столь населенное и суматошное государство! Но завал наших бортов держал людей на расстоянии нескольких футов. Офицеры пребывали в состоянии сурового недовольства поведением матросов, а унтер-офицеры впервые у меня на глазах всерьез орудовали линьками. Вот такой скверный эффект возымело ожидание послабления вкупе с несколькими минутами полнейшего отсутствия дисциплины.
Я решил, боюсь, довольно эгоистично, что можно вздохнуть спокойно и отдаться на волю здравого смысла. Я взобрался на шканцы, затем на ют. Капитан Андерсон стоял у левого борта со шляпой в руке. Сэр Генри Сомерсет, джентльмен корпулентный и с лицом несколько красноватым, повис на бизань-вантах «Алкионы» и находился на одном уровне с нашим капитаном. Обеими ногами сэр Генри упирался в две выбленки, на третьей сидел, за четвертую держался правой рукой, а в левой у него была шляпа. Он говорил:
– …в Индию с чрезвычайным донесением и, вероятно, прибудем туда с новостями, как раз вовремя, чтобы предотвратить изрядное сражение. Черт побери, сэр, если я в том преуспею, стану самым непопулярным человеком к востоку от Суэца!
– А что флот, сэр?
– Дьявол, не прошло и дня, как спустили приказ законсервировать еще дюжину судов или около того. На улицах полно моряков, которые попрошайничают в ожидании жалованья. Никогда не думал, что у нас на кораблях столько мошенников! А мы-то и знать не знаем. Но вот вам мир, будь он проклят! А кто этот джентльмен?
Капитан Андерсон, держась рукой за поручень, как раз там, где его почти разрубил клинок Девереля, представил меня. Он упомянул о моем крестном, его брате и перспективах моей карьеры.
Сэр Генри был приветлив, выразил надежду на дальнейшее знакомство и пообещал представить меня леди Сомерсет. Капитан Андерсон прервал наш обмен любезностями со свойственным ему отсутствием savoir faire[59] и, в свою очередь, выразил надежду, что покуда нет ветра, мы сможем наслаждаться обществом сэра Генри и леди Сомерсет, но теперь пора, ему по крайней мере, поставить матросов на якорь и завязать мертвым узлом. Сэр Генри согласился, скользнул по вантам с привычной ловкостью бывалого моряка и заговорил с офицерами у себя на палубе.
Капитан Андерсон крикнул во всю глотку:
– Мистер Саммерс!
Бедняга Саммерс бегом, словно гардемарин, бросился наверх. При свете огней с обоих судов я увидал, что его обычно невозмутимое лицо пылает и покрыто потом. Спеша явиться на зов капитана, он расталкивал тех, кто попадался ему на пути. Я решил, что это некрасиво и недостойно его.
– Мистер Саммерс, у нас самовольные отлучки!
– Знаю, сэр, и стараюсь, как могу.
– Так старайтесь старательней! Посмотрите туда – и вот туда! Черт побери, у нас как в курятнике, после того, как там лиса погостила!
– Сэр, они от радости…
– От радости? Да это бесчинство! Можете сказать, что тот, кто вернется с «Алкионы» последним, получит дюжину ударов. Не сомневаюсь, то же самое прикажет у себя сэр Генри.
Саммерс отсалютовал и убежал. Андерсон послал мне слегка оскаленную гримасу и, заложив руки за спину, затоптался взад-вперед вдоль левого борта шканцев, с кислым видом поглядывая в разные стороны. Один раз он остановился у передних поручней и взревел. С полубака ответил Саммерс, в отличие от капитана, воспользовавшись рупором.
– Мистер Аскью убрал порох и фитили. Разряжаем пушки, сэр.
Капитан Андерсон кивнул и возобновил необыкновенно быструю прогулку. На меня он не смотрел, и я счел за лучшее удалиться. Добравшись до шкафута, я, во всяком случае частично, понял причину озабоченности нашего угрюмца. Матросы смеялись слишком непринужденно. Было понятно, что кто-то из них неведомым способом раздобыл спиртное. Действие Ньютонова закона, если именно оно – а что же еще? – привлекло друг к другу корабли, кои не намеревались сближаться, задало нашему Несгибаемому Флоту – это мое собственное название для Королевского флота – кое-какие задачи, о которых не пишут в книгах. Я своими глазами видел, как с одного корабля на другой летела бутылка, и как она исчезла среди моряков, которые охраняли мостик, или вернее сказать, сходни между судами; и хотя я наблюдал за бутылкой так пристально, как только позволяла гудящая голова, бутылка больше не появилась. Она исчезла навсегда, таинственным образом, подобно колоде карт в руке фокусника. Я задумался о том, насколько сходни упрощают запретные сношения между экипажами.
Неразбериха продолжалась: через прорыв открылся путь и для общественных сношений, и для воровства. Я никак не мог угомониться. Несмотря на гудящую голову и телесную усталость, мысль о койке была невыносима. Какой тут сон, когда дыра в горячем тумане тропиков освещена словно ярмарка и так же шумит? Я помню, как пребывая в оцепенении, все собирался что-то сделать, но не мог сообразить, что именно.
Мне захотелось выпить, и я нырнул в коридор, но меня едва не сбил с ног какой-то юнец, выскочивший навстречу. За ним шли Филлипс, Виллер и еще один человек; увидав меня, они отступили. Мне показалось, что персона Филлипса издает слабый аромат, но не рома, а бренди. Он обратился ко мне, стараясь не дышать:
– Этот негодник с «Алкионы», сэр. Вам бы лучше запереть все хорошенько.
Я кивнул и немедленно вошел в пассажирский салон. Здесь передо мною предстал не кто иной, как маленький Пайк. Слезы он осушил, грудь выставил – ни дать ни взять зобастый голубь! Пайк выразил надежду, что я оправился от ушиба, хотя вид у меня, по его мнению, скверный. Однако ответить мне он не дал. Обычно в присутствии других он ведет себя подчеркнуто скромно, но сегодня разошелся.
– Подумать только, мистер Тальбот, я обслуживал пушки! А потом стоял у талей, когда вынимали заряд.
– Мои поздравления.
– В этом, конечно, нет ничего особенного. Перед тем как нас отпустить, мистер Аскью сказал, что несколько дней обучения – и он сделал бы из нас первоклассных канониров!
– Вот как?
– Да, он сказал, мы побили бы всех лягушатников, не говоря о чертовых янки!
– Как мило с его стороны. Да, Бейтс, бренди. И попросите, пожалуйста, Виллера принести мне в каюту бутылку бренди и стакан.
– Слушаюсь, сэр.
– А сейчас – стакан бренди мистеру Пайку.
– О нет, сэр, не могу. Я не привык к бренди, мистер Тальбот, от него у меня во рту горит. Если можно, эля, пожалуйста.
– Слышите, Бейтс? Это все.
– Есть, сэр.
– Мне было так жалко вас, когда вы упали, мистер Тальбот. Когда вы стукнулись головой о потолок – то есть о подволок, так он называется, – мы не удержались от смеха, потому что это показалось так смешно, но, конечно, вам, наверное, было очень больно.
– Очень.
– Но мы все были, как бы сказать, натянуты, словно струна, и потому нас смешила сущая ерунда, как частенько бывает в напряженной обстановке – мы сильно переволновались и просто не могли не смеяться над мистером Уилкинсом, и потом, когда мистер Аскью сказал, что вы…
– Я помню, мистер Пайк.
– Зовите меня Дик, сэр, если угодно. На службе меня называли Дикки или даже Дикобразом.
– Мистер Пайк!
– Да?
– Мне хотелось бы забыть о том прискорбном эпизоде. И я буду весьма обязан, если…
– О, разумеется, сэр, если вам угодно. Что ж, мистеру Аскью мы все кажемся смешными. Однажды я стоял рядом с пушкой, рот у меня, видимо, открылся, а сам я и не заметил, и мистер Аскью спросил: «Мистер Пайк, вы что – пробку от дула проглотили?» Как все смеялись! Это, мистер Тальбот, такая затычка, для…
– Да, знаю. Бейтс, эля, пожалуйста, для мистера Пайка.
– Ну, значит, за победу над… О, теперь так не скажешь. Тогда – за здоровье короля Людовика. Боже мой, я сейчас наберусь!
– Вы просто переволновались.
– Да, переволновался, и сейчас волнуюсь. Все было так волнительно… и сейчас тоже. Вы позволите угостить вас бренди?
– Не теперь. Быть может, чуть погодя.
– Подумать только, я стоял у пушки! Я был в орудийной обслуге бакборта… да, левого борта, ведь был же!
– Мистер Пайк!
Вошла мисс Грэнхем. Мы поднялись.
– Миссис Пайк просит сообщить вам, что она весьма нуждается в вашей помощи – девочки сильно взволнованы.
– Конечно, мадам!
Пайк ринулся прочь, туда, где его волнение вряд ли могли оценить должным образом. Насколько я видел, эль остался нетронутым.
– Присядьте, мадам. Позвольте мне. Вот подушка.
– Я ищу своего… мистера Преттимена. Филлипс собирался его постричь.
Меня несколько позабавило, как она смешалась на слове «жених». Это было, я бы сказал, человечно и неожиданно.
– Я найду его, мадам.
– Нет, прошу вас, не нужно. Садитесь, мистер Тальбот, я настаиваю. Боже милосердный, да у вас голова разбита! Какой ужасный вид!
Я засмеялся и подмигнул:
– В моем черепе присутствует большой кусок палубы.
– У вас ушибленно-рваная рана.
– Прошу вас, мадам…
– Полагаю, на судне сэра Генри должен быть врач!
– Да мне в детских потасовках и то больше доставалось! Не обращайте внимания, умоляю вас!
– Ситуация была слегка комической, но теперь, видя результат, я корю себя за то, что тогда развеселилась.
– Похоже, я покрыл себя кровью, но не славой.
– Дамы с этим не согласятся. Если вначале нам все казалось забавным, то позже вы восхитили нас буквально до слез. Вы, как выяснилось, пришли с орудийной палубы, по лицу у вас текла кровь, а вы немедля захотели принять участие в самом рискованном предприятии, какое только можно представить.
Тут, конечно, дело было в моей сабле и ногах, что прочно вросли в палубу, там, где меня застал раздавшийся из тумана сигнальный выстрел. На какой-то миг я задумался о том, каким образом принять эту неожиданную дань моей храбрости. Возможно, совершенно непривычное и почти человеческое выражение всегда сурового лица мисс Грэнхем придало мне решимости сказать правду.