Герберт Уэллс Первые люди на Луне
Глава I МИСТЕР БЕДФОРД ВСТРЕЧАЕТСЯ С МИСТЕРОМ КАВОРОМ В ЛИМПНЕ
Когда я сажусь писать здесь, в тени виноградных лоз, под синим небом южной Италии, мне кажется почему-то, что мое участие в необыкновенных приключениях м-ра Кавора было чисто случайным. Несомненно, так это и было. Я впутался в эту историю в то время, когда меньше всего думал о каких-либо приключениях. Я приехал в Лимпн, считая это место самым тихим и спокойным в мире. «Здесь, во всяком случае, — говорил я себе, — я найду покой и возможность работать».
И в результате — эта книга. Так разбивает судьба все наши планы.
Быть может, здесь уместно упомянуть, что еще недавно мои дела были очень плохи. Теперь, среди богатой обстановки, даже приятно вспомнить о нужде. Допускаю даже, что до некоторой степени я сам был виновником моих бедствий. Вообще я не лишен способностей, но коммерческие операции не для меня. Но в то время я был молод и самонадеян; я молод еще и теперь, но после всех пережитых мной приключений стал гораздо серьезней, хотя вряд ли это научило меня благоразумию.
Едва ли нужно вдаваться в подробности спекуляций, в результате которых я попал в Лимпн, в Кенте. Коммерческие дела связаны с риском, и я рискнул. В этих делах все сводится к тому, чтобы отдавать и брать, мне же пришлось в конце концов лишь отдать. Когда я уже почти все ликвидировал, явился неумолимый кредитор. Может быть, вы встречали таких неумолимо добродетельных людей или попадали в их лапы. Он жестоко разделался со мной. Я решил написать пьесу, чтобы не стать на всю жизнь клерком. У меня есть воображение и вкус, и я решил бороться с судьбой. Я верил не только в свои коммерческие способности, но и считал себя талантливым драматургом. Писание пьес казалось мне делом очень выгодным, и это еще более окрыляло меня. Мало-помалу я привык смотреть на эту ненаписанную драму как на запас про черный день. Скоро этот черный день настал, я засел за работу.
Однако оказалось, что сочинение драмы потребует большего времени, чем я предполагал; сначала я клал на это дело дней десять; прежде всего необходимо иметь «pied-a-terre» [1], поэтому я и приехал тогда в Лимпн. Мне удалось найти небольшой одноэтажный домик, который я и нанял на три года. Я расставил там кой-какую мебель и решил сам готовить себе еду. Моя стряпня шокировала бы, конечно, миссис Бонд, но, уверяю вас, готовил я недурно и с комфортом. У меня были две кастрюли для варки яиц и картофеля, сковородка для сосисок и ветчины и кофейник. Не всем доступна роскошь, но устроиться скромно можно всегда. Кроме того, я запасся восемнадцатигаллонным ящиком пива, — в кредит, конечно, — и отпускающий на книжку булочник являлся ко мне ежедневно. Разумеется, устроился я не как сибарит, но у меня бывали и худшие времена. Я немного беспокоился о булочнике, очень славном малом, однако надеялся, что сумею с ним расплатиться.
Без сомнения, для любителей уединения Лимпн — самое подходящее место. Он расположен в глинистой части графства Кент, и мой домик стоял на краю старого приморского утеса, откуда за отмелью Ромни-Марш видно море. В ненастную погоду место это почти неприступно, и я слышал, что иногда почтальону приходится перебираться через болота на ходулях. Хотя я не видел сам, но верю этому. Перед дверьми лачуг и домишек деревни торчат воткнутые в землю березовые веники для очистки обуви от налипшей глины.
Я думаю, что то место осталось бы необитаемым, если бы не наследье давно минувших времен. Здесь когда-то, в эпоху Римской империи, была большая гавань, Портус Леманус; теперь же море отступило на целых четыре мили. У подножия крутого холма сохранились камни и кирпичи римских построек, и старинная Уотлинг-стрит, до сих пор еще местами замощенная, прямая, как стрела, тянется на север.
Я часто стоял на холме и думал о кипевшей здесь некогда жизни, о галерах и легионах, о пленниках, и начальниках, о женщинах и торговцах, о спекулянтах, вроде меня, о сутолоке и шуме в гавани.
А теперь — кучи мусора на заросшем травой скате холма, пара овец — да я!
Там, где была гавань, расстилается теперь, вплоть до отдаленного Дендженеса, болотистая равнина, с редкими метелками деревьев да церковными башнями старых средневековых городов, сменивших приморский Леманус.
Вид на болото — один из самых красивых, какие мне случалось встречать. Дендженес находится отсюда милях в пятнадцати: он кажется плотом в море, а далее к западу виднеются холмы Гастингса. Иногда они отчетливо вырезываются на горизонте, иногда же бывают подернуты дымкой, и часто в туманную погоду их совсем не видно. Вся равнина исполосована плотинами и канавами.
Окно, у которого я работал, выходило в сторону холмов, и из этого окна я впервые увидел Кавора. Я корпел над сценарием, стараясь сосредоточиться на трудной работе и, естественно, Кавор остановил на себе мое внимание.
Солнце уже закатилось, небо окрасилось в желтый и зеленый цвет, и на фоне заката вдруг появилась темная, странная фигурка.
Это был низенький, кругленький, тонконогий человек, с порывистыми движениями; костюм его состоял из пальто, брюк и чулок, как у велосипедиста, и шапочки, как у игроков в крикет. Зачем он так нарядился — не знаю, он никогда не ездил на велосипеде и не играл в крикет. Вероятно, это вышло случайно. Он размахивал руками, подергивал головой и гудел. Гудел как мотор. Вы, наверно никогда не слышали такого гуденья. Иногда он прочищал себе горло, громко откашливаясь.
Недавно прошел дождь, и порывистость его походки усиливалась от скользкой тропинки. Встав прямо против солнца, он остановился, вынул часы и постоял с минуту. Потом судорожно повернулся и поспешно пошел назад, не размахивая больше руками, но широко шагая длинными ногами, которые казались еще уродливей от прилипшей к подошвам глины.
Это случилось как раз в день моего приезда, когда я всецело был поглощен своей пьесой, и я досадовал, что потерял из-за этого чудака пять драгоценных минут. Я снова принялся за работу. Но когда на следующий день явление повторилось с поразительной точностью и стало повторяться регулярно каждый вечер, я уже не мог боле сосредоточиться над сценарием. «Это не человек, а какая-то марионетка», — подумал я с досадой, проклиная его от всего сердца.
Скоро досада сменилась удивлением и любопытством. Зачем он это проделывает? На четырнадцатый вечер я не выдержал и, как только незнакомец появился, открыл французское окно, прошел через веранду и направился к тому месту, где он обычно останавливался.
Когда я подошел, он держал в руке часы. У него было широкое красное лицо, с красноватыми карими глазами, — раньше я видел его лишь против света.
— Одну минуту, сэр, — сказал я, когда он повернулся. Он посмотрел на меня с удивлением.
— Одну минуту, — промолвил он, — извольте. Если же вы желаете говорить со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов — ваша минута уже прошла, — то не угодно ли вам проводить меня?
— Охотно, — ответил я, поравнявшись с ним.
— Я очень занят. Время для бесед у меня ограничено.
— Вы сейчас прогуливаетесь?
— Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
— Не думаю.
— Сэр?
— Вы никогда не смотрите на закат.
— Никогда не смотрю?
— Никогда. Я наблюдал за вами тринадцать вечеров подряд, и ни разу вы не смотрели на закат солнца, ни разу.
Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.
— Все равно, я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой тропинке, через те ворота, — он кивнул головой в сторону, — и затем…
— Нет, вы никогда так не ходите. Это неправда. Сегодня вечером, например…
— Сегодня вечером! Я только что взглянул на часы и, увидев, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса, решил, что уже поздно гулять, и пошел назад.
— Но вы постоянно так делаете.
Он задумчиво посмотрел на меня.
— Может быть. Я подумаю об этом… Но о чем вы желали поговорить со мной?
— Вот именно об этом.
— Об этом?
— Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда гудеть.
— Гудеть?
— Вы гудите вот так.
И я имитировал его гуденье.
Он посмотрел на меня, — очевидно, гуденье ему понравилось.
— Разве я так делаю?
— Каждый вечер,
— Я не замечал. — Он остановился и посмотрел на меня серьезно. — Неужели, — сказал он, — у меня уже образовалась привычка?
— Похоже на то. Не правда ли?
Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.
— Я все время напряженно думаю, — сказал он. — Хотите знать, почему? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему я это делаю, даже не знаю, что делаю это. Вы говорите правду: я никогда не заходил дальше этого поля… И это мешает вам?
Я несколько смягчился.
— Не мешает, — сказал я. — Но вообразите, что вы пишете драму.
— Не могу этого вообразить.
— Ну тогда вообразите, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.
— Да, конечно, — сказал он и задумался.
Он казался огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека объяснений, зачем он гуляет в общественном месте.
— Вы видите, — сказал он робко, — это привычка.
— Вполне согласен с вами.
— Я должен это прекратить.
— Зачем же, если это вам нравится. Притом же я не так уж занят, это совсем не обязательно.
— Вовсе нет, — возразил он, — вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас воспроизвести еще раз этот шум?
— Вот так, — сказал я, — зузу, зузу. Но знаете…
— Я очень вам обязан. Действительно, я очень рассеян. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
— Надеюсь, вы не обиделись…
— Нисколько, сэр, нисколько.
Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились: он шел, прихрамывая, съежившись. Этот контраст с его оживленной жестикуляцией, с гудением почему-то растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, затем поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
Следующие два вечера он не появлялся. Но я думал о нем и решил, что, как комический тип чудака, он мог бы, пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
Сначала я недоумевал, почему он пришел, — он вел безразличный разговор, самым официальным образом, затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у меня домик.
— Видите ли, — сказал он, — я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мою старую привычку, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже много лет. Без сомнения, я гудел… Вы сделали это невозможным.
Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
— Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда я не знаю, куда мне идти.
— Ну, дорогой, если это так важно для вас…
— Чрезвычайно важно. Видите ли, я… я — исследователь. Я занят научными изысканиями. Я живу… — он запнулся. — Вон там, — добавил он, указывая рукой и чуть не попав мне в глаз, — в том доме с белыми трубами, за деревьями. И окружающая меня обстановка ужасна. Я — накануне одного из важнейших открытий, уверяю вас, накануне одного из важнейших открытий, какие когда-либо были сделаны. Для этого нужна сосредоточенность, покой, энергия. И послеобеденное время было для меня наиболее плодотворным, у меня возникали новые идеи, новые точки зрения.
— Но почему же вам не приходить сюда попрежнему?
— Теперь это совсем не то. Я уже не могу забыться. Я буду думать, что вы отрываетесь от вашей пьесы и следите за мною, и я не смогу сосредоточиться на своей работе… Нет! Мне необходим этот домик.
Я задумался. Конечно, мне нужно взвесить предложение, прежде чем ответить что-либо решительное. Я тогда был вообще склонен к аферам, и продажа показалась мне заманчивой. Но, во-первых, домик был не мой, даже если бы я продал его за хорошую цену, я не смог бы его передать, так как домохозяин пронюхал бы об этой сделке; во-вторых, я был обременен долгами. Очевидно, это было очень щепетильное дело. Кроме того, возможно, что Кавор сделает какое-нибудь важное открытие, — это также интересовало меня. Мне хотелось расспросить подробнее об его изысканиях, — не из корыстных целей, а просто потому, что я рад был отдохнуть от своей пьесы.
Я начал расспрашивать.
Он оказался словоохотлив, и скоро наша беседа превратилась в монолог. Он говорил как человек, долго сдерживавшийся и наконец прорвавшийся, говорил без умолку, почти целый час, и я должен сознаться — слушать его было не легко. Но все же я был доволен, что нашел предлог не работать. В это первое свидание я мало что понял в его работе. Половина его слов состояла из технических терминов, совершенно для меня непонятных; некоторые же пункты он пояснял мне при помощи элементарной (как он говорил) математики, записывая вычисления чернильным карандашом на конверте. «Да, — говорил я, — да, — да… Продолжайте». Тем не менее я убедился, что это не шарлатан, Несмотря на чудаковатый вид, в нем чувствовалась сила. Во всяком случае, из его планов может что-нибудь выйти. Он рассказывал, что у него есть мастерская и три помощника, простых плотника, которых он приспособил к делу. А ведь от мастерской до бюро патентов всего один шаг. Он пригласил меня побывать у него в мастерской, на что я охотно согласился. Продажа моего домика была отложена под благовидным предлогом.
Наконец, он собрался уходить, извиняясь за продолжительный визит. Беседа о своей работе, по его словам, для него редкое удовольствие. Не часто приходится встретить такого образованного слушателя, как я. С профессиональными же учеными он не общается.
— Они так мелочны, — жаловался он, — такие интриганы! В особенности, когда возникает новая интересная идея… Я не хочу быть несправедливым, но…
Я — человек импульсивный, и сделал, может быть, необдуманное предложение. Но вспомните, что я сидел в одиночестве в Лимпне уже две недели над пьесой и чувствовал себя виноватым в том, что нарушил его прогулки.
— А почему бы, — предложил я, — не завести вам новой привычки, — бывать у меня, вместо старой, которой я помешал? По крайней мере, до тех пор, пока мы не решим вопроса о продаже дома. Вам нужно обдумывать вашу работу, что вы делали всегда во время вашей послеобеденной прогулки. К сожалению, прогулки эти расстроились. Так почему бы вам не приходить ко мне поговорить о вашей работе, пользуясь мною как стеной, в которую вы можете бросать, как мячик, свои мысли и ловить их? Я не настолько сведущ, чтобы похитить вашу идею, и у меня нет знакомых ученых.
Он задумался. Очевидно, мое предложение ему понравилось.
— Но я боюсь наскучить вам, — сказал он.
— Вы думаете, я настолько туп?
— О нет, но технические подробности…
— Вы очень заинтересовали меня сегодня.
— Конечно, это было бы полезно для меня. Ничто так не выясняет идей, как изложение их другим. До сих пор…
— Ни слова больше, сэр.
— Но можете ли вы уделять мне время?
— Лучший отдых — это перемена занятий, — глубокомысленно проговорил я.
Он согласился. На ступеньках веранды он обернулся и сказал:
— Я очень вам благодарен.
— За что?
— Вы излечили меня от смешной привычки гудеть.
Я ответил, что рад оказать ему хоть такую услугу, и он ушел.
Но, вероятно, поток мыслей, вызванный нашей беседой, вновь увлек его. Он начал размахивать руками. Слабый отзвук его гуденья донесся до меня по ветру…
Но какое мне до этого дело?
Он явился на другой день и на третий и прочел две лекции по физике, к нашему обоюдному удовольствию. Он говорил с видом ученого знатока об «эфире», о «силовых цилиндрах», о «потенциале тяготения» и тому подобных вещах, а я сидел в другом своем кресле и повторял: «Да, да, продолжайте, я слежу за вашей мыслью».
Все это было ужасно трудно, но, кажется, он не подозревал, что я его совсем не понимаю. Иногда я готов был раскаяться в своей оплошности, но, во всяком случае, я радовался, что оторвался от этой проклятой пьесы. Подчас я начинал что-то смутно понимать, но мое внимание ослабевало, Я тупо смотрел на него и собирался вывести его в виде центральной комической фигуры в своей пьесе, Затем снова прислушивался.
При первом удобном случае я пошел посмотреть его дом, — довольно большой, небрежно меблированный, без всякой прислуги, кроме трех помощников. Стол его, так же как и частная жизнь, отличался философской простотой. Он пил воду, ел растительную пищу, вел регулярную жизнь. Но обстановка его дома от подвала до чердака походила на лавку какого-нибудь захолустного поселка. Комнаты нижнего этажа были наполнены станками и аппаратами, в пекарне и в котле прачечной горели горны, в подвале помещались динамомашины, а в саду висел газометр.
Он показывал мне все это с доверчивостью и экспансивностью человека, долго жившего в одиночестве. Его обычная замкнутость сменилась припадком откровенности.
Три его помощника были, что называется, «мастера на все руки». Добросовестные, хотя и малосведущие, выносливые, обходительные. Один, Спаргус, исполнявший обязанности повара и слесаря, был прежде матросом. Второй, Гиббс, был столяр, третий же, бывший садовник, занимал место главного помощника. Все трое были простые рабочие. Всю квалифицированную работу выполнял сам Кавор. Они были еще более невежественны, чем я.