— Я постараюсь! — кричит Марьяна. Но она точно знает, что никуда не поедет.
— Поезжай! — неожиданно предлагает Аркадий. — Все-таки новые впечатления.
— Какие впечатления! — удивляется Марьяна. — Чего я там не видела?
— Ну нельзя же все время сидеть на одном месте. Нельзя быть такой нелюбопытной, — с неожиданным раздражением замечает Аркадий.
— Ты хочешь, чтобы я уехала? — удивляется Марьяна.
— Надо отдавать долги. Долги юности, дружбы… Нельзя замыкаться только на себе.
Аркадий переключается с телевизора на газету. Он красиво сидит, нога на ногу. Красиво курит, щурясь одним глазом. А тут куда-то ехать. И преступность выросла. Войдет в вагон какой-нибудь прыщавый шестнадцатилетний и убьет с особой жестокостью.
Однажды, в отрочестве, Марьяна убивала гусеницу. Гусеница была сильная, с рогами, толстая, как сосиска. А Марьяна — еще сильнее и больше. Она придавливала ее к земле палкой. Гусеница выгибалась. Из нее летели сильные чувства: ненависть, боль, страх — и все это излучалось, шло волнами и доставало Марьяну, возбуждая не познанное ранее состояние. Наверное, оно называется — садизм. Садистам нужен чей-то страх, взамен нежности.
— Свадьбу устраивать в такое время… — бурчит Марьяна.
— Время не выбирают. Какое достанется, в таком и живут. И женятся, и умирают.
Это так. Время не выбирают.
Поезд тронулся, и одновременно с толчком в купе вошел второй пассажир. Марьяна сразу его узнала: известный артист, засмотренный мужик. Он был не молод и не стар. От него пахло третьим днем запоя.
Марьяна разбиралась в запоях. Ее мать пила, и Марьяна все детство слонялась по подругам и родственникам, привыкла ночевать где ни попадя. У нее была хрустальная мечта: иметь свой дом. Может быть, именно поэтому она так любила и берегла дом.
Артист тяжело осел на полку, возвышался как стог сена. Внизу — широко, к голове сходит на конус. Он тут же завозился, стал раздеваться. Марьяна вышла в коридор, чтобы не мешать человеку. А когда вернулась, он уже лежал, как стог, если его повалить.
— Вы извините, пожалуйста, — повинился артист.
— За что? — не поняла Марьяна.
— За то, что я вас не развлекаю. Не оказываю внимания.
Он извинялся за то, что не пристает к ней, не использует таких исключительных условий: двое в купе, в ночи.
Марьяне захотелось спросить: «А порядочные женщины у вас были?»
Но не спросила. Это не ее дело.
Артист тем временем захрапел. Купе наполнилось алкогольными парами.
Марьяна тоже легла и стала смотреть над собой. Она плохо спала в поезде. Она могла спать только у себя дома, только рядом с Аркадием. Первые десять лет у них были две кровати, стоящие рядом, но как ни сдвигали матрасы — все равно между кроватями расщелина с жесткими деревянными краями. Аркадий удобно возлежал на матрасе, а Марьяна льнула к нему и оказывалась в расщелине. Марьяна заменила две кровати на одну. Арабскую. Аркадий называл ее облпублдом (областной публичный дом). Кровать широкая, как стадион. Удобный матрас — ни жестче, ни мягче, чем надо. Постель — поэма. Одеяло из чистого пуха. Лежишь, как под теплым облаком. А за окном дождевые капли стучат в жестяной подоконник. За окном дождь и холодно, и волки плачут возле бывшей сталинской дачи. А мой дом — моя крепость.
Марьяна — домашний человек. У нее нет другой специальности.
В ранней молодости мучили молодые амбиции, мечтала сняться в кино, чтобы все увидели, какая она красивая. Пыталась поступить в театральное училище, но ее не взяли. Не нашли таланта. Марьяна тогда расстроилась. Аркадий утешал. У них тогда любовь горела ярким факелом. Аркадию надо было идти в армию, он не представлял себе разлуки. Притворился сумасшедшим и лег в диспансер. Его комиссовали. То ли удачно симулировал, то ли в самом деле оказался слегка шизоидным. Кто может провести грань между нормой и НЕ нормой. Где она, эта нижняя грань?
Аркадий сэкономил два года, поступил в институт и стал врачом.
Да не каким-нибудь, а уникальным специалистом. У него была обостренная интуиция, и он по внешнему виду мог определить состояние человека. Даже по тому, как он здоровается. Нездоровый человек невольно экономит энергию и здоровается безо всякого интереса. По необходимости. А здоровый человек исполнен любопытства и жаждет взаимодействия.
Аркадия постоянно посылали в командировки по углам страны: в Заполярье, на Дальний Восток. Забрасывали бригаду врачей, как десант, для проверки населения. Для выявления онкологических больных.
Аркадий звонил из любой точки земного шара, ему было необходимо прикоснуться словом. Марьяна стояла с трубкой, спрашивала:
— Когда приедешь?
И если не скоро, через неделю, например, Марьяна принималась плакать. А он слушал, как она плачет, и искренне страдал.
Возвращался серый. Уставал душой и телом. Жалел людей. Страдал от собственной беспомощности. Ненавидел нищее здравоохранение и преступно равнодушное общество.
Они подолгу разговаривали. Потом ложились на арабскую кровать под пуховое одеяло, и постепенно чужое несчастье и равнодушное общество отделялись и становились чем-то отдельным, как пейзаж за окном.
Бесчестному житию застоя они могли противопоставить только свой дом — свою крепость. Потом застой рухнул, пришла долгожданная демократия, и еще страшнее стало выходить из дома. Пришлось заказывать железную дверь. И как изменилась жизнь… Как будто среди лета выпал снег. Только что зеленела трава, и вдруг все стало белым.
На кого рассчитывать? Только на Бога. На Иисуса Христа. Аркадий реставрировал иконы. Марьяна смотрела на лики святых, как на фотографии родственников. Христос на руках Марии — ребенок, но иногда вдруг изображался со взрослым, зрелым лицом. Ему как бы отказывали в детстве. Он как бы сразу — Бог.
— Мы сами во всем виноваты, — неожиданно ясно сказал артист. — Семьдесят лет поддерживали эту власть и работали на нее, как рабы.
Для бреда эта фраза была слишком длинна и осмысленна.
— Я не поддерживала, — сказала Марьяна. — Я просто жила.
— Вы молчали. А значит, поддерживали. И значит, должны искупить.
— Каким образом? — не поняла Марьяна.
— Поваляемся в дерьме. Может, умоемся кровью. А уж потом заживем по-человечески.
— А это обязательно — поваляться в дерьме?
— Обязательно, — убежденно сказал артист.
Он сел и стал открывать бутылку с минеральной водой. Прислонил пробку к краешку стола и стал стучать кулаком сверху. Проще было взять открывалку. Но это была ЕГО дорога к утолению жажды.
Нина Полосина стояла на перроне и ждала. Настроение было подавленное. Как там у Пушкина в «Мазепе»: «Три клада всей жизни были мне отрада…»
У Нины Полосиной тоже было три клада. Дочь Катя. Красивая, способная девочка. Еще в школе учительница говорила: «Мне даже плакать хочется, какая хорошая девочка».
Второй клад — здоровье. Каждый раз после диспансеризации врач говорил: «Вы, Нина Петровна, практически здоровая женщина».
— А теоретически? — спрашивала Нина.
— Теоретически мы все больны. Экология.
Третий клад — профессия, марксистско-ленинская философия. До тех пор, пока социализм на дворе, кусок хлеба обеспечен.
И вот все разом рухнуло. Как будто лавина сошла с горы с тихим зловещим шорохом и все срезала на своем пути.
Катя выходит замуж за грузчика. Окончил ПТУ. Или даже не окончил. Мезальянс. Неравный брак. Это как раньше, во время революции, барышни-дворянки влюблялись в «братишек».
Катя влюбилась в грузчика. А почему? Потому что исполнилось восемнадцать, время любить, а общества нет. Институт девчачий, педагогический. Из института — домой. Из дома — в институт. Кто первый проявил инициативу — тот и случился.
Во времена Пушкина были балы, ярмарки невест. Собирались люди одного круга. Существовала такая профессия — сваха. Все было продумано. А сейчас? Где молодая девушка будет искать жениха? На юг поедет? В троллейбусе познакомится?… Скромная девушка с косой… Он носит ее на руках. Мышцы играют. Она хохочет, уцепившись за шею. Не хочет слушать никаких увещеваний. Рыдает. Пришлось уступить. Приходится ведь уступать наводнению. Или урагану. Налетит, сломает деревья, повалит столбы. И утихнет. Потом люди выходят, поднимают столбы, натягивают провода. Устраняют последствия.
Так будет и с Катей. Через год прозреет. Разведется. Хорошо, если не родит за это время. Ребенок — это такое последствие, которое не устранишь.
Третий клад оказался фальшивым — марксистско-ленинская философия. Все полетело в тартарары: и Маркс, и Ленин.
Нина и раньше недолюбливала Маркса за то, что он жил на содержании у Энгельса. Она скептически относилась к людям, которые живут за чужой счет. Ленин — другое дело. Ленин — идол. А русский человек не может без идола, это у него с языческих времен. Но Ленина хотят уволить из идолов, захоронить мумию в землю. Или продать Эмиратам за большие деньги. За валюту. А на валюту поддержать старичков-пенсионеров. И то польза. Муж Нины Михаил, полковник милиции, за голову хватается: продать Ленина. Какой цинизм…
Западные ученые возражают против захоронения: мумия имеет большую давность — 70 лет. Это научный эксперимент. Жалко зарывать эксперимент в землю…
Разве можно было еще пять лет назад представить себе такие слова вокруг Ленина: эксперимент, продать… Вот уж действительно стихийное бедствие, лавина в горах. А как остановить это бедствие? Никак. Многие торопливо упаковывают чемоданы, продают квартиры за валюту — и наутек. Кто быстрее — люди или лавина? Кто успеет… Добежали до Израиля, до Америки и дышат тяжело.
А Нина со своей марксистско-ленинской философией и мужем полковником милиции куда побежит? Что он умеет? Приказы отдавать?
Второй клад — здоровье — сказал печально: «До свидания, Нина. До лучших времен».
Давление образовалось от такой жизни. Печет в затылке. Того и гляди, лопнет сосуд и зальет мозги. Хорошо, если помрешь в одночасье, а то ляжешь в угол, как мешок. Вот когда грузчик понадобится: двигать туда-сюда мебель.
Ах, как тяжело, как безрадостно…
Поезд тем временем подошел и остановился, и от вагона отделилась Марьяна, подруга детства, и пошла навстречу. Красивая, дорогая, благополучная женщина. И не изменилась с тех пор: те же тихие глаза, то же выражение доверия на лице. Она шла из прошлого, из тех времен, когда были молодыми, и «чушь прекрасную несли», и надеялись…
Сейчас иногда кажется, что не было ни детства, ни молодости, как не было, например, Древнего Египта. Уже XXI век на носу, компьютеры, роботы работают за людей, и даже египтяне — не те, что были в древности. Антропологи утверждают, что у них другая форма черепа. А пирамиды стоят, и никуда не денешься. Значит, БЫЛО. Было.
И Марьяна идет. Значит, было детство и мама.
Нина заплакала. Марьяна обняла подругу, почувствовала волнение и в этот момент порадовалась, что не пожалела и привезла дорогой подарок: полный набор хрустальных фужеров. Память на всю жизнь. Если не перебьют, конечно.
Медленно пошли по перрону.
— Кто жених? — спросила Марьяна.
— Грузчик.
— В каком смысле? — уточнила Марьяна.
— В прямом. Отгружает холодильники.
— Диссидент?
В семидесятые годы был такой вид социального протеста, когда интеллектуалы шли в сторожа и в лифтеры.
— Какие сейчас диссиденты? — мрачно спросила Нина. — Говори что хочешь. Просто грузчик, и все.
— Ты серьезно? — не поверила Марьяна.
— Серьезно, конечно.
— А где Катя его взяла?
— Домой пришел. По адресу явился. Мы холодильник на дачу перевозили. Он пришел с напарником. Стащили холодильник с пятого этажа. А потом он на руках снес Катю. Было весело. На другой день он явился к нам с цветами. Снова было весело. Довеселились.
— А он ничего? — спросила Марьяна.
— Много ест. Суп с хлебом с маслом. Компот с хлебом с маслом. Я каждый раз боюсь, что он все съест и примется за меня.
— А Катя его любит?
— Как можно любить человека, который не читает книг? И не пьет ни грамма. Все пьют, а он нет.
— Так хорошо.
— Подозрительно. Боится развязать. По-моему, он завязавший алкоголик.
— Но ведь это надо выяснить, — встревожилась Марьяна. — Иначе как от него детей рожать?
— Вот именно…
Под угрозой была не только дочь, но и внуки, и правнуки.
— Будь он проклят, этот холодильник, — сказала Нина.
— А как Миша?
— В милиции. Сталинист и антисемит. Но сейчас он считает: лучше бы Катя вышла за еврея.
— А евреи грузчиками бывают? — удивилась Марьяна.
— Нет. Они сейчас на бирже. Но уж лучше на бирже.
— Да… — задумчиво сказала Марьяна.
Шли какое-то время молча. Жизнь складывалась не так, как хочешь. Хочешь одно, а получаешь другое. Вот Колька вырастет, тоже женится на Тамариной дочке. Они уже сейчас каждый вечер мультики вместе смотрят. Тамарина дочка вся в маму. Обожает, когда про любовь. А Колька смущается, отворачивается. Дурак еще. Но она научит.
— А тебя носил кто-нибудь на руках? — спросила Марьяна.
— Нет, — растерялась Нина.
— И меня нет.
Вышли к стоянке такси. Цены подскочили в десять раз, поэтому машины стояли свободно.
Марьяна подумала вдруг, что двадцать пять лет проработала рабой и Аркадий воспринимал сие как должное. Не дарил цветов, не носил на руках. Зато он не был сталинист, грузчик и алкаш. Он принадлежал к тонкой благородной прослойке, именуемой «интеллигенция». При этом — к лучшей ее части. К подвижникам. Земским врачам, которые шли в народ и трудились в поте лица.
За это можно носить на руках.
— А ты как? — спохватилась Нина.
— Так собой… У нас есть знакомый грузин, который вместо «так себе» говорит «так собой», — пояснила Марьяна.
Марьяна не любила хвастаться своей жизнью, предпочитала прибедняться. Боялась спугнуть, сглазить.
У детей есть дразнилка: «Я на эроплане, ты в помойной яме».
Так и Марьяна. Она на «эроплане», при любви, при деньгах, при смысле жизни. А почти все вокруг в яме проблем. Хорошие люди, а в яме. Марьяне просто повезло. С высоты аэроплана она видела кое-где редкие семьи на такой же высоте. Но это так редко, как гениальность.
Катя стояла посреди комнаты в свадебном платье, сшитом из тюлевой занавески. Соседка-портниха укрепляла ветку искусственных ландышей на плече. Ландыши — не Париж, да и платье из занавески, но все вместе: молодость, цветение человека, ожидание счастья, высокая шея, тонкая талия… — все это было так прекрасно, что Марьяна обомлела.
Обомлел и Костик, первый гость, Катин школьный товарищ. Он пришел с самого утра и ошивался без дела. Путался под ногами.
Костик смотрел с ошарашенным видом. Для него Катя была соседка по парте, каждодневная девочка, пальцы в заусеницах. И вдруг он увидел белую мечту.
— Какой же я был дурак, — сказал себе Костик.
Он был приглашен на свадьбу свидетелем, а мог и женихом. Это открытие ударило его, как дверью по лицу. Было больно и неожиданно.
Нина и Марьяна, едва раздевшись, отправились на кухню и стали украшать тарелки с салатом и холодцом. Из зеленого лука, моркови, крутых яиц и маринованных помидоров Марьяна выстраивала на тарелках целые сюжеты с зелеными лужайками, зайчиками и мухоморами.
— Да бросьте, тетя Маша, сейчас придут и все порушат. Все равно в желудке все перемешается, — говорила Катя.
— Прежде чем порушат, будет красиво, — возражала Марьяна.
— Это позиция! — Катя цапнула с торта орешек.
— Не хватай! — одернула Нина. — Терпеть не могу, когда хватают. И учти, я в загс не пойду. Много чести!
— Не ходи, — легко согласилась Катя. — Мы быстренько: туда-сюда.
— Видала? — Нина обернулась к Марьяне. — Туда и сюда… Как тебе нравится?
— А что ты хочешь? — беззлобно удивилась Катя. — Тебе так не нравится и так не нравится…
Она цапнула еще один орешек и удалилась, облизывая палец.
Нина без сил опустилась на табуретку.
— Разве я о такой мечтала свадьбе? — грустно сказала она.
— А знаешь, этот Костик… Он посожалел.
— И что с того? — удивилась Нина.
— Ничего. Так.
Распахнулась дверь, вбежал жених в куртке. Он был усатый и волосатый, как певец из вокального ансамбля.
— Машина пришла! — запыхавшись, объявил жених. Он подхватил Катю на руки и помчался с ней к дверям.
— Пальто! — душераздирающе крикнула Нина.
— А, да… — спохватился жених.
Костик накинул на Катю пальто, как плед. Она сидела на руках, как в кресле-качалке, закинув нога на ногу.
Они скрылись в дверях. По лестнице вместе с белым шлейфом летела их молодость и молодая страсть.
Костик засуетился, втиснулся в свой плащ и тоже поспешил следом.
— Как он тебе? — спросила Нина.
Марьяна молчала.
Она испытывала что-то похожее на светлую зависть. Дело не в том, кто грузчик, кто врач. Жизнь прошла. Не вся, конечно, но вот этот кусок оголтелой беспечности, когда все смешно. Палец покажешь — и смешно. А сейчас — палец покажешь и смотришь. Ну да. Палец. И что? Ничего.
Катя вернулась пешком и одна. Она шла на высоких каблуках, как на ходулях.
— Машина ушла. Не дождалась, — объяснила Катя.
— А этот где?
— Новую ловит.
— А почему ушла машина? — возмутилась Марьяна.
— Плохо договорился, значит, — объяснила Нина. — Мало денег дал.
— Знаешь, сколько они запрашивают? — заступилась Катя.
— Он к тому же еще и жадный.
Нина вдруг села и зарыдала.
Катя приблизилась к матери, стала гладить ее по волосам, изредка повторяя: «Мама, ну мама…» Произносила с теми же интонациями, что и Нина в детстве.
— Перестаньте! — попросила Марьяна. — Нашли время.
В кухне снова появился жених, радостно возбужденный удачей.
— Нормалек! — объявил он.
Подхватил Катю и исчез, не заметив трагедии, разыгравшейся вокруг его персоны.
— Мне начинает казаться, что Катька того… с прибабахом, — поделилась Нина.